| е. Василий Великий , Григорий Богослов , Григорий Нисский ), с другой – римские папы и Амвросий Медиоланский . Но это решение не вошло бы в силу так рано, если бы этому не содействовал в Константинополе могущественный властелин (Феодосий Великий), родом с Запада. Богословы, участвовавшие в решении вопроса, были мужами, украшенными полным образованием своего времени и притом были проникнуты идеалами монашеского благочестия. Каппадокийские отцы были еще, относительно говоря, самостоятельными богословами, достойными учениками и почитателями Оригена ; они вложили в новые формы веру Афанасия Великого , сделали ее понятной для тогдашней мысли, и, таким образом, видоизменив эту веру, утвердили ее. Рядом с ними стоял муж, проложивший путь для проблемы будущего времени, равный с ними по учености, но превосходивший (?) их в некотором отношении по части теологии – это Аполлинарий Лаодикийский. 11 Арианство обнаружило свои слабые стороны больше всего через то, что оно быстро сходит на нет, после того как оно лишилось императорского благоволения и поддержки. А императором Феодосием Великим впервые осуществлено кафоличество, т. е. осуществлена идея общения, которая соединила Восток и Запад в таком вероизложении, помимо которого не должна быть признаваема никакая другая форма вероизложения» (S. 33). В этом изложении результата тринитарных споров Гарнак, как видим, ничего не говорит о третьем лице Св. Троицы – Св. Духе, вопрос о Котором, как известно, был предметом споров и изысканий в IV в., но рассматриваемый ученый придает этому вопросу второстепенное место в ряду других вопросов того времени и даже сомневается, действительно ли сделано известное определение относительно учения о Духе Св. – на II Вселенском соборе. Теперь можем в подробности рассмотреть тот церковно–исторический процесс, который совершился, по взглядам Гарнака, прежде чем получился результат, который мы сейчас изложили словами этого ученого. Передавая главнейшие мысли и доводы Гарнака, мы не будем прерывать это изложение полемическими замечаниями; эти замечания будут представлены в совокупности в конце статьи, как было сделано нами и при рассмотрении суждений Гарнака относительно истории первых трех веков. |
| Когда затем в Константинополе почувствовали нужду составить дополнительное в отношении к Никейскому символу определение веры и захотели заимствовать его из актов II вселенского собора, то и воспользовались для этой цели заключавшимся здесь Иерусалимским символом, который содержал действительно в духе едидосущия составленное распространение третьей части (о Духе Св.) и весьма ценные подробности во второй части (о Сыне Божием). И вот с провозглашением собора 381 года вселенским посредством известного quid pro quo приписали ему и символ, ему не принадлежащий, (конечно не без противодействия, которое улеглось только в начале VI-ro века) – выдав его за „пополненный Никейский” и стараясь проложить ему путь к общему употреблению чрез законодательство и чрез богослужение, что, наконец, и удалось. Об этой догадке каждый пусть думает так, как ему угодно, но несомненно, что так называемый Константинопольский символ есть подлог”. – Около 500 года или несколько позднее новый символ достиг равного значения с символом Никейским; а спустя немного затем сделался крещальным символом и таким образом вытеснил Никейский символ. В объяснение такого успеха Константинопольского символа, довольно кажется указать на то, что символ Никейский по своей природе не был символом крещальным, а потому он и заменен был при совершении крещения другим, достигшим равного значения от церкви, заменен Константинопольским. В приведенных словах Гарнака есть мысли довольно верные и есть мысли совсем не верные. Едва ли можно спорить против того утверждения Гарнака, что собор Константинопольский II вселенский не вдруг достиг значения в церкви и что такую же судьбу разделял с ним и символ Константинопольский; равно было бы делом неуместным, оспаривать мнение Гарнаа о том, что Константинопольский собор и символ обязаны своим авторитетом и значением патриархату Константинопольскому и собору Халкидонскому. Все это мысли более или менее верные. Но рядом с этими мыслями, заслуживающими уважения, как много у того же писателя суждений произвольных и поспешных! Мы придаем очень мало значения уверениям Гарнака, что будто символ Константинопольский совсем неизвестен был в церкви до времени Халкидонского собора. |
| 10). Само собой, понятно, что речь здесь идет о той печати, которая служит выразительницей идей так называемой левой политической партии. Опишем теперь состав и охарактеризуем свойства другой партии, возникшей по поводу символа, – партии противников Гарнака и защитников неприкосновенности Апостольского символа. Баттенберг в таких чертах описывает эту партию. Очень возможно, что его описание не чуждо пристрастия, но в существенном конечно оно верно действительности. «Со всех сторон посыпались заявления протеста. И вот что при этом особенно характеристично: не один религиозный интерес руководил протестом против новейшего понимания христианских убеждений, но сюда присоединялся консервативно- политический, реакционный дух. Газета: Krenzzeitung («Крестовая Газета») руководила рядами протестующих, а рука об руку с ней идет ультрамонтанская Германии. К ним присоединились: газета Reichsbote («Имперский Вестник») и вся масса консервативных и ортодоксальных церковных газет, и листков, а также пасторские конференции. Даже «немецкое дворянское Общество», имеющее своими членами лиц обоих вероисповеданий, сочло своею обязанностью вмешиваться в этот религиозный спор, выступая на защиту —321— алтаря, как верного союзника трона. Для полноты картины и сам Штеккер (известный берлинский пастор), побуждал свое народное сборище совершенно также, как и при известном антисемитическом движении, «возвестить свидетельство» в пользу угрожаемой «всесвятейшей веры», а «Крестовая Газета» требовала, чтобы такие же собрания были созваны во всех местах. Выражались также требования, чтобы церковная власть вооружилась против проф. Гарнака и слышались вообще желания, чтобы церковь получила большее влияние, именно – чтобы синодальная власть взяла на себя замещение профессорских должностей и наблюдение за их деятельностью на богословских факультетах». (S. 29). В общественных собраниях и в журнальной прессе, поставивших целью борьбу с мнениями Гарнака и его приверженцев по вопросу о символе, замечалось много излишнего увлечения. |
| Сделаем лишь два замечания по поводу приведённых рассуждений Гарнака. Автор говорит, что символ Никейский составлен «под давлением императорской воли». Признаемся, этого мы не понимаем. Для такого утверждения нельзя указать никакого доказательства; мысль автора вполне произвольна. Ещё: нам нигде не встречалось читать объяснения, подобного тому, какое даёт Гарнак относительно влияния партий Никейского собора на словоизложение Символа. Влияние александрийской партии известно, оно допускается в науке и принадлежит к таким научным результатам, против которых спорить нет оснований. Другое дело – вопрос о влиянии антиохийской партии на составление Символа. Об этом, сколько знаем, доныне ничего не известно было в науке. Гарнак, однако же, допускает такое влияние антиохийской партии (в лице патриархов Антиохийского и Иерусалимского, которых он, очевидно, относит к одной и той же партии). Не спорим, дело тёмное. Может быть, предположение Гарнака и не лишено справедливости, но всё же оно лишь предположение. Нам, однако, представляется странной характеристика Гарнаком этих двух партий – александрийской и антиохийской: каждая из них, по его словам, представляется господствующей на Соборе. Так александрийской он приписывает преобладание (Übergewicht), называет её победоносной (siegende), а патриархов Антиохийского и Иерусалимского (или, что то же, антиохийскую партию) считает руководителями Собора (dominirenden). Мыслимо ли это? Кажется, автор несколько путается в представлении дела, когда пытается сказать новинку, констатировать влияние антиохийцев при составлении Никейского символа. – Но продолжим анализ исследования Гарнака. 2. «По общему мнению, утвердившемуся в Церкви с IV века, символ Константинопольский составлен на Вселенском соборе 381 года. Этот Собор, созванный Феодосием I, чтобы прекратить македонианский спор, будто бы пополнил Никейский символ через противодухоборческое распространение третьей части его (о Святом Духе), и, таким образом, полагают, возник Символ, который носит имя Никео-Константинопольского; этот-то Символ потом перешёл в общее церковное употребление». |
| Но эта полемика между двумя авторитетнейшими представителями богословия и филологии в современной Германии произвела довольно странное впечатление на некоторых «случайных прохожих» по истории церкви 4 века. – В 1909 году аббат Но (Nau) – профессор математики в католическом институте в Париже, но знающий сирийский язык и уже не в первый раз выступающий в качестве издателя и исследователя по истории сирийской литературы, переиздал вновь спорное послание вместе с принадлежащими – по Швартцу – тому же антиохийскому собору 324 года – 16-ю канонами и некоторыми другими неизданными документами 36 . Послание издано у Но по двум рукописям, кроме Cod. Par. 62, еще по Vatican. Siro 148, который сверил для него abbé Tisserant 37 . Но признает это послание подлинным, но приписывает его, как автор того (греческого) собрания канонов и соборных документов, которое в переводе на сирийский сохранилось в Codex Parisinus 62, – антиохийскому собору ν τος νκαινοις 341 года! Сколько-нибудь сведущий в истории 4 века читатель, и не имея под руками самого послания, и из того немногого, что сообщено в нем выше в начале этой заметки, легко поймет, что это предположение – чистая невозможность: в 341 году Феодота Лаодикийского и Евсевия Кесарийского уже не было в живых. И об Александре Александрийском († 17 апреля 328 года) в послании идет речь, как о живом лице: он называется τμιος κα γαπητς λξανδρος, а не μακριος, как принято было в то время именовать умерших епископов. Не говорю уже о том, что антиохийский собор 341 года не стал бы анафематствовать Ария, ибо восточные в то время считали его православным. В 1910 году за подлинность найденного Швартцем послания антиохийского собора решительно высказался в своей «Истории догматов» берлинский профессор Р. Зееберг 38 . Пишущий эти строки еще в 1907 году (зная о скепсисе Дюшена) пришел к твердому убеждению в подлинности изданных Швартцем документов и нисколько не был обескуражен первой статьей Гарнака: еще не имея в руках ответа самого Швартца я был в состоянии доказать (и тогда же записал это), что вся статейка Гарнака представляет собою сплошное недоразумение. Нисколько не разубедила меня в этом и 2-я статья Гарнака. |
| —327— это время Рим отсюда же получил обратно свой собственный символ, но в расширенной форме; приняв этот подарок, Рим с своей стороны придал ему свой авторитет и короновал дочь короною матери, потому что легенда о истинно-апостольском происхождении была перенесена на эту новую форму символа». Не вдаваясь в какую-либо критику этих выводов Гарнака, считаем не излишним заметить следующее: с особенным ударением останавливаясь на факте заимствования той формы апостольского символа, в какой он теперь принимается в католичестве, а за ним и немецком протестантстве, – заимствовали Римом из Франции, автор тем самым как будто бы апеллирует к национальному чувству своих соотечественников, направляя их расположению в пользу отмены апостольского символа при богослужении, чего так хочет сам он, Гарнак. Нам кажется, что автор, указывая на французское происхождение теперешнего немецко-протестантского символа, дает понять своим соотечественникам, что едва ли уместна подобная зависимость немцев в таком важном деле, как богослужение, и зависимость от кого же? Horribile dictu: от французов! С вышеуказанным намерением мы оставим в стороне и, находящиеся в этой же части исследования Гарнака, замечания автора о некоторых отступлениях в употреблении основного текста символа Апостольского, имевших место, как в некоторых местах католического мipa в Средние века, так и в протестантстве (у Лютера). Отметим в этом случае лишь вывод, к какому приходит Гарнак. Эти отступления служат «доказательством – говорить Гарнак – что живая церковь не может прилепляться к букве, если она знает лучшее слово (для выражения своего исповедания) или если она не уверена в том смысле, какой соединяется в том или другом случае с буквой». К чему клонится этот вывод, понять легко: автор дает разуметь, что изменения в теперешнем символе и законны, и полезны, и оправдываются предыдущей историей такого религиозного произведений, как т.н. Апостольский символ. Для нас всего больше интересна критика Гарнака, ка- —328— кой он подвергает текст символа Апостольского, по ого содержанию. Интересна эта критика не сама по себе, потому что наперед можно представить – какое направление примет работа немецкого ученого, – а по отношению к тем спорам, какие возгорались в настоящее время в немецком богословии. Полемика немецких защитников Апостольского символа направляется главным образом против тех объяснений, какие сделаны Гарнаком относительно содержания рассматриваемого символа. В виду этого, нам необходимо войти в некоторые подробности предложенной Гарнаком критики символа. Сначала этот ученый подвергает критике содержание древнеримского символа, а потом содержание тех прибавок, какие сделаны в этом символе в Галлии и какие дали ему форму древнеримского символа, принятого и протестантами. |
| Замечательно, что все эти научные проделки не доставили желаемого удовлетворения и самому Гарнаку; он чувствует, что ему не удалось разделаться с неудобными свидетельствами, как он надеялся на это. А потому мы встречаем странную жалобу на «беззаботность (die Unbekiimmertheit) первохристианских писателей, отводивших Христу место Бога» (S. 128). Значит, по суждению Гарнака, они поступали нерассудительно. Но рассудительно ли поступает новейший ученый, умышленно искажая смысл слов первохристианских писателей? В течение 60–160 гг. Церковь , по суждению Гарнака, была бедна догматическим содержанием, неустойчива в своих верованиях и как бы мертвенна, но в конце этой фазы в жизни Церкви возникает и развивается, по словам того же ученого, явление, которое в самом скором времени должно было обогатить Церковь по содержанию ее верований, дать им твердость и крепость и призвать ее к жизни, оживить – словом, «обновить лицо» Церкви. Таким явлением был, по мнению Гарнака, гностицизм. Кто мог ожидать такого мнения от ученого историка? Все свои лучшие комплименты он адресует гностикам. Гностицизм для немецкого историка – тот «ящик Пандоры» (см. § 12), откуда христианская Церковь могла заимствовать все, что ей нужно. Что обыкновенно говорится о кафолической Церкви – это самое теперь приписывает он гностицизму. «Гностики, – говорит он, – были единственными теологами своего времени; они возвели христианство в систему догматов, первые систематическим образом обработали предания» и т. д. Он нашел у гностиков всего вдоволь – и наука–то их была прекрасна: здесь возникли первые научные комментарии, философско–догматические сочинения, – и искусство–то у них процветало: религиозные гимны и оды, церковные песни родились у них как грибы после летнего дождя. Но читатель все это уже знает и конечно спросит: так ли это? Можно подумать, что до нас дошла какая–то богатейшая литература гностиков, перед которой ученым остается удивляться и благоговеть. Но в действительности ничего такого нет. От литературы гностиков дошли до нас отрывки, сохранившиеся большей частью в трудах древнехристианских полемистов. |
| За примерам нет надобности ходить далеко. В течение последней четверти столетия (с 1876 года) протестантская наука с необыкновенным рвением набросилась на наш православный символ веры , находя, что известная история происхождения его от второго вселенского собора, есть «басня», и что сам символ этот есть не больше как «подлог» и «апокриф». Почему это вдруг понадобилось протестантской науке обратить свое особенное внимание на наш символ веры , т. е. Константинопольский или Никео-Константинопольский – решить трудно. Должно быть, почему-либо понадобилось отыскать спицу в глазу ближнего. А такого рода потребности там почему-то возникают очень нередко. Поход против нашего православного символа открыл английский ученый Джон Антон Горт (Hort), раскрывший вышеуказанное воззрение на символ в его сочинении: Two dissertations II: on the „Constantinopolitan“ creed and other eastern of the fourth century. (Cambridge and Lond., 1876). Очень возможно, что неблагоприятное для православия, воззрение английского ученого не получило бы большого распространения, если бы не нашелся немецкий профессор, который переработал мнение Горта и ознакомил с ним немецкую богословскую среду, а вместе с тем и всех читающих немецкие богословские сочинения. Разумеем известного берлинского профессора Адольфа Гарнака, который в 1881 году напечатал в богословской «энциклопедии» Герцога-Гаука статью, под заглавием: «Константинопольский символ» – целью которой было, как мы сказали, популяризировать и далее развить известное воззрение Горта 4 . После того взгляд Горта-Гарнака приобрел себе большую популярность в протестантской науке. К нему так или иначе примкнули, иногда смягчая его, Каттенбуш (в 1892 г.), Лоофс (в 1893 г.), Зееберг (в 1895 г.), Ган (Hahn) и Нёсген (Nösgen), оба в 1897 году 5 ; наконец в 1898 году проф. Кунце, имея точкою отправления взгляды Гарнака на символ, перевернул его теорию, но от этого не получила никакого выигрыша православная наука, потому что в конце концов, и он доказывает, что второй вселенский собор не утверждал и не составлял рассматриваемого нами символа 6 . |
| В Германии считается признаком дурного тона, если университетские профессора подвергают речи своих коллег публичной критике. Но настоящий случай настолько исключителен и самая речь Гарнака так явно рассчитана на возбуждение публичного спора, что либеральные элементы университета не сочли возможным оставить её без ответа. В качестве главного оппонента выступает профессор Пфлейдерер, не менее, чем Гарнак, знаменитый богослов и человек больших дарований. У него наружность Моисея Микель Анджело, и он ведёт жизнь святого. Некоторые говорят: „для человека невозможно жить без греха, но Пфлейдерер ближе к этому, чем кто-либо другой. Его улыбка равносильна благословению“. И тем не менее он не ортодоксальный лютеранин. Ради его глубокой учёности, высокого характера, чистой жизни и обширной популярности его не лишили кафедры, но всё-таки проповедь ему не разрешена, и консервативная часть лютеранской Церкви обвиняет его в рационализме и называет его агностиком, так как он не признаёт апостольского символа. Он не верует в безгрешное бессеменное зачатие, а также в воскресение Христово и вообще в чудеса. Он исповедует „рационалистическую религию“, проповедует евангелие любви, милосердия, всеобщего братства, и смотрит на религию, какое бы имя она не носила, как на естественную форму выражения устремления души к её Творцу. Считая, что для полного постижения христианской религии необходимо проследить её от зарождения до наших дней, со всеми разветвлениями, пр. Пфлейдерер утверждает, что сравнительный курс является, таким обр., существенно необходимой частью круга богословских наук. Другой влиятельный член университета, протестуя против реакционных воззрений д-ра Гарнака, прибавил: „Если 12 речь д-ра Гарнака представляет собой взгляд императора, правительства, и господствующей Церкви, то мы вскоре увидим в Германии теологическую революцию“. Новая американская религия . Последним словом американской изобретательности в области религии являются две новые секты: „Святодуховцы“ (Holy Ghosters) и „Новая Церковь Высшего Спиритуализма“. Члены последней, кажется, побили панамериканский рекорд в смысле эксцентричности. Будучи юнейшей из религиозных общин, Церковь эта, тем не менее, пылко стремится к обращению неверующих. Во главе её, в качестве верховного иерарха, стоит достопочтенный dr. Сент-Клэр, джентльмен, „всегда одетый в безукоризненную чёрную пару, в белоснежный галстук и с тщательно расчёсанным пробором посреди головы“, – так описывают его наружность в американских газетах. Глава новой Церкви излагает сущность нового учения в таких словах: |
| – Обзор сочинений Баура, какой сделан его почитателями, по случаю его юбилея, несомненно свидетельствует, что Баур принадлежал к плодовитейшим писателям-богословам текущего века. Какая судьба постигла школу Баура? Конечно, почитатели знаменитого историка, празднуя юбилей Баура, не могли прямо отвечать на этот вопрос. Точный ответ на вопрос состоит в том, что школу тюбингенского историка нужно считать покончившей свои дни. Такого ответа почитатели его не дают, но тем не менее, волей-неволей, они и сами склоняются к нему, доставляя материал, из которого следует именно этот результат. Говоря о Бауре, они ставят ему в похвалу, что он при жизни нисколько не заботился о том, чтобы богословские кафедры в разных немецких университетах были замещаемы его учениками, на что жаловались его ученики. Но почитатели Баура забывают при этом, что Баур ничего такого и не мог сделать, ибо, по их собственным словам, «его лучшие ученики или не допускались на кафедры, или были лишаемы их». Спрашивается: каким же образом мог бы Баур «проводить» своих последователей на университетские кафедры? Впрочем, важно не это, а другое. Если учеников Баура, в цветущий период его деятельности, устраняли от кафедр, то значит и тогда воззрения Баура не находили себе широкого круга распространения. Плохой знак для будущности школы. При жизни же Баура появились и другие признаки, неблагоприятные для успехов школы. В 1850 г. бывший университетский коллега Баура Генрих Эвальд, публично заявил, что Баур, по его воззрению, – ни христианин, и даже ни лучший из язычников, но один из литературных жидов, составляющих язву бедной Германии. Но самый тяжкий удар школе Баура нанесен был в 1857 г. В это время отпал от Баура один из лучших его учеников Альбрехт Ричль. Потеря эта сильно печалила самого Баура. Этот последний терялся в догадках, что побуждало Ричля изменить своему знамени. Он даже решался утверждать, что Ричль поступил так, чтобы «сделать карьеру», скорее достигнуть ординатуры. Но последствия показали, что Баур ошибался. |
|
|
