| Что странно, можно заметить, противоречу сам себе. Вчера не относил себя к грешникам (писал этот вопрос), сегодня же.. я так посмотрел.. согрешил лишь одним грехом раз так.. тысяч, а то и более, просто другие молчу, там и на миллион метит, я серьезно. По крайней мере, после каждого падения, было больно, но вставал, а порой и так падал, что пробивая дно пролетал ещё ниже.. Не такой уж я и «праведник», от слова совсем. Да, может не убивал, не выпивал и не курил, но в других грехах, как рукоблудие и сквернословие вполне, 5-6 лет рукоблудие, и по сей день, 1 раз падаю и встаю на пару дней, со сквернословием тоже борюсь, в основном вообще молчу, а если спрашиваю что- отвечаю по делу, не празднословлю или по крайней мере избегаю этого по максимуму, вот так. Притом, что смешно, я походу реально не считаю себя грешником.. тут дело видимо в том, что я себя не знаю, настоящего.. Не знаю свои реальные мысли.. Вот написал определенное слово, подсознательно поставил, но не хотел так говорить. Тогда вопрос, как же себя найти настоящего, чего действительно хочу и кому принадлежу, дьяволу или Иисусу Христу и кому хочу служить? Я пытался ответить сам себе на эти вопросы, но сомневаюсь, так ли всё это? На счёт указывать бесам, да, пробывал, но видимо из-за гордости я не могу, как могу другим помочь, если сам ещё плаваю по самое не хочу во зле. Не понятное состояние, когда сам себя толком не знаешь, своих мыслей… истинных. Не считаю значит за грешника себя.. Тогда и нет смирения получается, а это важнейший пункт против злых духов. Притом осознаю, что грешник, но почему всё так? И когда падаю, мгновенно смиряюсь — вот, упал, а говоришь не грешник, но толку 0, ни назад, ни вперед. Вот до чего грех доводит, человек теряет себя настоящего, раздваивается и не знает, кто он… Если кто читает — хорошо думайте перед тем, как грешить, надо ли вам всё это? Посмотрите на меня, кем же я стал, запутался сам в себе, под властью бесов, выматался от этой борьбы, сильно уже устал.. Оно вам ещё раз надо? Не знаете, куда ведь лезете и во что, у любого греха обертка красива, но начинка отравлена.. |
| «У них постоянное желание подковырнуть меня, дурочку, которая зачем-то “ходит там поклоны бить” – так любимый супруг выражается. А я молчу…» – Они как соберутся за столом, так и заводятся, будто им и поговорить больше не о чем, – рассказывала одна моя приходская знакомая о своем собственном муже, его брате с женой, брате этой жены и еще каком-то родственнике, – поток хулы, причем совершенно идиотской, безграмотной, и постоянное желание дернуть, подковырнуть, пнуть меня, дурочку, которая зачем-то «ходит там поклоны бить» – так любимый супруг выражается. А я молчу, потому что… понимаешь, я вообще не умею, не могу, не способна об этом говорить… ни с кем, кроме своих, близких, тех, кто и без меня, и лучше меня всё понимает. Я подумала, что молчать в данном случае – это вовсе не так плохо. Молчание при твердости и последовательности действий молчащего убеждает подчас лучше всяких слов. А если не убеждает, то, по крайней мере, с большей вероятностью, нежели слова, заставит такого оппонента задуматься. Ну а если промолчать невозможно? Один мой приятель пришел на юбилейную встречу однокурсников. После небольшой официальной части, под звон бокалов и стук стаканчиков его намеренно громко спросили, не стыдно ли ему принадлежать к «этой РПЦ» после «позорного инквизиционного процесса» над всем известной панк-группой с неприличным англоязычным названием. Приятель ответил: «Нет, нисколько не стыдно», – и спокойно занялся жареной креветкой. Он понял, что дело не в словах, которые никак не могут быть убедительными с гарантией, то есть для всех, – а именно в этом спокойствии. Но где его взять, это спокойствие, как его достичь? Это ведь совсем не так просто на самом деле. «Когда же приведут вас в синагоги, к начальствам и властям, не заботьтесь, как или что отвечать, или что говорить, ибо Святый Дух научит вас в тот час, что должно говорить» (Лк. 12: 11–12). Нас пока не ведут «к начальствам», однако мир хочет нас судить, пытается это делать. Так в какой мере слова Христа, обращенные Им к ученикам, применимы к нам сегодняшним? От чего это зависит? |
| — Можно кое-что добавить? — подобострастно спросил директор, но м-сье Пьер покачал головой: — Нет, вполне достаточно. Мне кажется, что я развернул перед умственным взором коллеги такие дали чувственных царств… — Я только хотел насчет съедобного, — заметил вполголоса директор. — Тут, по-моему, можно некоторые подробности. Например, en fait de potage… Молчу, молчу, — испуганно докончил он, встретив взгляд м-сье Пьера. — Ну, что ж, — обратился м-сье Пьер к Цинциннату, — что вы на это скажете? — В самом деле, что мне сказать? — проговорил Цинциннат. — Сонный, навязчивый вздор. — Неисправим! — воскликнул Родриг Иванович. — Это он так нарочно, — сказал с грозной, фарфоровой улыбкой м-сье Пьер. — Поверьте мне, он в достаточной мере чувствует всю прелесть описанных мною явлений. — …Но кое-чего не понимает, — гладко въехал Родриг Иванович, — он не понимает, что если бы сейчас честно признал свою блажь, честно признал, что любит то же самое, что любим мы с вами, например, на первое черепаховый суп, говорят, что стихийно вкусно, то есть я хочу только заметить, что если бы он честно признал и раскаялся, — да, раскаялся бы, — вот моя мысль, — тогда была бы для него некоторая отдаленная — не хочу сказать надежда, но во всяком случае… — Пропустил насчет гимнастики, — зашептал м-сье Пьер, просматривая свою бумажку, — экая досада! — Нет, нет, прекрасно сказали, прекрасно, — вздохнул Родриг Иванович, — лучше нельзя было. Во мне встрепенулись желания, которые дремали десятки лет. Вы что — еще посидите? Или со мной? — С вами. Он сегодня просто злюка. Даже не смотрит. Царства ему предлагаешь, а он дуется. Мне ведь нужно так мало — одно словцо, кивок. Ну, ничего не поделаешь. Пошли, Родриго. Вскоре после их ухода потух свет, и Цинциннат в темноте перебрался на койку (неприятно, чужой пепел, но больше некуда лечь) и, по всем хрящикам и позвонкам выхрустывая длинную доску, весь вытянулся; вобрал воздух и подержал его с четверть минуты. Может быть: просто каменщики. Чинят. Обман слуха: может быть, все это происходит далеко, далеко (выдохнул). Он лежал на спине, шевеля торчавшими из-под одеяла пальцами ног и поворачивая лицо то к невозможному спасению, то к неизбежной казни. Свет вспыхнул опять. |
| Очевидно, в категорию громоотводов, собирающих на себя раскаты ненависти, попадают священники, журналисты, педагоги с ясно выраженной жизненной позицией. Ну, да – политики. А во врагах оказываются не укладчики асфальта и не билетеры в театральной кассе. Во врагах все те же священники, а так же педагоги и журналисты, политики с противоположной позицией либо без какой бы то ни было. Все нудные проповедники нравственности в духе «как бы чего не вышло» - там. Все нежно-возвышенные, которых, скорее всего не мамка в криках и кровях рожала, а некий аист медленно и мягко на капустное поле принес – тоже там. И кого там только нет! Перо истощится описывать. Перо ломается и карандаше стирается под корень грифель. Уверяю вас, Ноев ковчег по пестроте состава весьма подобен этому виртуальному собору «вахтеров нравственности». И это – ваши вериги, друзья. Вас, которые не согласны благословлять все подряд, и отличающие ясно то, что можно благословить, от того, что должно проклясть. Иных вериг вам не снести, а уж этих не избежать. Разве что примем раньше времени подвиг молчальничества о вещах кругом происходящих. Тогда будет больше покоя. Больше ли будет пользы – молчу. В кои веки молчу. Трудно говорить, коли ты в веригах. Специфических. Дорогие братья и сестры! Мы существуем исключительно на ваши пожертвования. Поддержите нас! Перевод картой: Другие способы платежа: Версия для печати Комментарии 24.07.2017 - 20:46 Спасибо... у каждого свой : Спасибо... у каждого свой подвиг на пути который называется: решил жить по христиански. В своей компании я всегда делаю аналогию с инвалидом. он хороший человек, но в футбол не поиграет. хотя очень хороший человек, и жены полноценной у него тоже не будет. так и здесь говоришь верные даже не с христианской точки зрения, а намного упрощая и выводя богословие за скобки. вроде таких вещей: куришь будет рак легких, да ну брось ты.. не наговаривай. пьешь умрешь рано, ну так вот васька 60 лет пьет и нормально, а вот не васька коих 99% умирают в 45 лет от инсульта... и все ты враг, потому что не умеешь расслабояться и другим не даешь. Даже не навязывая точку зрения, как бы невзнаай, приводя статистику - все равно враг. а дальше больше, сделал аборт - вериятность беольше не забеременнеть 50%, повышается риск онкологии ... и все ты враг. хотя порой даже религию и понятие греха не трогаешь совсем.. пишите батюшка, пишите... многие на ваших статьях сформировались как личности, пишите... 25.07.2017 - 07:07 Полностью поддерживаю позицию : |
| Виктория, учитель начальных классов, Кабардино-Балкарская Республика (стаж — 3 года): — Я обожала свою учительницу начальных классов, именно из-за нее решила пойти в педагогику. Но, как это часто бывает, в мечтах все радужнее, чем в жизни. Закончив колледж, я принялась искать работу. Когда выдали диплом, все места в городе были уже заняты. Вакантное оставалось в ближайшем селе. Школа маленькая, где-то на 200–300 учеников, а то и меньше. Мне дали 4-й класс, где всего 12 человек. Я посчитала это плюсом. Но сложности были практически везде. Чтобы добраться, приходилось вставать в 5 утра, ехать на двух маршрутках. Рабочий день — с 8 до 15, с учетом двух внеурочек, которые, похоже, не оплачивались. Зарплата моя была 13 тысяч. Постоянный прессинг со стороны директора. Каждый понедельник планерка, на которой устраивали разбор полетов за прошлую неделю. Доставалось мне знатно. Директор могла прийти на урок в любой момент и потом, не стесняясь в выражениях, рассказывать, как я плохо его проводила. Класс, к слову, был очень слабый, трое детей на внутришкольном учете. Они даже читать толком не умели, а про знание правил я вообще молчу. За плохо написанную контрольную работу или диктант обязательно прилетало мне. Хотя невозможно, я считаю, одновременно учить новый материал и «доучивать» то, что за три года до этого не выучили. В октябре дети писали пробную ВПР, половина тем в ней изучается только после Нового года. Естественно, оценки оставляли желать лучшего. Директор прямым текстом сказала, что если на ВПР в апреле будут такие же результаты, получать я буду голый оклад, что-то около 9 тысяч. Она стала просить конспекты на каждый урок, написанные от руки. Методички ее не устраивали, хотя у меня несколько вариантов. Приходилось до ночи сидеть и переписывать в тетрадь эти конспекты. Про проверку тетрадей вообще молчу. Почерк у детей был ужасный. Казалось бы, 25 тетрадей можно проверить быстро. Но я над ними сидела по два часа. Я как-то очень резко повзрослела… Плакала часто, хотела все бросить. Было очень обидно. Я понимала, что многое от меня не зависит, как бы ни старалась и что бы ни делала. |
| Вот раздаются вопли и стоны кликуши: это владыка проходит мимо нее по лестнице. Отворяются двери, входят белый клобук, черная ряса, Андреевская лента. Я, как Моисей на горе Синай, припал своим красным лицом к земле; слышу тихий спокойно–властный голос: «пожалуйте», поднимая на ноги свое смирение, вижу задняя славы замечательного человека, удаляющегося от меня тихими, не немощными стопами; я пошел в след в покои, в которых прежде я не был. В первом же покое после прихожей меня поразил святительский аристократизм его: картины, особенно две, прямо против входа, невиданного мною стиля, своим глубоким сиянием, чудным смешением света и мглы, поражающие зрение, – окраска стен, помнится, голубая, – аристократический беспорядок в расположении мебели. Митрополит проходит один покой, вступает в другой, мне показалось, гостинную; я за ним. Тут он останавливается. Я приник к его стопам, взял благословение, передал доземное поклонение сиятельного Обер–Прокурора и глубокое почитание превосходительного Константина Степановича и вручил два пакета доверенных мне бумаг. Митрополит сел. " Садитесь». Я поклонился и сел. Молчание. Митрополит вскрыл один пакет, письмо... «Ну, что же? Я теперь не могу с вами заняться... Где вы остановились»? «В гостинице, ваше высокопреосвященство». «Будто это необходимо»? «Я здесь никого не знаю и не смею никого утруждать своею личностию». «Вы бы остановились в семинарии... у о. ректора». Я молчу. «Когда вы намерены уехать»? «Когда прикажете, ваше высокопреосвященство». «Гм, прикажете... Как располагаетесь вы сами»? «Поклонюсь святым Угодникам и в возможной скорости уеду». «Гм... Здесь в Москве так много нашей святыни, древностей... Вот что сделайте: побывайте у меня сегодня в шесть часов... Вы решительно не намерены оставить гостиницу?» «Я нижайший послушник вашего высокопреосвященства». «Вы обратились бы к о. ректору семинарии, или даже можете поселиться в моих покоях в Чудовом монастыре». Я молчу. «Не согласны»? «Воля вашего высокопреосвященства будет исполнена». |
| Василий Петрович сел на кровать к Челновскому и взял его дружески за колено. — Как проститься? — Не знаешь, как прощаются? — Куда ж это ты собрался? — Пойду, братцы, далеко. Челновский встал и зажег свечу. Василий Петрович сидел, и на лице его выражалось спокойствие и даже счастье. — Дай-ка мне на тебя посмотреть, — сказал Челновский. — Посмотри, посмотри, — отвечал Овцебык, улыбаясь своей нескладной улыбкой. — Что же твой дворник делает? — Сено и овес продает. — Потолковали с ним про неправды бессудные, про обиды безмерные? — Потолковали. — Что ж, это он, что ли, тебе такой поход насоветовал? — Нет, я сам надумал. — В какие ж ты направишься палестины? — В пермские. — В пермские? — Да, чего удивился? — Что ты забыл там? Василий Петрович встал, прошелся по комнате, закрутил свои виски и проговорил про себя: «Это уж мое дело». — Эй, Вася, дуришь ты, — сказал Челновский. Овцебык молчал, и мы молчали. Это было тяжелое молчание. И я и Челновский поняли, что перед нами стоит агитатор — агитатор искренний и бесстрашный. И он понял, что его понимают, и вдруг вскрикнул: — Что ж мне делать! Сердце мое не терпит этой цивилизации, этой нобилизации, этой стерворизации!.. — И он крепко ударил себя кулаком в грудь и тяжело опустился на кресло. — Да что ж ты поделаешь? — О, когда б я знал, что с этим можно сделать! О, когда б это знать!.. Я на ощупь иду. Все замолчали. — Можно курить? — спросил Богословский после продолжительной паузы. — Кури, пожалуйста. — Я здесь с вами на полу прилягу — это будет моя вечеря. — И отлично. — Поговорим, — представь… молчу-молчу, и вдруг мне приходит охота говорить. — Ты чем-нибудь расстроился. — Ребятенок мне жалко, — сказал он и сплюнул через губу. — Каких? — Ну, моих, кутейников. — Чего ж тебе их жаль? — Изгадятся они без меня. — Ты сам их гадишь. — Ври. — Конечно: их учат на одно, а ты их переучиваешь на другое. — Ну так что ж? — Ничего и не будет. Вышла пауза. — А я вот что скажу тебе, — проговорил Челновский, — женился бы ты, взял бы к себе старуху мать да был бы добрым попом — отличное бы дело сделал. |
| Татьяна Павловна . Почему? Лидия Валерьяновна . Так -- не должен. Это единственное наше условие. Татьяна Павловна . Странно. В общественном деле... Лидия Валерьяновна . Татьяна Павловна, разве вам не всё равно? Я вас прошу. Очень прошу. Скажите, что деньги достал Иван Трофимович у одного капиталиста. Вот и всё... Хорошо? Татьяна Павловна . Да я не знаю... С принципиальной точки зрения... Хотя, вздор! Я согласна. Иван Трофимович . Вот и великолепно! Вот и хорошо! Я тоже большой нужды скрывать не вижу... Да вот пойди с ней. (Указывает на Лидию Валерьяновну.) Иначе, говорит, я ни за что не соглашусь. Сама же всё это затеяла... Лидия Валерьяновна (перебивая). Иван Трофимович! Иван Трофимович . Ну, ну, ну... Молчу, молчу... Входят Николай Прокопенко и Вассо . Николай Прокопенко . Убирайся к чорту, Таракан, -- ты мне расстраиваешь нервы, у меня и без того бессонница. Вассо . А ви думаете, мнэ очень слядко смотрэть на вашу морду?.. Здороваются с Иваном Трофимовичем и Лидиею Валерьяновною. Иван Трофимович . О Дружба, это ты! Вассо . Как голубки воркуем. Николай Прокопенко . У Таракана новый проект. Лидия Валерьяновна (улыбаясь). Неужели? Вассо . Дэле нашёл, Лидия Валерьяновна... Жюрнал закроем, выпишу из Архангельска пару аленей. За городом детей возить буду. Кто гривенник, кто двугривенный -- богатый буду. Татьяна Павловна . Ликвидации не будет: Иван Трофимович достал пятнадцать тысяч. Николай Прокопенко . Серьёзно? Татьяна Павловна . Я всегда говорю серьёзно. Николай Прокопенко . Ура. О-го-го-го... Теперь мы покажем, чорт возьми... Вассо . Малядец... Николай Прокопенко . Да какой же это, с позволения сказать, дурак вам дал? Ай да толстяк -- удрал штуку, считайте за мной двугривенный... Вассо . Катыхынски купит надо. Николай Прокопенко . Гениальная мысль, Таракан, -- считай за мной двугривенный, -- беги за кахетинским. А я возвещу радостную весть всей братии, населяющей дом сей, аки песок морской. |
| Конечно, не следует ребенку говорить такие вещи, которые я однажды сказал одной бабушке: «Откуда ты знаешь, что тебе нужно быть здоровой?» Ребенку невозможно осознать и понять то, что нужно научиться терпеливо страдать. Но, тем не менее, это разговор будет в духе свободы и творчества. Он кажется незначимым, но на самом деле это не так, потому что он выявляет главное в семье. Потому что мир в душе ребенка — это мир семьи. Я знаю родителей, которые своим детям в колыбели читают псалмы. Ребенок еще не понимает смысла такой молитвы. Но родители свидетельствовали, что проходит беспокойство, от которого ребенок не мог заснуть: он утишается и вскоре засыпает, как бы окутанный этой молитвой. Может быть, сам звук музыки псалма действует на него, как необычная колыбельная. Ребенок живет в общей молитве, которая проникает в его подсознание. Он еще не мыслит, еще не рассуждает. Дух Святой его учит без слов. Духу Святому все возможно — войти и в сознание, и в подсознание, и быть вне сознания. К Его действию в младенце должно быть доверие. Алтарник Алексей мне рассказывал, что был период в жизни его семьи, когда дети не могли уснуть из–за тесноты и скученности. Всякие покачивания, соски не помогали. А когда по молитве родителей приходил Дух Святой, дети успокаивались. И.Г. Из опыта известно, что первые два месяца в жизни ребенка — самые трудные. Это период привыкания: нелегко переходить от жизни утробной, безопасной и уютной, к жизни в этом мире. Когда мои дети ночью плакали, а сил встать и подойти к ним уже не было, то я начинал молиться Иисусовой молитвой, а иногда молился даже без слов. И они успокаивались. Молитва без слов О.В. В домашней молитве должно быть найдено место для тихой молитвы, т. е. молитвы без слов. Что происходит в молчании? Открываются наши раны сердечные. Когда я не молчу, то мое внимание направлено не на них. А если молчу, то, если что–то болит, я чувствую, что болит. Допустим, мучает совесть за какой–то некрасивый поступок. Ребенок, может, хочет об этом сказать, но почему–то стесняется, или еще что–то мешает ему. И вот, когда его не тормошат, не отвлекают, он в минуту молчания может чувствовать эту рану, потому что весь погружен в себя. |
| — Тоже мне сирота! Глаза бы мои не смотрели на такое твое сиротство! Гранатов вздохнул и посерьезнел. — Елизавета Николаевна, я, честное слово, исправлюсь. Вот отправлю ребятишек в скаутский лагерь, а сам поеду в Германию лечиться. — Почему же именно в Германию? — Потому что там есть очень хорошая клиника и потому, что там есть Анна Юрикова. — А Юрикова тут при чем? — А при том, что она сама в этой клинике лечилась и вылечилась. Это какое-то такое свирепое лечение, что без поддержки его трудно выдержать — вот она и будет за мной присматривать. Мы так с ней договорились. — Анна Юрикова лечилась от алкоголизма? Я об этом не знала… — У-у! А я-то, дурак похмельный, выболтал ее секрет! Но ведь вы больше никому не скажете, правда? — Посмотрим. А вы, Миша, давно ее знаете? — С детства. Мы когда-то ходили в одну музыкальную школу. — Вот как! Ну и какой человек по-вашему? — Рыжая Анька-то? Сумасшедший человек, вот какой. У нее всегда все было с перехлестом. Нормальные люди сидели по кухням, рассказывали анекдоты и власть поругивали, а потом шли тихо-мирно на работку и за эту власть ручки поднимали. Анька же давай права качать, протесты писать, самиздат по ночам на машинке печатать — ну и залетела в Сибирь. То же и с художниками: ну ходили люди по выставкам, потихоньку даже картинки покупали, а она увидела, что художники бедствуют, и организовала Фонд помощи неофициальным художникам. Привлекла иностранцев, своих каких- то меценатов выискала, стала помогать ребятам, выставки им устраивать, собственную квартиру превратила в галерею — и в результате вылетела на Запад. Ну и все ее увлечения всегда были через край… — Вы имеете в виду ее увлечение Константином Каменевым? — Тс-с! Больше никаких чужих секретов я не выдам! Молчу, бабушка Лиза, молчу! А что Каменев негодяй, так это разве секрет? Э, как глазки-то у вас загорелись, графинюшка! А не вы ли часом ведете расследование по делу о смерти Натальи Каменевой? — Я. — Так вы, выходит, неспроста к нам пожаловали? Так вы, значит, по Анькину душу приехали? |
|
|
