| – Знаете что, мои дорогие? – строго сказала я им. – Вы переходите на самообеспечение: придется ловить мышей и птиц, если не хотите умереть с голоду. Кошки повертелись возле меня, подумали и разошлись. Я вспомнила, что по утрам меня будили не только птицы, но и колокольный звон, и пошла звонить в колокол. Минут пятнадцать я дергала за веревку колокола, разгоняя звоном и сон, и тревогу. Получилось. Но в саду было еще прохладно, а веревка намокла от ночной росы, да и звонить оказалось не так легко и просто, как это выглядело со стороны, когда за веревку дергала сестра Дарья. Отзвонив, я пошла на кухню, чтобы согреться и приготовить себе завтрак. На кухне, против обыкновения, было холодно и сумрачно. Я привыкла, что когда ни забежишь к матери Алонии, у нее всегда тепло и пахнет чем-нибудь вкусным, а от большой чугунной плиты пышет уютным жаром. За одну ночь тут все выстыло. Сумею ли я разжечь плиту? Да и спичек нигде не видно, чем же я буду ее разжигать? Я походила по кухне, пошарила в большом, теперь опустевшем, буфете и ничего не нашла, кроме огромного количества прекрасной старинной посуды. Даже соли – и той не было! На остывшей плите стояли большой медный чайник и две кастрюли: одна пустая, а другая с остатками вчерашней каши. Вот хорошо, что мать Наталия была вчера занята Пушкиным: если бы она узнала про эту кашу, она бы непременно скормила ее своим птицам. Ничего, обойдутся, пускай червяков едят. Я налила себе в кружку воды из чайника, взяла в ящике буфета ложку и стала есть кашу прямо из кастрюли, запивая ее холодной водой. Нормальный завтрак отшельника! После я найду спички, а дрова я видели за кухней, буду учиться топить печь – время у меня теперь на все есть. Я пошла в сад, чтобы сорвать яблоко и завершить им свой убогий завтрак, но, проходя мимо церкви, не удержалась и опять немного позвонила. Потом я решила обойти обитель и посмотреть, какое мне оставлено наследство: хватит ли мне продуктов на две недели, достаточно ли свечей осталось в свечной мастерской? Продуктов не было ни на кухне, ни в кладовой за кухней – вообще нигде и ничего. Ничего удивительного, монастырь и жил-то впроголодь, а перед отъездом все остатки собрали и упаковали в дорогу. Интересно, а что же я-то буду есть? Можно, наверно, продержаться две недели и на яблоках, но все-таки любопытно, что думал на этот счет дядя Леша, когда просил меня остаться в обители? |
| — Софи? — Да, Роджер? Ты что? — Хочешь, на первый день рождества пойдем вместе в церковь? — Хочу. — Как мы, бывало, ходили еще при отце. Ты, я и Конни. Открою тебе один секрет. Лили вам обеим прислала красивые платья, чтобы вы принарядились к празднику. Она заранее узнала у мамы ваши мерки. А на следующий день поедем на ферму к Беллам — надо же мне повидаться с ними… Ну, а теперь спи, и в мою честь раньше чем через девять часов не просыпайся, ладно? — Ладно. — Я свою дверь оставлю чуть приоткрытой, как папа делал. Ты помнишь? — Помню. Утром Роджер нашел у своей двери медный кувшин с горячей водой. Кончив бриться, он долго и пристально вглядывался а зеркало, в котором столько раз отражалось лицо его отца. Но зеркала сами по себе пусты. О нас они ничего не знают. Т.Г. любил говорить, что вселенная похожа на зеркало. Та же пустота. Снизу потянуло вкусным запахом кофе и жареного бекона. В комнатах сестер уже слышалась возня. Он вышел на лестницу и закричал: «Ванная свободна! Кто опоздает к завтраку, тот растяпа». Констанс с визгом выскочила ему навстречу. — Папа вернулся — то есть я хотела сказать, Роджер вернулся. Софи пряталась за дверью. Мать уже позавтракала. Но она налила себе еще чашку кофе и подсела к столу рядом с сыном. Говорить она остерегалась. Она чувствовала, что снова охрипла. Да и не о чем было говорить. Она просто смотрела с гордостью на этого незнакомого молодого человека, своего гостя. — Мне бы кой-кого надо повидать сегодня, — сказал он. — Лили прислала подарки для Гиллизов и для мисс Дубковой. — Я их пригласила поужинать с нами. — Вот и чудесно. Только я, может быть, опоздаю немного. Днем я отправляюсь на Геркомеров холм с Порки. Его дедушка хочет меня зачем-то видеть… А после ужина думаю навестить миссис Лансинг. У тебя что-нибудь вкусное найдется послать ей? — Конечно! Я уложу в коробку имбирных пряников и марципанов. Сверху спустились девочки. Констанс так и распирало желание поговорить. В половине одиннадцатого в мастерской мисс Дубковой уже потрескивала растопленная Фелиситэ печка. Роджер постучался и вошел. Фелиситэ сидела за столиком, прямая, строгая, как школьная учительница — нет, скорей как монахиня. С нею была и Энн (ведь ничто не могло укрыться от глаз обитателей Коултауна, ничто, кроме правды). По уговору с сестрой Энн тут же заткнула уши ватой и села у печки читать. |
| На протяжении всего времени их общения и переписки то и дело в письмах звучат просьбы прислушиваться к его советам: «...Еще раз прошу всех вас о том, чтобы никто не нарушал установленного графика отправки посылок и этим самым ставил меня в весьма затруднительное положение (известное только мне). Нужно ли возить воду на воеводу... Поймите это и не обижайтесь на меня, т. к. людей смелых и всегда готовых жить за чужой счет у нас имеется много. Удовлетворить их всех невозможно, а если не сделаете этого, тогда остаются недовольными. Поэтому мне нужно иметь только самое необходимое и в строго ограниченном количестве, чтобы ничего не бросалось в их завистливые глаза. Трудно, конечно, убеждать (с кротостью) другого в том, что им не познано на своем опыте. Но как бы то ни было, все же к просьбам духовного отца необходимо внимательно прислушиваться и исполнять их». «Первый ваш гостинец оказался менее вкусным и приятным, чем последний, т.к. он послан самовольно (без моего согласия). В этом снова вами было проявлено непослушание, которое, полагаю, больше повторяться не будет. Не советую вам нарушать свой долг послушания, а поэтому ничего лишнего сверх необходимого никогда присылать не надо. Излишние заботы о теле – излишнее бремя для души и духа, устремленного к Богу и ищущего соединения с Ним. Порядок посылки гостинцев прошу не нарушать». В это же время отец Иоанн вынужден был до минимума ограничить и переписку. Чем вызваны такие изменения, известно только ему, он ограждает внешних от переживаний лагерной жизни. «Ввиду сокращения нашей переписки вы постарайтесь письма собрать от всех, желающих написать мне несколько слов в утешение, и прислать их с Паней, чтобы не нарушать установленного нами нового порядка их отправки, вызванного крайними обстоятельствами. Так нужно», – пишет он, не объясняя причин. Но плохо, плохо слышат его чада, видно, задачи у изгнанника и бывших на воле разные. Не выдержав упрямства «матушек», отец Иоанн призывает на помощь Евангелие: «Я не могу говорить с вами как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. |
| Как-то мы поехали в древний монастырь, он же и крепость – древний Гелатский монастырь, хранилище Хахульской Божьей Матери. Это – яркий уголок грузинского средневековья, возбуждающий чувство иной культуры, даже и при отсутствии понятий, направляющих внимание в эту сторону. Мое существо было слишком занято внутренним борением, а мое сознание – физическими понятиями, чтобы я был способен тогда по-настоящему рассмотреть этот памятник. Не рассмотрел я достаточно и славной иконы Хахульской Богоматери, с ее поражающими археологов финифтями по золоту и камнями. С детства имевший привычку и вкус к археологии и искусству, я, конечно, был заинтересован всем виденным; но только тончайшие испарения жизни этой древности действительно чувствовались мною, остальное же быстро забывалось. Ездили мы с папой и более далеко, когда того требовала его служба. Так, однажды папа неожиданно предложил мне поехать с ним в Батум. В десять минут собрались и поехали. Это было 21-го июля. Вот доносится шум отдаленного прибоя, от которого в сладостном волнении сжимается что-то под ложечкой. Батум показался мне еще меньше, чем я представлял себе его, но даже милее, нежели казался он мне в годы моего ухода в физику. Город был жалким и стал даже более жалким, нежели в прежнее время, но весь родной и связанный с душою каждой улицей и каждым домиком. Насколько Тифлис всегда оставался мне чужд и я враждебно выталкивался из него и выталкивал его из себя, настолько же в Батум я въезжаю, как в свое тело, и заранее готовлю ему нежную встречу. Ходил здесь по городу, сидел на бульваре, купался в море. Были мы с папой также в инженерном доме, даже несколько раз, где когда-то жили Новомейские. По-прежнему стоял этот двухэтажный дом, притаившись под защитою батареи возле угла бульвара, с тем же прежним широким балконом, с которого батумское высшее общество когда-то смотрело на государя Александра III, когда он всходил на батарею. Помнится, как тогда, за долгим ожиданием, я оголодал, и необыкновенно вкусным показался ломтик французской булки со швейцарским сыром. |
| Когда я приезжала, то батюшка всегда спрашивал, не нужны ли деньги на дорогу, но я тогда уже работала и на поездки в монастырь средства выкраивала. Останавливалась я или у женщины, которая ухаживала за батюшкой, или у певчей Ольги Николаевны. Отец Симеон не разрешал мне ни с кем из монахов разговаривать, обедала я после Литургии у него, в небольшом коридорчике, примыкающем к келье старца. Если старец брал меня на Святую гору, то, как любящий отец, следил, чтобы я не простудилась, не садилась на сырую травку... Старец старался угостить меня чем-нибудь вкусным. Как-то говорит: «Съешь апельсин». А я подумала: ни за что, гостинцы привозят ему, с какой стати я их буду брать. Тогда он подошел к столу, разломил апельсин, капнул на свою карточку, которую мне в очередной раз подарил, и протянул со словами: «Кавалер барышню угощает, а она – не хочу!» Так и храню его фото с пятном от апельсина. Он и пошутить любил, строгим я отца Симеона никогда не видела. Многое рассказывал из своей жизни. Всегда жалел нас, своих духовных детей: «Бедные вы овечки, живете в таком страшном окружении». Как-то батюшка заметил, что правда только в названии газеты осталась. Довелось стать свидетелем, как отец Симеон исцелил одну бесноватую. Я до замужества ходила в Спасо-Парголовский храм. Среди прихожанок была бесноватая Нина. Миловидная, хорошо одетая, всегда на каблучках, она смиренно и тихо молилась в церкви. Но приступая к причастию, Нина менялась буквально на глазах. Когда несколько мужчин вели ее к чаше, она упиралась и кричала басом: «Не хочу, не выйду!» После причастия несчастная женщина была точно без сознания, ее тащили под руки куда-нибудь на скамейку, причем у нее выпадал язык. Нина была замужем за моряком в отставке, у нее подрастал сын, тогда мальчик лет одиннадцати. Ей посоветовали поехать к отцу Симеону. Батюшка спросил ее имя, женщина басом ответила «Нина», и, когда вели ее, кричала: «Не хочу к Сеньке, Сенька жжет!» Старец исцелил женщину, но предупредил, что последний бес выйдет только с ее смертью. И с тех пор она спокойно причащалась. |
| Конечно, люди, которые ухаживали за батюшкой и готовили ему кушать, всячески старались ему угодить, подавая на стол все свежее и вкусное. Видя же такое старание, он нарочито говорил, приступая к трапезе: «Пересолено», «жирного много положили», «пережарили» или еще что-либо в этом же духе. Люди совершенно не обижались и не оправдывались, уже зная, что таким образом Батюшка хвалит их усердие и труды. Он говорил, что пища не должна быть слишком вкусной, ибо от этого разгорается аппетит и человек переедает во вред своему здоровью. Часто случалось так, что отец Петр едва успевал сесть за стол, как тут же входил кто-то посторонний и извинялся: «Простите, что перебили аппетит». «А вин йому трэба, цей апэтыт? Дайтэ ж йому хоч трохы пойисты», – заступалась за брата на привычном ей украинском наречии Татьяна Петровна, понимая, что и на сей раз он встанет из-за стола, оставшись голодным. В первое блюдо – борщ или суп – отец Петр обычно добавлял холодной кипяченой воды. «Кусок хлеба да вода, но с молитвою, принесут пользы больше, чем кусок мяса», – наставлял он своих прихожан. Постоянно забывая про еду сам, отец Петр, однако, не отпускал без угощения никого, кто к нему приезжал. Если не было поста, то Батюшка и его сестра предлагали гостю печеные яйца, и обязательно – тарелку горячего супа или борща. Во время же постов, когда в храме заканчивалось богослужение, гостей и говеющих, причастившихся Святых Христовых Тайн, потчевали скромным, но вкусным угощением: под навесом возле церкви накрывали стол, где выставляли горячую картошку «в мундире», соленые огурцы, бочковые квашеные помидоры и капусту, а к чаю подавали нарезанные ломтики серого хлеба с повидлом. Когда позволял устав, Батюшка предлагал гостям немного домашнего виноградного вина: казаки в этих местах издавна славились своим виноделием. Сам же отец Петр лишь пригубливал вино, обязательно разбавляя его водой. Иных спиртных напитков он никогда не употреблял. Когда гостей приглашали к столу на трапезу, то всем раздавали простенькие домашние фартуки, чтобы по неосторожности не выпачкать одежду. |
| На праздник Сорока Севастийских мучеников (9/22 марта) в России издавна принято было печь «жаворонков» – олицетворение весны, ее первых вестников. В Платине же гонцами весны были не жаворонки, а ящерицы! Так что в тот день вдобавок к «жаворонкам» отец Серафим пек и «ящериц», что безмерно нравилось детям. Наконец, годовщина упокоения первого Оптинского старца Леонида (11/24 октября) издавна отмечалась в самой Оптиной пустыни блинами, даже если выпадал постный день. Последний Оптинский старец Нектарий сообщает, что, умирая, старец Леонид завещал в монастыре поминать его «утешением» для братии (то есть чем-то вкусным), поэтому в этот день и пекли блины. 1006 Обычай этот после закрытия Оптиной пресекся, пока, к великой радости епископа Нектария, его не возродили в Платине. Так, в 1974 году отец Серафим записал: «Провели два дня памяти Оптинских старцев (накануне – память старца Амвросия), празднуя духовно. На ужин поели блинов, как полагается по оптинской традиции в день поминовения старца Леонида. Отец Герман вдохновенно рассказал всем о первом Оптинском старце. Да хранит Господь яркий поминальный огонь духовности в наших сердцах!» 1007 Праздник Благовещения (известие, принесенное святым Архангелом Гавриилом Деве Марии о том, что Она зачнет во чреве) 25 марта/7 апреля 1975 года отец Серафим описал так: «Пятеро братий пели в холодной церкви – служба была прекрасной и согревающей душу, она включала в себя и нашу будничную службу Великого поста, и поклонение Кресту. Конечно, немалого борения стоит оставаться православными, соблюдать посты, подолгу петь в церкви – зато какая награда ожидает нас!» Изредка отцы получали знамения Божественного благоволения: духовные утешения, помогавшие преодолевать тяготы, например, блаженное отдохновение после трудов в конце дня. Когда заботы и невзгоды, казалось, вот-вот сокрушат, когда вроде не оставалось сил, вдруг в душе вспыхивал радостный огонек: он возгорался не от каких-то внешних обстоятельств, а от духовной сути самой жизни, подвига братии, от Божией благодати, явленной в церковных службах. |
| 22 июля 1902 г. Получила я из Москвы извещение, что Батюшка этого числа будет там, и так как сильно соскучилась, долго не видав его, то съездила в Москву, помолилась на его службе, причастилась, а потом в одном доме встретила Батюшку и побеседовала с ним. Мое заявление, что и матушка Антония, и преосвященный Ириней выражают желание, чтобы я поступила в монастырь, Батюшка очень радостно выслушал и сказал: «А что же? Ведь так и быть должно, Господь тебе поможет; тебе, Е.В., необходимо потрудиться, а иначе ты не попадешь туда, куда бы я желал, чтоб ты попала». Поцеловал меня, разрешил пока ничего не предпринимать, дал благословение матушке и сестрам и сказал: «Прощай и возвращайся с Богом в Орел». Затем положил в стакан очень много сахару, прибавил еще варенья и, хорошенько размешав, выпил глоточек; затем налил на блюдце и, радостно улыбаясь, подал мне со словами: «Выпей на здоровье». Никогда еще в жизни мне чай не казался таким вкусным, как теперь, и я с наслаждением выпила. Угостив еще некоторых, Батюшка простился, благословил всех, пожелал мне счастливого пути и уехал. Я от всего сердца поблагодарила тех, кто дал мне возможность повидать его, и сегодня же отправилась домой. 14 сентября 1902 г. Написала дорогому Батюшке письмо, в котором чистосердечно созналась, что чем больше вглядываюсь в монастырскую жизнь, тем она мне все меньше и меньше нравится, и что постригаться мне не хочется, но что и мир мне тоже противен и возвращаться в него тоже ни за что не хочу. И получила в ответ, что он молится за меня и шлет мне благословение. Мне опять стало легко и хорошо на душе. 25 октября 1902 г. Я послала отцу Иоанну поздравление с днем его Ангела и получила в ответ его благословение приехать в Москву повидаться с ним. Батюшка служил в Никитском монастыре; народу набралась такая масса, что с трудом можно было протолкаться туда. Когда Батюшка вышел с Дарами, то остановился в дверях и произнес маленькое слово. Он объяснял значение слова «аминь». Упомянув о том, как велико значение Таинства Причащения, Батюшка сказал, что слово «аминь» подтверждает все сказанное Спасителем о воскресении мертвых, о будущей жизни, о суде и наказаниях, о блаженстве и вечных муках, – все непременно так и будет. |
| 25 октября 1902 г. Я послала отцу Иоанну поздравление с днем его Ангела и получила в ответ его благословение приехать в Москву повидаться с ним. Батюшка служил в Никитском монастыре; народу набралась такая масса, что с трудом можно было протолкаться туда. Когда батюшка вышел с дарами, то остановился в дверях и произнес маленькое слово. Он объяснял значение слова «аминь». Упомянув о том, как велико значение Таинства Причащения, батюшка сказал, что слово «аминь» подтверждает все сказанное Спасителем о воскресении мертвых, о будущей жизни, о суде и наказаниях, о блаженстве и вечных муках, – все непременно так и будет. Матушка игуменья пригласила меня к себе, там я и встретила батюшку. Он радостно повидался со мной, благословил и, внимательно посмотрев на меня, сказал, что я теперь гораздо лучше выгляжу, чем прежде. К нему подвели больного мальчика и просили батюшку благословить его на операцию, но благословения своего отец Иоанн на это не дал. Затем угостил меня чаем, который показался мне опять необыкновенно вкусным, поблагодарил меня за поздравление и сказал, что день своего Ангела он провел превосходно, все отнеслись к нему необыкновенно сердечно и внимательно. «Я был вполне счастлив», – прибавил он. Из монастыря батюшка проехал к моей знакомой М., на Малую Дмитровку; там я поднесла ему икону Иоанна Рыльского, вышитую золотом, и попросила его освятить ее. Батюшка поинтересовался узнать, кто шил, и восхищался работой. Узнав, что шила орловская монашенка, спросил, продолжаю ли я сама работать, и похвалил меня за мой утвердительный ответ. «Очень, очень благодарю тебя за икону», – произнес он. Я сказала: «Дорогой батюшка, я получила анонимное письмо, в котором меня называют бесноватой и просят меня немедленно оставить монастырь, угрожая в противном случае сжечь мою келью и зарезать меня». Отец Иоанн, выслушав меня, так весь и просиял от радости, точно я ему сообщила что-то необыкновенно хорошее, и проговорил: «Так вот как, и тебя уже не оставляют в покое...», обнял меня и крепко поцеловал в голову. |
| Еще вспоминаю, как мы однажды были на Афоне в келье, которая принадлежит болгарскому монастырю Зограф. Вместе с ее насельниками Евгением и Виктором (они отец и сын) мы отправились к одному почитаемому греческому старцу, который одновременно был портным, обшивал весь Афон. Его келья находилась недалеко от Андреевского скита. Вот мы пришли к нему, Евгению нужно было заказать у него облачения и еще задать какие-то вопросы. На стене у старца висели большие дореволюционные портреты Царя-мученика и Царевича Алексея. Ребята стали задавать вопросы старцу, тот по-гречески очень эмоционально им отвечал. А у ребят был портрет старца Николая, и отец его почему-то вынул и положил его на стол. Когда этот очень эмоциональный духовник увидел портрет старца, он вдруг неожиданно замолчал, взял портрет, сказав: «Это мое», и быстро ушел. Это было очень сильное впечатление. Господь сподобил нас побывать у старца за три недели до его кончины. До этого мы очень долго не видели старца, он был в затворе. И вот неожиданно, когда мы вместе с другими людьми стояли у домика, келейница нас позвала и сказала: «Пройдите». Мы вошли в келейку батюшки и сразу упали на колени. Я таких людей никогда не видел! С чем сравнить не знаю. Старец был весь как мрамор. Белоснежный, кожа была такого же цвета, как и волосы. Потом я вспомнил о том, что нам говорили, что тело батюшки пять лет не видело воды, а от него всегда исходило особое тонкое благоухание. Мы провели с батюшкой минут сорок. Он кормил нас очень вкусным зефиром в шоколаде и спрашивал: «Нравится пряник, вкусно?» Пропел нам «свою песню»: «Прошел мой век, как день вчерашний…» Поцеловал нас. Мы вышли и идем по дорожке, а впереди идут два брата – близнецы-монахи из Питера, Кирилл и Мефодий. Тут выбежала келейница и кричит: «Кто тут Кирилл и Мефодий? Идите сюда». Батюшка их увидел и позвал. Такова была его прозорливость. В эту последнюю встречу батюшка дал нам духовные ориентиры, простился с нами, но показал, что он уже в таком состоянии, что всегда будет нас видеть и слышать. И теперь проходят годы, мы вспоминаем те или иные слова старца и только сейчас начинаем понимать, почему он так говорил, что значат его слова. |
|
|
