| 10 . Женщины, воззрите на свидетельство Анны и подражайте ему! Если случится вам потерять мужей своих, исполните то, что сказано об Анне: достигла она «глубокой старости, прожив с мужем от девства своего семь лет» ( Лк.2:36 ) и прочее. Поэтому она и стала пророчицей; Святой Дух пребывал в ней отнюдь не случайно. Самое ценное – когда женщина обладает благодатью девства; если же она не может сохранить девства, но потеряет своего мужа, пусть остается вдовой. Вообще говоря, ей следует держать эту мысль в голове не только после смерти мужа, но даже тогда, когда он еще жив, чтобы затем, если то, к чему она стремится и чего желает, не сбудется, Господь возвеличил ее, и она сказала бы: «Обещаю, что если выпадет мне судьба, которую я не желаю, то, став вдовой, сохраню себя в чистоте». Однако ныне в Церкви встречаются люди, вступившие в брак во второй, третий, четвертый раз, – я уж молчу о большем числе браков, и нам не следует забывать, что подобные союзы извергнут нас из Царствия Небесного. Ибо не только разврат, но даже второй брак не позволяет занять положение в Церкви – вступивший во второй брак не может быть ни епископом, ни пресвитером, ни диаконом, ни вдовицей. Возможно, из-за подобного союза он будет извергнут из собрания «первенцев… и [духов] праведников, достигших совершенства» ( Евр.12:23 ), из Церкви, не имеющей «пятна или порока» ( Еф.5:27 ), – он не будет ввергнут в огонь неугасимый, но и не получит места в Царстве Божьем. 11 . Помню, когда я объяснял написанное коринфянам, а именно «церкви Божией, находящейся в Коринфе, освященным во Христе Иисусе, призванным святым, со всеми призывающими имя Господа нашего Иисуса Христа» ( 1Кор.1:2 ), то сказал, что существует разница между «Церковью» и «призывающими имя Господа». Ибо мне думается, что человек, состоящий в одном браке, девственник и живущий в воздержании, принадлежит Церкви Божьей, а тот, кто женился дважды, даже если он – человек высокой нравственности и преуспел в других добродетелях, не в «Церкви» и не относится к тем, кто не имеет «пятна или порока, или чего-либо подобного». Он, скорее, из второго ряда, с «призывающими имя Господа нашего Иисуса Христа». Они спасены во имя Господа, но не возвеличены Тем, «Которому слава и держава во веки веков. Аминь» ( 1Пет.4:11 ). Гомилия 18. Евангелие от Луки 2:40–49. На отрывок от слов «Младенец же возрастал и укреплялся» до того места, где говорится: «Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?». |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Так что узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим. То есть, хотя я и связан, но говорю с еще большей смелостью и не молчу, но проповедь моя достигла даже до самой претории, то есть самого дворца царского, и распространилась во всем городе. И это совершилось о Христе, то есть это не мое дело, но Христа. Или: узы мои о Христе, то есть узы, которые я терплю за Христа И большая часть из братьев в Господе, ободрившись узами моими, начали с большею смелостью, безбоязненно проповедовать слово Божие. И прежде они смело проповедовали, теперь же еще больше, видя меня, смело проповедующего, хотя я и в узах. Ибо, когда они увидели меня в узах, то еще большую почувствовали ревность к проповеди. А так как Павлу казалось слишком сильным сказать: я их воодушевил, то прибавил: в Господе. Итак, если находящиеся близко к моим узам не смущаются, но восприемлют большее дерзновение, то тем более прилично это вам. Некоторые, правда, по зависти и любопрению, а другие с добрым расположением проповедуют Христа. После того как Павел был схвачен, многие из числа неверных стали проповедовать Христа, желая этим возбудить Нерона к большему гневу, чтобы он как можно скорее умертвил Павла, так как чрез него проповедь распространяется повсюду. Это и значат слова: по зависти и любопрению. Или же, потому они стали проповедовать Христа, что хотели и сами получить честь и отнять что-нибудь от моей славы. Другие же, говорит, проповедовали Христа с добрым расположением, то есть без лицемерия и истинно. Одни по любопрению проповедуют Христа не чисто. То есть неискренне, не ради самого блага. Думая увеличить тяжесть уз моих. Думая, говорит, тем самым подвергнуть меня большей опасности и приложить печаль к печали. Но не удастся им это ухищрение; потому что проповедь чрез это становится славнее, и моя радость увеличится чрез это. Видишь ли, что доброе дело не следует делать без доброго расположения и что возможно не только не получить награды, но и подвергнуться наказанию. А другие — из любви, зная, что я поставлен защищать благовествование. |
| Молчу уже о том, что три часа мрака не могли быть ночью, потому что они были вне порядка, установленнаго Богом. Каково бы ни было знамение, оно не разстраивает разумнаго течения стихий. Ибо когда во дни Иисуса (Нав. 10, 13) и Езекии (4 Цар. 20, 10) остановилось солнце и луна, то не одно только солнце возвратилось, а насколько нибудь усечено и сокращено разстояние между солнцем и луною, или что нибудь прибавлено ко дню и ночи, и с тех пор началось новое счисление времени или новомесячий, каковое Бог связал с движением солнца и луны (statuit in solem et lunam), которым заповедал быть в дни и лета времен, как написано в кните Бытия (Быт. 1, 14). Тем более не могло произойти никакого разстройства в тот день, к которому три часа мрака не прибавлены, так что он не состоял из пятнадцати часов. Ибо если мы говорим, что солнце померкло и потом снова явился день, то какое имя, какое место мы дадим этому дню, который был, говорят, между шестым недельным днем и субботою, если только не предположим, что суббота была дважды, и седмица та имела восемь дней? Наконец, если спор не может быть прекращен разсудочными доводами, то мы кратко докажем, что три часа мрака не принадлежат к погребению Господа, по крайней мере, тем, что Он в это время был еще жив. Ибо не мог Он быть в сердце земли раньше того времени, когда умер или погребен, что совершилось в течение трех часов шестаго недельнаго дня, и именно в двенадцатом часу; потому что иудеям не позволялось погребать после захождения солнца, когда была опресночная вечеря, начало субботы, как говорит Иоанн: my убо пятка ради Иудейска , яко близ бяше гроб, положиста Иисуса (Иоан. 19, 42). Но дни предпочитаются ночам по достоинству, а не по порядку новизны (т. е. последовательности во времени). Как все дети мужескаго пола первородны, по написанному: роди сыны и дщери (Быт. 5, 4 слл.), между тем как было бы противно закону природы, если бы дети мужскаго пола всегда родились первыми, так и всякое время для нас — день. Все ново, но переносны фигуры (figurae transierunt). |
| 15:22). Но ведущий сокровенные помышления молчит и не отвечает, не удостаивает ее слова и не оказывает сострадания к женской немощи, видя пришедшую к Нему с таким воплем. Он медлит, желая открыть перед всеми сокровенное в ней сокровище. Он видел сокровенную (в ней) драгоценность, и не хотел, чтобы она осталась неизвестной для нас; потому и медлит и не удостаивает ее ответа, чтобы великая твердость этой женщины сделалась уроком для всех последующих родов. И посмотри, как неизреченна благость Божия. « Но Он , говорит Писание, не отвечал ей » (Мф. 15:23). А ученики, думая быть сострадательнее и человеколюбивее Его, не осмеливаются сказать прямо: исполни ее прошение, помилуй ее, сжалься над ней; но что говорят? « Отпусти ее, потому что кричит за нами » (Мф. 15:23), как бы так говоря: избавь нас от этой докуки, освободи нас от ее криков. Что же Господь? Неужели вы думаете, говорит Он, что Я без причины молчу и не удостоил ее ответа? Послушайте: « Я послан только к погибшим овцам дома Израилева » (Мф. 15:24). Разве вы не знаете что эта женщина — иноплеменница? Разве не знаете, что Я и вам повелел не ходить на путь язычников? Для чего же вы без испытания хотите оказать ей такое сострадание? Посмотри на благопромыслительную премудрость Божью: и тогда, как уже благоволил отвечать (на вопли женщины), Он Своим ответом еще сильнее, нежели молчанием, поражает ее, и как бы наносит ей смертельный удар, желая мало–помалу заставить ее высказаться так, чтобы не знавшие ее ученики увидели скрывавшуюся в ней веру. Она не упала духом, не ослабела в усердии и после того, как увидела, что и ученики не больше ее успели (сделать), и не сказала сама себе: если и они не могли преклонить (Господа) своим ходатайством за меня, то для чего же мне употреблять напрасные усилия? Напротив, как бы горящая в огне, с душой воспламененной и сердцем растерзанным, она приступает, кланяясь и говоря: « Господи, помоги мне » (Мф. 15:25). Но Он и после того не преклоняется на моление женщины, а дает ответ еще жестче прежнего: « нехорошо , говорит, взять хлеб у детей и бросить псам » (Мф. |
| Молчу уже о том, что три часа мрака не могли быть ночью, потому что они были вне порядка, установленного Богом. Каково бы ни было знамение, оно не разстраивает разумного течения стихий. Ибо когда во дни Иисуса ( Нав. 10, 13 ) и Езекии ( 4Цар. 20, 10 ) остановилось солнце и луна, то не одно только солнце возвратилось, а насколько нибудь усечено и сокращено разстояние 61 между солнцем и луною, или что нибудь прибавлено ко дню и ночи, и с тех пор началось новое счисление времени или новомесячий, каковое Бог связал с движением солнца и луны (statuit in solem et lunam), которым заповедал быть в дни и лета времен, как написано в кните Бытия ( Быт. 1, 14 ). Тем более не могло произойти никакого разстройства в тот день, к которому три часа мрака не прибавлены, так что он не состоял из пятнадцати часов. Ибо если мы говорим, что солнце померкло и потом снова явился день, то какое имя, какое место мы дадим этому дню, который был, говорят, между шестым недельным днем и субботою, если только не предположим, что суббота была дважды, и седмица та имела восемь дней? Наконец, если спор не может быть прекращен разсудочными доводами, то мы кратко докажем, что три часа мрака не принадлежат к погребению Господа, по крайней мере, тем, что Он в это время был еще жив. Ибо не мог Он быть в сердце земли раньше того времени, когда умер или погребен, что совершилось в течение трех часов шестого недельного дня, и именно в двенадцатом часу; потому что иудеям не позволялось погребать после захождения солнца, когда была опресночная вечеря, начало субботы, как говорит Иоанн: «ту убо пятка ради Иудейска 62 , яко близ бяше гроб, положиста Иисуса» ( Иоан. 19, 42 ). Но дни предпочитаются ночам по достоинству, а не по порядку новизны (т. е. последовательности во времени). Как все дети мужескаго пола первородны, по написанному: «роди сыны и дщери» ( Быт. 5, 4 слл.), между тем как было бы противно закону природы, если бы дети мужского пола всегда родились первыми, так и всякое время для нас – день. Все ново, но переносны фигуры (figurae transierunt). |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Нарочно поехал в скит, попросил показать ему Сысоя. Увидал сухонького, хроменького старичка в схиме – колпаком. Сидел у него в келейке, спрашивал: – Как же это ты так… дошел? Молчал отец Сысой, смотрел ласково и покойно из-под колпака с крестом и костями, жевал серыми губами. Чуть только и мог разобрать Данила Степаныч по широким вывернутым ноздрям – остались они, – что это действительно Серега Калюгин: смотрели они парой темных дырок на восковом носу в тронутых тленом щеках. Только и говорил отец Сысой, кланяясь: – Молчу, сынок… молчу… И по глазам его видел Данила Степаныч, что признал он его, – сказал о себе, что Данила Лаврухин, – а говорить не может. Только расширились глаза, а потом укрылись под колпаком, а худые, как восковые, пальцы забегали по четкам. Благословился и поцеловал руку, холодную, как ледышка. И в келейке у Сысоя было сыро и холодно, а за двойными мутными рамами стоял теплый июнь, и распустился под окном куст жасмина. Спросил сокрушенно: – Не надо ль тебе чего, отец Сысой? – Молчу, сынок… молчу… Так и не доискался у него, как он «дошел» и хорошо ли ему. И когда выходил, нагибаясь, чтобы не убиться о притолоку, услышал: – Милостыньку твори. Обернулся, а отец Сысой стоял перед уголком, молился. Ехал Данила Степаныч на своем тяжелом и тихом коне, в покойной пролетке, и думал о Сысое… Думал, что вот готовится человек, важное у него есть, свое, за жизнью. К этому-то важному и готовится. И стало ему грустно и тревожно. А он-то что же не готовится? Тот уж давно готовится, тридцать лет… – Господи, Господи!… – Чего изволите-с? – спросил, оборачиваясь к нему, Степан. Поглядел Данила Степаныч на его дурковатое лицо и махнул рукой. Березовой рощей шла дорога. Широкие кусты орешника протягивали над головой ярко-зеленые в солнце зонты с темнеющими гроздочками новых орехов, шуркали по Степанову картузу, брызгали не скатившимся с утра дождем. В глухой стороне, влево, куковала кукушка, чистым, точно омытым в дожде, голоском. Послушал, и стало еще тоскливей. И пока ехали березовой рощей, без устали куковала кукушка. |
| Как же было не бить его? Гость уезжал; Роман, проводив его, молча подходил к Шаше и, размахнувшись, крепко сгребал Шашу за волосы. Шаша молча вырывал голову из его пятерни и, выскочив в прихожую, бил себя кулаком в грудь: – Нну, папаша! Я молчу! Я все-е молчу! – шипел он зловеще. – Да животная ты этакая! – орал Роман. – Ведь за это за самое молчанье да ломанье я и бью-то тебя! Значит, ты сам того добиваешься? Зачем? Почему? – Прах моей могилы все узнает! – отвечал Шаша яростно и загадочно. Он ли не в рубашке родился! Деньги у него не переводились, одевался он щеголем, ухаживал на вечеринках за кокетливыми поповнами, за дочерьми станового, танцевал с ними под аристон . Но и ухаживал он как-то едко, срыву. Да что! Даже наедине с самим собой, глядясь в зеркало и взбивая металлическим гребешком свое бурое руно, изверски косился он. Нос у него был раздавленный, голос хриплый, вид каторжный, мужики называли его палачом. Кажись, не велика честь! Так нет, он и этим наслаждался. «Подколодный дьявол! – говорили мужики. – Все ему не нравится, все не по его, не так!» И он изо всех сил старался оправдать эти клички. «Хто? Это Шаша-то подколодный? – спрашивал Роман с негодованием. – Да такими подколодными хоть мосты мости! Он дурак, ахтер, лодарь прирожденный, и боль ничего. Чего он карежится? Какого ему рожна надобно?» А Шаша глядел с ядовитой усмешкой да помалкивал. «Ну вот, глянь, глянь на него! – говорил Роман. – Глянь, что он строит из себя!» А Шаша все выше косил брови и уже сам верил, что закипает в нем что-то ужасное. «Ох, папаша! – шипел он, как бы не выдержав. – Ох, сказал бы я вам одну штуку!» Роман, унылый, с обвислыми мешками под глазами, страдальчески ухмылялся: «А что же эта за штука такая? У? Ну-ка, скажи?» – «Это я-то?» – спрашивал Шаша, кидая взгляд исподлобья. – «Да. Ты-то». – «Прах моей могилы все узнает!» – «Да что узнает-то? Ты пьян, негодяй?» – «Пьян! – отвечает Шаша. – Пьян! Я молчу! Я все-е молчу!» И, чуть не плача, Роман опять вставал на него, как медведь, опять ловил за голову и таскал с мучительным упоением. |
| Сегодня люди часто не стремятся узнать другу друга, начиная отношения. Я жалею молодых, что они быстро сходятся. Мне кажется, они лишают себя весны, сразу попадая в осень. Ведь что такое влюбиться? Это сначала где-то посмотрела на человека, а потом едешь и думаешь: «Ой, какой симпатичный! А как он взглянул на меня. Всё, не буду думать!» На следующий день он поздоровался, поздоровался ласково. И вот растёт постепенно этот ком, состоящий из нюансов, интонаций, открытий. А сейчас люди почему-то – пошли в кафе, выпили. — Может быть, заедем к тебе домой? — Заедем. Переспали. На утро каждый из них думает: «Вообще, хорошо всё. Но кто его знает! Поживём, потом посмотрим, как дальше будет». Это же ужасно, что люди лишают себя радости узнавания друг друга! Я готова повторять и повторять, каким замечательным человеком был мой муж! Ссор у нас не было ни разу в жизни. Так, мелкие недоразумения. Иногда Владимир Петрович бывал такой… капризный, барственный. Но постепенно он очень изменился. Когда мне что-то не нравилось, я замолкала. Как он боялся моего молчания! Но молчала я не злобно. Допустим: готовлю чай. Он: «Вера, а чай будем пить?» Я, не поднимая головы от чашек: «Будем». То есть отвечаю спокойно, но коротко. Он уж и так и эдак. И на эту тему, и на другую пытается заговорить: «А репетиция сегодня будет?»– «Да». Притом поводом для таких недоразумений всегда были пустяки. Например, я говорю: «Сегодня Дашенька (моя крестница) придет с подружкой». На что он возражает: «С подружкой! А я не хочу посторонних людей». – «Но ведь они уже собрались». – «Нет, я хотел сегодня сделать то-то и то-то». Тогда я спокойно говорю: «Хорошо, сделаем, как ты хочешь». И молчу. И тогда начинаются вопросы: «А обедать скоро?»– «Скоро». – «Ты сердишься?»– «Нет, почему, не сержусь». Но говорю отстраненно. Перенести, что я становлюсь далёкой, он абсолютно не мог. Да и мне сердиться долго не хочется… Но опять же – такая ситуация была возможна, потому что рядом со мной был очень хороший человек. Другому было бы всё равно, молчу я или не молчу… |
|
|
