| И вот приходит тот старец, который прежде разговаривал с отцом моим и исцелил меня от болезни. Отец, увидев его, убежал от него. Старец, взяв меня, привел в свою келлию; препроводив всю ночь в молитве и коленопреклонениях, он отгнал беса от меня, потом остриг власы главы моей, облек меня в монашеский образ и вручил авве Исаии . Авва Исаия имел и другого ученика по имени Петр. Прожил я у аввы девять месяцев. Отец мой, услышав о случившемся со мною, послал ко мне четырех слуг, с семью верблюдами, обремененными всякого рода съестными припасами и овощами, послал и письмо. Взяв письмо и прочитав его, я заплакал. Отец Исаия, увидев письмо в руках моих, отнял его из рук моих и изорвал. Когда же я вознегодовал за это, – старец начал меня укорять в присутствии слуг отца моего. С этого часа объял меня бес ненависти, я не мог видеть старца, ни слышать голоса его; я смотрел на него, как на скомороха; слова его казались мне стрелами, мечем обоюдоострым. Стоя с ним на молитвах и бдениях, я проклинал его. От великой ненависти и омерзения, которые получил я к нему, несколько раз вставал ночью, чтоб убить его, но останавливался, опасаясь жившего с нами другого ученика Петра. Старец не преставал наставлять меня, иногда увещевая, иногда же и угрожая. Когда я шел причаститься св. Таин, то он мне возбранял и отгонял с укоризнами; также отлучал от трапезы, говоря: «Не дам тебе пищи, пока не скажешь: согрешил я, прости меня». Но я делал все напротив: крал, и ел тайно. Когда старец стоял на молитве, я сидел; когда он упражнялся в бдениях, я спал, когда он плакал, я смеялся: столько я был послушлив бесу! Бес начал мне показывать неподобные мечтания на старца в сновидениях: я, несчастный, верил этим мечтаниям, а потом начал часто наяву видеть то, что прежде представлялось мне во сне. Таким образом вкралась в меня доверенность к скверным и нечистым помыслам на старца, истекавшим из сердца моего и смущавшим меня, и я стал соглашаться с ними. Бесы смущали меня внутренне помыслами, а извне возбуждали меня, являвшимися мне привидениями, на ярость, гнев и огорчение. |
| Из обширной императорской ложи лениво глядело бритое, заплывшее жиром лицо самого Веспасиана. Рядом с ним мещался его сын Тит, массивная голова которого твердо держалась на воловьей шее. По ленивому мановению руки императора амфитеатр огласили звуки труб. — На арену выходили бойцы, которых на этот раз, вследствие нерасположения Веспасиана к продолжительному состязанию, было немного — всего две пары: гладиатор германец, который должен был вступить в единоборство с иудеем Симоном, сыном Мертона, и гладиатор скиф — с иудеем Иудою, сыном Иаира. Взвыли трубы, это был призыв гладиаторов к бою. Борцы выступили. Германец считался одним из лучших гладиаторов, с детства обучавшийся в императорской гладиаторской школе. Он прямо пошел на своего противника. Мечи обоих сверкнули, но, скользнув по подставленным щитам, взвизгнули точно от боли. Оба противника искусно отражали удары… Вдруг германец отбросил свой щит. “Уловка Спартака! — улыбнулся Тит! — Иудей погиб…” Подняв высоко меч, германец прямо пошел ни чем не прикрытый, на закрытого щитом Симона. Последний, предвидя удар, прикрыл щитом грудь и живот… Вдруг показалось, что германец споткнулся, припав на колено… Но в тот же момент меч его очутился под щитом противника-Амфитеатр потрясли рукоплескания… Стон криков! “Побежден! Побежден!” “Не побежден!” — успел выговорить Симон, и, перегнувшись через голову врага, всадил в него меч… Оба были мертвы. Их унесли… Снова взвыли трубы. — Ввести женщину с девочкой, — распорядился “эдитор”. Тит что-то тихо сказал отцу. — Зачем же ты допустил это? — спросил император. — Все легионы требовали этого… оскорбление римского орла… На арену медленно выступило что-то вроде привидения, — все в белом. Это была Саломея, которая вела за руку ослепительно прекрасную девочку с распущенными волосами червонного золота. Ропот удивления и восторга волнами перекатился по амфитеатру. - Это… это маленькое божество… - Сейчас прибежит большая, большая кошка, которая унесет нас к твоему отцу и к Тому доброму Иисусу, о Котором я тебе так много рассказывала и Которого святую руку я и теперь чувствую на своей голове, — говорила между тем Саломея, проводя к середине арены свою девочку, которая с любопытством и детской наивностью посматривала по сторонам. — Идущие на смерть приветствуют тебя, император! — возгласил “эдитор”, когда Саломея и Мариам поравнялись с императорской ложей. — Вон видишь, дитя мое, Божье оконце? — показала Саломея на солнце. — Оттуда теперь смотрят на нас добрый Иисус, Сын Божий, и твой покойный отец… Видишь, дитя мое, у нас злые римляне отняли наш Иерусалим, сожгли его, а у доброго Иисуса есть небесный Иерусалим, и Он зовет нас к Себе… — Какая красота! какое божество! — слышались голоса. — Дай вырасти такому змеенышу, все мужья и юноши сойдут по ней с ума, — раздался визгливый женский голос. Вдруг послышались раскаты грома… Все вздрогнули… Вздрогнула и Саломея с Мариам, и побледнела… Это было рыканье льва… |
| Из рубки лился теплый, приятный свет, а из камбуза до них донесся привлекательный запах еды; голоса Диско и всех остальных — все были живы и здоровы — звучали божественно, хоть все они обещали задать им основательную трепку. Но кок оказался великим мастером стратегии. Он не стал поднимать лодку на борт, пока не поведал им о приключениях мальчиков, а Гарви он отвел роль талисмана, который способен спасти от любых напастей. Так что в конце концов мальчиков приняли на борт как настоящих героев и вместо обещанной трепки их со всех сторон засыпали вопросами. Малыш Пенн произнес целую речь о вреде предрассудков; но общественное мнение выступило против него и за Длинного Джека, который почти до полуночи сыпал устрашающими историями о привидениях. Под их-то влиянием никто, кроме Солтерса и Пенна, и словом не обмолвился об “идолопоклонничестве”, когда кок поставил на доску зажженную свечу, положил на нее кусок замешенного на воде теста, насыпал щепотку соли и опустил доску на воду со стороны кормы на случай, если француз не успокоился. Свечку зажег Дэн, потому что пояс купил он, а кок бормотал заклинания до тех пор, пока прыгающий язычок пламени не исчез вдали. Когда они, отстояв вахту, улеглись на своих койках, Гарви спросил Дэна: - Ну так как насчет прогресса и католических предрассудков? - Ха! Будь спокоен, я прогрессивный не меньше других. Но когда дело доходит до того, что какой-то мертвый француз из-за тридцатицентового ножа до смерти пугает двух несчастных мальчиков, тогда, извини меня, я целиком полагаюсь на кока. Не доверяю я иностранцам — ни живым, ни мертвым. На следующее утро всем, кроме кока, было неловко из-за вчерашнего, и они работали с удвоенной энергией, изредка ворча друг на друга. “Мы здесь” шла нос к носу с “Пэрри Норман”, соревнуясь, кто из них наловит больше рыбы. Дело дошло до того, что остальные шхуны разделились на два лагеря, заключая пари на табак за ту или другую. Экипаж обеих шхун работал от зари до зари, то вытаскивая из воды рыбу, то на разделке, и засыпал прямо на месте. |
| Когда проходил он мимо бывшей в то время церкви св. Платона, чтобы придти на торжшце, то повстречался с каким-то почтенным, благолепным светоносным старцем, который подошел к нему и спросил: «друг, куда ты идешь?» Тот ответил: «мне нужно на торг». И когда оба они подошли к торжищу, тогда повстречавшийся благолепный старец опять спросил: «скажи: за сколько хочешь ты продать свой ковер, так как я хочу такой купить»? – «Сначала он быд заплачен восемь златниц», сказал бедняк, «а теперь возьму сколько дашь». – «Не возьмешь ли шести златниц?» снова спросил тот. – «С радостию возьму, если дашь», ответил обрадованный бедняк. Тогда тот вынул кошелек и, отдавая шесть больших златниц, сказал: «возьми от меня золото, а отдай мне ковер». Убогий старик так и сделал; купивший желудь. Но народ, стоявший по близости, не видел другого старца (покупателя) и не слышал его голоса, а потому с удивлением расспрашивал старика, обрадованного своей продажей: «уж не привидение ли тебе какое? Что это ты один разговариваешь?» Между тем к жене его, через несколько времени после того, как он ушел, приходит какой-то светоносный, благолепный старец с ее ковром в руках и говорит; «твой муж, давний мой друг, встретил меня на дороге и умолял: донеси ковер этот к жене моей, так как у меня дело есть другое; и вот я принес, добавил старец, возьми, сохрани его». С этими словами он стал невидим, а женщина, в страхе перед светоносностию и благолепием его, не смела расспрашивать его о чем-нибудь и взяла ковер. Но она страшно разгневалась на своего мужа, предполагая что муж ее не захотел сделать прежде уговоренного, забыл свою любовь и благоговение к святому угоднику Божию и пожалел потратить такое добро. Она тяжко горевала и даже начала сетовать на то, что вышла замуж за такого дурного человека, а на ковер и смотреть не хотела: так ей грустно было не почтить память святителя! А муж, ничего не зная о случившемся, купил что нужно и пошел домой, довольный, что теперь он не изменит своему благочестивому обычаю и удовлетворит святое желание сердца, благоговевшего перед великим святителем. |
| Мережковский уверен, что Толстой в «пучине» и «непостижимости» всего живого увидел тот свет, который ведет к выходу в другую половину мира, в другое небо. «Еще бы один шаг, говорит он, и Толстой бы узнал, что небо внизу и небо вверху (земного шара) одно и то же небо». Но он этого шага не сделал. Небо подземное ему показалось язычеством, и он устремился к небу надземному, которое он одно признал христианским. Герои Достоевского, в силу преобладания в писателе духовных начал, все отличаются развитием личности (из «я»). «Я обязан заявить своеволие», говорит Кириллов. Они стоят за свою истину, за своего Бога. По этой же причине у Достоевского нет эпоса, а скорее трагедия; у него не узнаешь по внешней стороне речи, кому она принадлежит, –Карамазову-отцу или старцу Зосиме, но по звуку, по внутреннему звучанию речи это всегда можно сделать. Оттого же Достоевский, в сравнении с Толстым, мало описывает внешность своих героев; их обрисовывают звуки их голоса. Все действия своих героев Л. Толстой объясняет внешне, физиологически; наоборот, у Достоевского преобладает духовная сторона. Раскольников стоит на лестнице, ожидая, пока сердце не перестанет биться, но оно, не переставая, билось всё сильней и сильней. – «А тела своего он почти и не чувствовал на себе». То же чувствование бесплотности испытывается в известные моменты и всеми другими героями Достоевского. Но если Достоевский мало занимается внешностью своих героев, то он подробно зато описывает внутренние их состояния и, что еще замечательнее, он с такою же мелочною, реальною подробностью описывает привидения, являющиеся его героям, с какою Толстой описывает физиономику своих действующих лиц. В этом отношении особенно поразительно описание привидения в образе скорпиона, виденного чахоточным Ипполитом («Идиот»), а также длинный разговор Ивана Карамазова с чертом (у Толстого привидений нет). «Таким образом Толстой, замечает Д.С. Мережковский, – величайший изобразитель человеческого тела в слове; он первый (после скульпторов) дерзнул обнажить человеческое тело от всех культурно-исторических покровов; снова задумался арийскою думою о соединении образа Божьего и звериного в образе человеческом, – о Боге-звере. Вместе с тем над всеми произведениями Толстого веет еще и семитский ужас пред этим зверем, отвращение и ужас пред обнаженным телом, перед человеческим «мясом». Но вместе с тем Л. Толстой первый, хотя еще и слишком смутно, предчувствовал возможность окончательной победы над этим ужасом, возможность уже не бесплотной святости, а святой плоти, не бестелесной духовности, а духовного тела, – более духовного и более святого, чем даже во времена самого доныне совершенного из всех обожествлений плоти, – древнеэллинского». |
| Мы задались целью установить с помощью статистики, в какой мере исполняются ее предсказания через пять, десять, пятнадцать лет». По данным Лозанова, примерно 70% ее предсказаний сбываются. Итак, из вышеприведенного явствует, что все «пророческие» знания открываются по ее вызову. Из ее слов видно, что существуют некие «малые силы», но после этого она чувствует себя «худо». Видит Ванга эти «силы» в виде призраков, туманных привидений. Лучше всего она слышит голоса в своем доме, в месте, где, по ее словам, находится «центр, связывающий древние святилища, расположенные в округе». По мнению племянника чародейки, здесь было капище языческого бога Хорса, статуя которого закопана в этом месте. На всех других людей пребывание в этой местности «действует угнетающе». С православных позиций феномен Ванги может быть объяснен следующим образом. Ванге, еще в бытность ее зрячей, несколько раз являлся демон в виде всадника и вступал с ней в контакт. Девушка охотно пошла на эту связь, жадно потянувшись к новому, неведомому для нее явлению. После этого, попав в загадочный ураган, она ослепла и у нее появилась способность к ясновиденью. Слепая чародейка постоянно окружена бесами, сконцентрированными на месте древнего капища, где им приносились жертвоприношения. Они используют вещунью как инструмент для погубления душ людских, путем вхождения с ними в контакт через Вангу. Периодически сюда являются бесовские князья, как говорит прорицательница, «начальники над малыми силами», входят в нее и начинают вещать. После этого ей бывает худо. Чрезвычайное скопление сил зла в этой местности действует на приезжих сюда людей угнетающе, о чем они и свидетельствуют. Это объясняется естественным трепетом души при соприкосновении с силами зла. Верность нашей оценки феномена Ванги подтверждает и тот факт, что, по данным ученых, сбываются только 70% ее предсказаний. Это явно говорит об их демоническом характере: ибо пророчество Божие не может не исполниться, а бесы, как уже указывалось нами выше, могут только высчитывать и предугадывать его. |
| Мы ходили из зала в зал, из кабинета в кабинет – и, увы, нигде не заметили ни одной смуглянки под покрывалом, не услышали ни одной пары шлепающих туфель... – Мы осматриваем, конечно, необитаемый гарем? спрашиваю сторожа. – О, да, он необитаем, иначе доступ в него был бы невозможен, отвечал араб. Гарем Гезирэ необитаем уже лет десять, но он имеет такой вид жилого дома, точно из него каких-нибудь часа 2 назад наскоро повыбрались жильцы, не успев даже захватить с собой всех кроватей и снять со стен многочиеленные вешалки. Мы видели кровать, с балдахином, которая так и стоит с наложенными на нее досками. У европейцев составилось слишком преувеличенное представление о роскоши гаремов Востока. Никакой особенной обстановки в гаремах в сущности нет и даже – что греха таить – в самых привиллегированных гаремах могут быть жирные клопы. Гарем – самая прозаическая вещь, которой только изысканная фантазия европейцев придает привлекательные черты. Интриги, бабьи ссоры, прожорливые клопы и непроходимая, чудовищная, незнакомая европейцам, тоска от безделья – вот что такое гарем и гаремная жизнь. Дворец Гезирэ, состоя как бы из нескольких отдельных палаццо, представляет в других своих частях более разнообразия и художественности... Вот, например, специальный дворец для больших придворных обедов; какая красота архитектуры, какой солидный, изящный вид! Перед вами длинная колоннада, поддерживающая массивное здание в мавританском стиле. Общее впечатление прекрасное. Главный оффициальный дворец если и не представляет, чего-нибудь особенного в своей внешности, за то он великолепен внутри. Час другой пробегут незаметно, пока вы успеете подробно осмотреть его. Тут, в особенности в верхнем этаже, куда ведет широкая мраморная лестница, есть зеркала стоимостью в 10 тыс., бронза удивительной работы, мозаичные столы, чуть не целые глыбы малахита. Бальный зал с хорами для оркестра, хрустальными люстрами в состоянии вместить тысячи приглашенных. Блеск и комфорт в каждой мелочи, а этих мелочей в шестидесяти комнатах дворца не мало. Измаил-паша, выстроивший дворец, видимо, не жалел средств на создание для себя и вокруг себя всего необыкновенного. Теперь Египет, издерживающий слишком большие деньги на содержание английских войск и на расшаркивание перед британскими Держимордами, стал экономнее. Дворец Гезирэ опустел. Когда мы обходили его, то в залах царил полумрак, холодок, уныние. Звучно отдавались в пустых хоромах голоса и шаги. Сквозь наглухо запертые ставни выглядывали лишь узкие полоски дневного света. Не доставало разве только привидений, заменить которых, видимо, взялись английские путешественники. Идешь спокойно по залу, как вдруг выглянет из-за угла какая-нибудь пара рыжих бак на тощем лице, на длинном, вытянутом до потолка туловище. За одним привидением следуют другие в виде каких-нибудь селедкообразных мисс. |
| – Никакого. У нас даже звуки не слышатся никогда; ибо духи не говорят между собою. – А пища какая-либо есть у духов? – Ни-ни… Звуки эти произнесены были с явным неудовольствием и, конечно, по причине неуместности вопроса. – Ты же как чувствуешь себя? – Я тоскую. – Чем же этому помочь? – Молитесь за меня, вот доныне не совершаются обо мне заупокойные литургии. При сих словах душа моя возмутилась, и я стал перед покойником извиняться, что не заказал сорокоуста, но что непременно это сделаю. Последние слова, видимо, успокоили собеседника. Засим он просил благословения, чтобы идти в путь свой. При этом я спросил его: «Нужно ли испрашивать у кого-либо дозволения на отлучку?» Ответ заключался только в одном слове: да. И слово это было произнесено протяжно, уныло и как бы по принуждению. Тут он вторично попросил благословения, и я благословил его. Вышел он от меня дверью, обращенной к Тутовой горе, на которой покоится прах его («Душеп. размышления» 1880 – 1881 г.). 23. В 1851 году, в ноябре, наши певчие отправились от нас в Иерусалим, -рассказывает святогорец отец Серафим. В драгоманы дан был им монах Н., который немного ранее этого хотел оставить обитель. Бог весть, какова была жизнь его и особенно в Иерусалиме, только впоследствии было открыто его злоупотребление именем обители: он сделал ложную подпись игумена на листе с казенной монастырской печатью и с этим листом производил сбор в Палестине. Счастливо кончался срок их странствования; протекла Пасха, и Н. в числе русских паломников сел на корабль, отправлявшийся из Яффы к нам в Афон. В первую ночь, когда улеглись все по местам на корабле, в ночной темноте, во время качки, Н., одетый в русскую шубу, зачем-то пробрался на переднюю часть корабля и, Бог весть как, оборвался и полетел в море… Раза три доносился до корабля умоляющий его голос: «Спасите, спасите!», но через несколько минут эти слова замерли в отдалении, и самый звук голоса слился с воем ветра и бури. Н. утонул. Спустя неделю после этого несчастия, именно в конце ноября, один из монашествующей братии С. вдруг был поражен видением. Утопленник Н. входит в его келью и, переступив порог, говорит: «Не пугайся меня, я не привидение, а, действительно, Н.» |
| Но горе тому простодушному, доверчивому материалисту (а материалисты, как правило, доверчивы и простодушны), который, воспользовавшись опытом Опеншоу, станет утверждать, что привидений не бывает, а спиритизм — суеверие, вздор или, если хотите, чушь. Профессор повернет свои пушки на сто восемьдесят градусов и сметет его с лица земли канонадой фактов и загадок, о которых незадачливый скептик в жизни не слышал. Он засыплет его градом дат и деталей; он разоблачит все естественные толкования; он расскажет обо всем, кроме одного: верит ли в духов он сам, Джон Оливер Опеншоу. Ни спириты, ни скептики так этого и не узнали. Профессор Опеншоу — высокий, худой человек со светлой львиной гривой и властными голубыми глазами — разговаривал со своим другом, отцом Брауном, у входа в отель, где оба провели ночь и только что позавтракали. Накануне профессора задержал допоздна один из его опытов, и сейчас он еще не пришел в себя — и борьба со спиритами, и борьба со скептиками всегда выводила его из равновесия. — Я на вас не сержусь, — смеялся он. — Вы в спиритизм не верите, даже если вам привести неоспоримые факты. Но меня вечно спрашивают, что я хочу доказать; никто не понимает, что я ученый. Ученый ничего не хочет доказать. Он ищет. — Но еще не нашел, — сказал отец Браун. Профессор нахмурился и помолчал. — Ну, кое–что я уже нащупал, — сказал он наконец. — И выводы мои не так отрицательны, как думают. Мне кажется, потусторонние явления ищут не там, где нужно. Все это чересчур театрально, бьет на эффект — всякие там сияния, трубные звуки, голоса. Вроде старых мелодрам или историй о фамильном привидении. Если бы вместо историй они обратились к истории, думаю, они могли бы кое–что доказать. Потусторонние явления… — Явления… — перебил его отец Браун, — или, скорее, появления… Рассеянный взгляд профессора внезапно сосредоточился, словно он вставил в глаз увеличительное стекло. Так смотрел он на подозрительных медиумов, не надо думать, однако, что Браун был хоть немного похож на медиума, — просто профессора поразило, что его друг подумал почти о том же, о чем думал он сам. |
| Но если мы делаем исключение для демократического мессианского национализма Запада, то окажем снисхождение и для молодого советского национализма. После пятнадцати-шестнадцати лет искушающей школы марксизма слово «родина» звучит, как голос из иного мира. Классовая этика слепила ненавистью, как песок в пустыне. Родина – открытый в пустыне родник. Как понятно, что люди, за бывшие вкус живой воды, пьют и не могут напиться. Не устают славить красоту, силу и величие родины, еще не смея назвать ее имени. В этом возвращении образа России ее взбунтовавшимся сынам есть медленная постепенность, досадная дозировка. Сперва показалась Россия красная: в буре революции ощетинившаяся штыками против всего мира (Франция времен Конвента). Сегодня разрешено воспевать красоту родной земли в бесконечном разнообразии ее пейзажей. Сталин, вероятно, полагает, что это его земля и что ее красота увеличивает престиж республики. Пусть так. Но я не думаю, чтобы земля была такой нейтральной, пустой вещью. Есть целые миросозерцания, которые просто несовместимы с духом земли, как и с духом красоты вообще. Марксизм есть именно одно из таких миросозерцаний. Он не выносит пейзажа, как ночные привидения пения петухов. Всякое органическое начало жизни ему противно. Возвращаясь к земле, русский мальчик пьет из софийной чаши мира, и мудрость земли вступает в борьбу с безумием осатаневших машин. Не только земля, и русская культура получила амнистию – частичную, конечно. Уже смолкают предостерегающие голоса против русских классиков. Дворянские писатели – Пушкин, Толстой, Тургенев должны сделаться учителями рабоче-крестьянской России. И мы знаем, что новый, вчера зародившийся пятидесятимиллионный читатель с жадностью поглощает наследие прошлого. Когда думаешь здесь о страшной мощи государства в России, о монополии его «просвещения», о подлом тоне его печати, становится страшно за душу народа. Как не разложиться ей в этом разврате, составляющем самый воздух социальной жизни! Но вот – Пушкин, Толстой... Положите на одну чашку весов страницу «Войны и мира», одно лирическое стихотворение Пушкина, а на другую – пуды «Известий», тонны политграмоты... Нельзя сомневаться в результате. Никакая политическая антисоветская литература не могла бы так успешно разложить основы коммунистического миросозерцания. Старая, расстрелянная, заплеванная, изгнанная русская интеллигенция может сказать свое: «Ныне отпущаеши». Победители склоняются перед ее святыней. Еще по-прежнему запретно историческое прошлое России. Ради новых московских проспектов сносятся не только церкви, но и Китай-город. Но уже в школах учат историю. В каком духе? Нет науки, которую можно было бы изучать с ненавистью к самому ее предмету, и живая любовь к родине найдет ее и погребенной под мертвыми схемами социологических обобщений. |
|
|
