| Пришла в ихний дворец, лестница одна больше нашей дачи, и все цветы… гробу поклонилась, к ручке приложилась. Гляжу – Васенька, не узнать. Почернел, раздался, и сурьезный стоит, убитый. Я и говорю им – «здравствуйте, Василий Никандрыч, горе-то у вас какое». А он глядит, словно не узнает. А потом, глазами так вскинул… – «ня-ня, вы это?!» Обнял, в плечо поцеловал, и слезы у него. И я заплакала. И так-то мне его жалко стало. Я ему и сказала, спросту: «с Катичкой мы одни тут, у ней папаша с мамашей тоже скончались, сироты мы теперь». Так он словно обрадовался: как, Катерина Костинтиновна одна здесь?» И не до нас ему, а я не удержалась, сказала: «опять уедете, может, нас навестите». Ни слова не сказал. Я не то, что бы зазывала, а… и его-то, сироту, жалко, и все-таки с одной мы стороны. Ну, Катичка была в церкви, а к нему не подошла, домой утла. Травур у ней был, вот и пригодился. А я и на кладбище проводила, честь-честью, и кутьицы Васенька откушал на могилке. И все очень благодарили. Старушки там были… одна греческая старушка тоже похвалила мою кутью, только, говорит, надо бы орешками утыкать и миндальком, и вишёньками из варенья кругом убрать, так по их вере полагается. А у нас. конечно, изюмцем больше убирают. И доктор наш помянул. И говорит Васеньке: «завтра обедать приезжайте». Прихожу домой, Катичка ко мне: «Зачем тебя понесло по жаре таскаться? на поминки напрашивалась, блинов не видала?» А я устала, молчу. А я еще в городе сказала – па кладбище пойду, проводить, и ничего она – ну, что ж, проводи. И кутью у меня видала. Молчу-переобуваюсь, а она все не отстает: «Не позвали на поминки? Ах, бедная, устала, да в гору еще, пешком шла, не догадались, небось, на фаетон тебя посадить? А ты бы попросилась. Или не узнали тебя? А ты бы подошла, напомнила о себе… может, и посадили бы!» Расстроила она меня. Говорю – плохого тут нет – за упокой души помолиться, покойника проводить, да еще знакомого человека. А нехорошо, как у живого в гостях была, а на кладбище не проводила. Нет. |
| Заметно, что майор очень доволен случаем проявить такую блестящую эрудицию. Он вдохновляется и произносит целую небольшую речь – минут на десять, – смысл которой сводится к тому, что я веду себя неправильно. Я ведь не в гестапо попала. Это там были бы уместны гордое молчание, отказ от подписывания протоколов, нежелание назвать сообщников. А здесь ведь я в своей тюрьме. Он уверен, что в душе я осталась коммунисткой, несмотря на допущенные тяжелые ошибки. Надо разоружиться, стать перед партией на колени и назвать имена тех, кто толкнул порывистую эмоциональную натуру на участие в гнилом подполье. А потом вернуться к детям. Кстати, они мне кланяются. Майор вчера только беседовал по телефону с товарищем Аксеновым. Этот честный коммунист мучительно страдает, узнавая, что его жена все углубляет свои ошибки неправильным, прямо несоветским – уж майор скажет напрямик – поведением… Молчу как убитая, стараясь глядеть в угол, поверх головы майора. Он неправильно истолковывает мой взгляд, относя его к тарелке с бутербродами, стоящей на тумбочке в углу. – Простите, не догадался вам предложить. Пожалуйста. Может быть, вы проголодались? Вы немного бледны. Впрочем, это вам идет. Такая интересная женщина. Немудрено, что этот Эльвов потерял голову, не так ли? Горка бутербродов с нежной розоватой ветчиной и слезящимся швейцарским сыром вырастает передо мной. Проголодалась ли я? Всю эту неделю я почти ничего не ела, кроме куска черного хлеба с кипятком, – не в силах преодолеть брезгливость к тюремным мискам, к вонючей рыбе. – Спасибо. Я сыта. – Ай-ай-ай! Вот и это плохо. Считаете нас врагами? Не хотите из наших рук принимать пищу? Снова молчу, стараясь теперь не глядеть не только на майора, но и на бутерброды. Тогда он с кротким вздохом убирает их со стола и кладет на их место несколько листов писчей бумаги и автоматическую ручку. – Напишите нам все. Все, что было, с самого начала. Я пока займусь своими делами, а вы пишите. Как можно подробнее. Оттените главных заправил. Напишите, кто из редакционных и университетских был особенно активен в нападках на линию партии. Да и в среде татарских писателей… Да уж не мне учить вас писать. |
| Замечаю всё как новое. Влажно пахнут тополя. Я молчу. Молчу, готовая Снова стать тобой, земля. 1911 г. Да, для нас это грязь на калошах, Да, для нас это хруст на зубах. И мы мелем, и месим, и крошим Тот ни в чём не замешанный прах. Но ложимся в неё и становимся ею, Оттого и зовём так свободно – своею. 1961 г. Один человек признался в том, что с раздражением смотрел на обычный столб. Вот меня, живого и разумного человека, уже не будет, а он так и будет стоять. Однажды мы похоронили одного старика. На поминках я попросил знавших его немного рассказать о нём. Никто ничего не рассказал. Старик старый был. Все, кто его знал, ушли ещё раньше его. Род прошёл, и род пришёл. Ещё вполне молодым человеком я возвращаюсь домой со службы. Навстречу – дети. Слышу, как одна девчонка поясняет другим, взглядом указывая на меня: «Это Кристинин папа». Я потрясён: «Вот тебе и на! – я уже не я, Геннадий, я просто чей-то папа». Уже появились те, в чьём кругу меня нет. Я остался в том круге, что был раньше. Род проходит, и род приходит. И в каждом поколении всё с начала. Снова игрушки, снова любовь. Снова война и снова церковный раскол. Всё снова. И это лишь для того, чтобы потом всему опять начаться снова. А потом снова. Только по земле по той же самой топчемся. По той же самой кружимся. Что касается смены поколений, Раши с помощью этой простой истины разбивает смысл преступных намерений и дел человеческих: « Поколенье уходит, и поколенье приходит. Сколько бы преступный ни утруждал себя, притесняя и грабя, ему не удастся использовать (плоды) своих дел. Ведь поколение уходит, и приходит другое поколение и отнимает всё у его сыновей, подобно сказанному: Его сыновья ублажать будут бедных… ( Иов. 20:10 )» 1, 4]. Раши думает о бессмысленности преступных занятий ввиду смены поколений. Но не та же ли участь постигает любые занятия? Смена поколений – и кому достанется и праведный прибыток?!. Но Раши продолжает толковать о нравственной позиции. Уходящие поколения – это, по Раши, о ветрености преступников, а пребывание на земле – это устойчивость праведников. « А земля вовеки стоит. Кто же устойчив? Смиренные, скромные, кто клонится к земле, подобно сказанному: и смиренные унаследуют землю ( Пс. 37:11 ). А мидраш Танхума гласит: Все праведные из сынов Исраэля называются землёй , как сказано: Будете вы землёй желанной ( Мал. 3:12 )» [там же]. Аллегорическое иудейское толкование видит незыблемость праведников Израиля и бессмысленную круговерть в поколениях людей преступных. Это уже вполне соответствует евангельскому учению Иисуса: Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю ( Мф. 5:5 ). Бессмысленность кругообращения по грехам своим смертных поколений разбивается о твёрдую землю праведности в Боге. Она не проходит и не приходит, чтобы уйти вновь, но пребывает вовеки . |
| Татьяна Павловна . Я верю. Но должна знать из принципа. Иван Трофимович . Какой там, голубушка, принцип. Ну если я назову вам первую попавшуюся фамилию, легче будет? Татьяна Павловна . Вы должны сказать правду. Иван Трофимович . Да бросьте вы, матушка. Татьяна Павловна . Нет, это необходимо принципиально. Иван Трофимович (смотрит на Лидию Валерьяновну). Придётся сказать, Лидочка? Лидия Валерьяновна . Если Татьяна Павловна непременно хочет – разумеется. Иван Трофимович . Я, видите ли... Своё именьице заложил... Пятнадцать тысяч – деньги небольшие... это, так сказать, заём... и потом... (Совсем сбившись.) Одним словом, дело верное, и деньги не пропадут... Ну вот, голубушка, всё, кажется... Татьяна Павловна (к Ивану Трофимовичу). Благодарю вас. Это благородно с вашей стороны. Жму вашу руку. (Жмёт руку Ивану Трофимовичу.) Татьяна Павловна (к Лидии Валерьяновне). Благодарю вас. Лидия Валерьяновна (сухо). Меня не за что. Татьяна Павловна . Прокопенко прав – вы многое можете. Лидия Валерьяновна . Я здесь не при чём. (Очень серьёзно.) Только одно непременное условие: Андрей Евгеньевич не должен знать, откуда эти деньги. Татьяна Павловна . Почему? Лидия Валерьяновна . Так – не должен. Это единственное наше условие. Татьяна Павловна . Странно. В общественном деле... Лидия Валерьяновна . Татьяна Павловна, разве вам не всё равно? Я вас прошу. Очень прошу. Скажите, что деньги достал Иван Трофимович у одного капиталиста. Вот и всё... Хорошо? Татьяна Павловна . Да я не знаю... С принципиальной точки зрения... Хотя, вздор! Я согласна. Иван Трофимович . Вот и великолепно! Вот и хорошо! Я тоже большой нужды скрывать не вижу... Да вот пойди с ней. (Указывает на Лидию Валерьяновну.) Иначе, говорит, я ни за что не соглашусь. Сама же всё это затеяла. Лидия Валерьяновна (перебивая). Иван Трофимович! Иван Трофимович . Ну, ну, ну... Молчу, молчу. Входят Николай Прокопенко и Вассо . Николай Прокопенко . Убирайся к чорту, Таракан, – ты мне расстраиваешь нервы, у меня и без того бессонница. Вассо . А ви думаете, мнэ очень слядко смотрэть на вашу морду?.. |
| Гаев. Не реви. Тетка очень богата, но нас она не любит. Сестра, во-первых, вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина… Аня показывается в дверях. Вышла за не дворянина и вела себя нельзя сказать чтобы очень добродетельно. Она хорошая, добрая, славная, я ее очень люблю, но, как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, все же, надо сознаться, она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении. Варя (шепотом) . Аня стоит в дверях. Гаев. Кого? Пауза. Удивительно, мне что-то в правый глаз попало… плохо стал видеть. И в четверг, когда я был в окружном суде… Входит Аня. Варя. Что же ты не спишь, Аня? Аня. Не спится. Не могу. Гаев. Крошка моя. (Целует Ане лицо, руки.) Дитя мое… (Сквозь слезы.) Ты не племянница, ты мой ангел, ты для меня все. Верь мне, верь… Аня. Я верю тебе, дядя. Тебя все любят, уважают… но, милый дядя, тебе надо молчать, только молчать. Что ты говорил только что про мою маму, про свою сестру? Для чего ты это говорил? Гаев. Да, да… (Ее рукой закрывает себе лицо.) В самом деле, это ужасно! Боже мой! Боже, спаси меня! И сегодня я речь говорил перед шкафом… так глупо! И только когда кончил, понял, что глупо. Варя. Правда, дядечка, вам надо бы молчать. Молчите себе, и все. Аня. Если будешь молчать, то тебе же самому будет покойнее. Гаев. Молчу. (Целует Ане и Варе руки.) Молчу. Только вот о деле. В четверг я был в окружном суде, ну, сошлась компания, начался разговор о том о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк. Варя. Если бы Господь помог! Гаев. Во вторник поеду, еще раз поговорю. (Варе.) Не реви. (Ане.) Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет… А ты, как отдохнешь, поедешь в Ярославль к графине, твоей бабушке. Вот так и будем действовать с трех концов — и дело наше в шляпе. Проценты мы заплатим, я убежден… (Кладет в рот леденец.) Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано! (Возбужденно.) Счастьем моим клянусь! Вот тебе моя рука, назови меня тогда дрянным, бесчестным человеком, если я допущу до аукциона! Всем существом моим клянусь! |
| — Что, Петр, тетя Оля приехала? — Нет, барышня, мужик принес свежие орехи продавать. Орехи? Не дурно! Совсем даже не дурно. Ах, скорее бы выучить. И что это за неблагодарные евреи были. Сколько им Моисей наделал, ничего знать не хотят, ропщут и только. И зачем только учить про таких дурных надо? То ли дело история Исаака. Я даже заплакала на том месте, где его Авраам в жертву принести хотел. Потом успокоилась, узнав, что все кончилось благополучно. — Ты выучила урок, Лидюша? — внезапно появляясь на пороге, спрашивает тетя Лиза. — Ты что это ешь, тетя Лиза? — заинтересовываюсь я, видя, что рот тети движется, пережевывая что-то. — Отвечай урок. Нечего болтать попусту, — желая казаться строгой, говорит тетя. Я надуваю губы и молчу. — Закон Божий выучила? Молчу. — А русский? Молчу снова. — Ну, мы это вечером пройдем, а теперь пиши диктовку. — В такую жару? Диктовку? Те-тя Ли-за-а! — тяну я жалобно. Но тетя неумолима. Я беру перо, которое становится разом мокрым в моих потных руках, и вывожу какие-то каракульки. — Что ты написала! — выходит из себя тетя, — надо труба, а ты пишешь шуба… — Все равно — труба или шуба! — хладнокровно замечаю я. — А такую длинную палку у «р» зачем ты сделала, а? — С размаху! — отвечаю я равнодушно. — Нет, ты будешь целую страницу лишнюю писать! — возмущается тетя. -Пиши! Но я бросаю перо и начинаю хныкать. В одну минуту лицо тети Лизы проясняется. Суровое выражение исчезает с него. — Девочка моя, о чем? — наклоняется она ко мне с тревогой. Но я уже не хнычу, а реву вовсю. Какая я несчастная! Какая несчастная, право! И никто не хочет понять, до чего я несчастная! В жару, в духоту — и вдруг изволь учить про каких-то неблагодарных евреев, которые мучили бедненького Моисея! Нет, буду плакать! Нарочно буду! Чтобы голова разболелась, чтобы вся расхворалась! А потом умру. Да, умру, вот назло вам всем умру, в отместку. Придет священник, будет панихиду служить. Выроют ямку у церкви и положат туда Лидюшу. Закопают… Где Лидюша? Нет Лидюши!.. И всем будет жаль меня, жаль… |
| — Подожди, Саша!— цыкнул Рост.— Вадим, что ты там за литературный семинар затеял? — Никакой не семинар. Встреча читателей с известным советским писателем. — Старик, это необдуманный шаг. — Я слыхал, что он еврей и сионист,— подал голос из своего закутка Шерман. — Са-ша!— раздельно отчеканил Рост. — Молчу, молчу,— Шерман стушевался и затих. — Сколько боли, гнева, недоумения испытывает каждый, кто неравнодушен к судьбам своей страны, нашей науки, когда он становится свидетелем того, что не может не заметить только полностью бесчувственный обыватель,— голос Гранилыцикова переполнял нашу небольшую комнатёнку, сила звука была соизмерима, пожалуй, лишь с огромной аудиторией.— Мы хотим выслушать того, кто привлекает взоры многих честных людей. — По-моему, он просто слабый человек,— сказал Рост спокойно и доверительно.— Тот, кто не имеет силы равнодушно пройти мимо кучи дерьма, достоин лишь сожаления. А его поиски защитника-боженьки вообще смешны. — Мы тоже отрицаем религиозный поиск,— прогремел Гранильщиков. — К чему же вы стремитесь тогда?— спросил я, вовсе не потому, впрочем, что идеи Гранильщикова были мне интересны, а просто чтобы как-то и себя проявить в разговоре: мне показалось, что все перестали обращать на меня внимание. — Наш идеал — демократия!— возгласил Гранильщиков с такой энергией, как если бы стоял на трибуне людного митинга. — А что такое демократия? — Это возможность для всех говорить то, что он хочет. — И у вас есть что сказать?— снова подал голос Шерман. — А почему вы думаете, что нет? — Слово вещь слишком ответственная. Недаром сказано, что в начале было именно Слово. Что же вы-то в начало начал положите? Одно дело болтать за чашкой чая, так ведь того вроде и не запрещает никто, согласитесь, другое — вещать массам. На последнее можно решиться, если уверен, что обладаешь Истиной с большой буквы. — Каждый вправе понимать истину как он хочет и говорить о своём понимании всем. — Дуся, если у каждого своя истина, все же передерутся. Такова психология людей. — Дешёвая демагогия. |
| Татьяна Павловна . Почему? Лидия Валерьяновна . Так -- не должен. Это единственное наше условие. Татьяна Павловна . Странно. В общественном деле... Лидия Валерьяновна . Татьяна Павловна, разве вам не всё равно? Я вас прошу. Очень прошу. Скажите, что деньги достал Иван Трофимович у одного капиталиста. Вот и всё... Хорошо? Татьяна Павловна . Да я не знаю... С принципиальной точки зрения... Хотя, вздор! Я согласна. Иван Трофимович . Вот и великолепно! Вот и хорошо! Я тоже большой нужды скрывать не вижу... Да вот пойди с ней. (Указывает на Лидию Валерьяновну.) Иначе, говорит, я ни за что не соглашусь. Сама же всё это затеяла... Лидия Валерьяновна (перебивая). Иван Трофимович! Иван Трофимович . Ну, ну, ну... Молчу, молчу... Входят Николай Прокопенко и Вассо . Николай Прокопенко . Убирайся к чорту, Таракан, -- ты мне расстраиваешь нервы, у меня и без того бессонница. Вассо . А ви думаете, мнэ очень слядко смотрэть на вашу морду?.. Здороваются с Иваном Трофимовичем и Лидиею Валерьяновною. Иван Трофимович . О Дружба, это ты! Вассо . Как голубки воркуем. Смех. Николай Прокопенко . У Таракана новый проект. Лидия Валерьяновна (улыбаясь). Неужели? Вассо . Дэле нашёл, Лидия Валерьяновна... Жюрнал закроем, выпишу из Архангельска пару аленей. За городом детей возить буду. Кто гривенник, кто двугривенный -- богатый буду. Татьяна Павловна . Ликвидации не будет: Иван Трофимович достал пятнадцать тысяч. Николай Прокопенко . Серьёзно? Татьяна Павловна . Я всегда говорю серьёзно. Николай Прокопенко . Ура. О-го-го-го... Теперь мы покажем, чорт возьми... Вассо . Малядец... Николай Прокопенко . Да какой же это, с позволения сказать, дурак вам дал? Ай да толстяк -- удрал штуку, считайте за мной двугривенный... Вассо . Катыхынски купит надо. Николай Прокопенко . Гениальная мысль, Таракан, -- считай за мной двугривенный, -- беги за кахетинским. А я возвещу радостную весть всей братии, населяющей дом сей, аки песок морской. |
| Сам я много раз имел возможность кричать. На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обременённые тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Четвёртый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения — улики на меня. Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я её путал с министерством иностранных дел). После суток армейской контрразведки; после трёх суток в контрразведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье; в том, что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки ), — я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный , и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды — почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту? Я молчал в польском городе Бродницы — но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока — но, может быть, поляков это всё не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск — но она была малолюдна. Я как ни в чём не бывало гулял с этими разбойниками по минскому перрону — но вокзал ещё разорён. А теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! Они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания — тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины — так что ж я молчу??!.. |
|
|
