| He тронув «Елизаветы Алексеевны», он выстрелил в следующую по очереди бутылку. Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые. И опять: – Александр Павлович. – Константин Павлович. – Михаил Павлович… Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский смех. В белом дыму, освещаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный, тощий, он был похож на привидение. И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко попадает в цель – ни разу не промахнулся. На лицах обоих – одна и та же улыбка. И долго еще длилась эта невинная забава – бутылочный расстрел. Глава третья Столько народу ходило к Рылееву, что, наконец, в передней колокольчик оборвали. Пока мастер починит, расторопный казачок Филька кое-как связал веревочкой. «Не беда, если кто и не дозвонится: за пустяками лезут!» – ворчал хозяин, усталый от посещений и больной: простудился, должно быть, на ледоходе. Однажды, в конце апреля, просидев за работой до вечера в правлении Русско-Американской Компании, вспомнил, что забыл дома нужные бумаги. Правление помещалось на той же лестнице, где он жил, только спуститься два этажа. Сошел вниз, отпер, не звоня, входную дверь ключом, который всегда имел при себе. Филька спал на сундуке в прихожей. Не запирая двери, хозяин прошел в кабинет, отыскал синюю папку с надписью: «Колония Росс в Калифорнии» и хотел вернуться в правление. Но, проходя через столовую, услышал голоса в гостиной. Удивился; думал, что никого дома нет: жена давеча вышла; Глафира собиралась с нею. Кто же это? Подошел к неплотно запертой двери, прислушался: Якубович с Глафирою. Давно уже Рылеев замечал их любовные шашни. Просил жену спровадить гостью от греха домой, в Чухломскую усадьбу к тетенькам. Якубович – не жених, а осрамить девушку ему нипочем. На то и роковой человек . Еще недавно была у Рылеева дуэль из-за другой жениной родственницы, тоже обманутой девушки. Неужто ему снова драться из-за дурищи Глафирки? – Я – как обломок кораблекрушения, выброшенный бурей на пустынный берег, – говорил Якубович. – Ах, для чего убийственный свинец на горах кавказских не пресек моего бытия… Что оно? Павший лист между осенними листьями, флаг тонущего корабля, который на минуту веет над бездною… |
| — Мисс Эйр, вы заболели? — спросила Бесси. — Какой ужасный шум! Я до смерти испугалась! — воскликнула Эббот. — Возьмите меня отсюда! Пустите меня в детскую! — закричала я. — Отчего? Разве вы ушиблись? Или вам что-нибудь привиделось? — снова спросила Бесси. — О!.. Тут мелькнул какой-то свет и мне показалось, что сейчас появится привидение! — Я вцепилась в руку Бесси, и она не вырвала ее у меня. — Она нарочно подняла крик, — сказала Эббот презрительно, — и какой крик! Как будто ее режут. Верно, она просто хотела заманить нас сюда. Знаю я ее гадкие штуки! — Что тут происходит? — властно спросил чей-то голос; по коридору шла миссис Рид, ленты на ее чепце развевались, платье угрожающе шуршало. — Эббот, Бесси! Я, кажется, приказала оставить Джен Эйр в красной комнате, пока сама не приду за ней! — Мисс Джен так громко кричала, сударыня, — просительно сказала Бесси. — Пустите ее, — был единственный ответ. — Не держись за руки Бесси, — обратилась она ко мне. — Этим способом ты ничего не добьешься, можешь быть уверена. Я ненавижу притворство, особенно в детях; мой долг доказать тебе, что подобными фокусами ты ничего не достигнешь. Теперь ты останешься здесь еще на лишний час, да и тогда я выпущу тебя только при условии полного послушания и спокойствия. — О тетя! Сжальтесь! Простите! Я не могу выдержать этого… Накажите меня еще как-нибудь! Я умру, если… — Молчи! Такая несдержанность отвратительна! Я и в самом деле была ей отвратительна. Она считала меня уже сейчас опытной комедианткой; она искренне видела во мне существо, в котором неумеренные страсти сочетались с низостью души и опасной лживостью. Тем временем Бесси и Эббот удалились, и миссис Рид, которой надоели и мой непреодолимый страх и мои рыдания, решительно втолкнула меня обратно в красную комнату и без дальнейших разговоров заперла там. Я слышала, как она быстро удалилась. А вскоре после этого со мной, видимо, сделался припадок, и я потеряла сознание. Глава III Помню одно: очнулась я, как после страшного кошмара; передо мною рдело жуткое багряное сияние, перечеркнутое широкими черными полосами. Я слышала голоса, но они едва доносились до меня, словно заглушаемые шумом ветра или воды; волнение, неизвестность и всепоглощающий страх как бы сковали все мои ощущения. Вскоре, однако, я почувствовала, как кто-то прикасается ко мне, приподнимает и поддерживает меня в сидячем положении, — так бережно еще никто ко мне не прикасался. Я прислонилась головой к подушке или к чьему-то плечу, и мне стало так хорошо… |
| — Подвяжите меня только под плечи: этого совершенно довольно, — сказал он капралу. Просьбу его исполнили. — Теперь хорошо, — сказал пастор, поддерживаемый веревкой. — Теперь подайте мне сына. Ему подали ребенка. Пастор взял сына на руки, прижал его к своей груди и, обернув дитя задом к выступившим из полувзвода вперед десяти гренадерам, сказал: — Смотри, Ульрих, на Рютли. Ты видишь, вон она там, наша гордая Рютли, вон там — за этою белою горою. Там, в той долине, давно-давно, сошлись наши рыбаки и поклялись умереть за свободу… До ушей пастора долетел неистовый вопль. Он ждал выстрела, но не этих раздирающих звуков знакомого голоса. Пастор боялся, что ребенок также вслушается в этот голос и заплачет. Пастор этого очень боялся и, чтобы отвлечь детское внимание от материнских стонов, говорил: — Пали! — послышался пастору сердитый крик sous-lieumenanm’a. — Смотри на Рютли, — шепнул сыну пастор. Дитя было спокойно, но выстрела не раздавалось. «Боже, подкрепи меня!» — молился в душе пастор. А в четырнадцати шагах перед ним происходила другая драма. — Мы не будем стрелять в ребенка: эта женщина — француженка. Мы не будем убивать французское дитя! — вполголоса произнесли плохо державшие дисциплину солдаты консульской республики. — Что это! бунт! — крикнул sous-lieutenant и, толкнув замершую у его ног женщину, громко крикнул то самое «пали», которое заставило пастора указать сыну в последний раз на Рютли. Солдаты молча опустили к ноге заряженные ружья. — Прощай! — сказал пастор, отдавая капралу сына. — Будь честен и люби мать. Через пять минут в деревне всем послышалось, как будто на стол их была брошена горсть орехов, и тот же звук, хотя гораздо слабее, пронесся по озеру и тихо отозвался стонущим эхом на Рютли. Пастора Губерта Райнера не стало. Его жена пришла в себя, когда все уже было кончено. Увидев маленького Райнера в живых, она думала, что видит привидение: она ничего не слыхала после сердитого крика: «пали». Вдова Райнера покинула прелестную Рютли и переехала с сыном из Швица в Женеву. Здесь, отказывая себе в самом необходимом, она старалась дать Ульриху Райнеру возможно лучшее воспитание. |
| — Спрячьте ружье, — возразил Соколиный Глаз. — Стук кремня или хотя бы запах пороха привлечет негодяев сюда. Ну, а уж если Господу будет угодно, чтобы мы вступили в борьбу ради сохранения наших скальпов, доверьтесь опытности людей, которые знают нравы и обычаи индейцев и не часто обращаются в бегство при звуках боевого клича. Дункан оглянулся и увидел, что дрожащие девушки прижались в отдаленном углу блокгауза, а могикане стоят в тени, по-видимому готовясь вступить в борьбу. Молодой офицер, подавив в себе нетерпение, снова выглянул наружу и стал молча ожидать дальнейшего. В это самое мгновение густые ветви чащи раздвинулись, и на площадке показался высокий вооруженный гурон. Он повернулся к тихому блокгаузу, и лунный свет залил его темное лицо, выражавшее удивление и любопытство. С губ индейца сорвалось восклицание изумления, и он что-то тихо сказал. К нему немедленно подошел его товарищ. Несколько мгновений гуроны стояли рядом, указывая пальцами на полуразвалившееся здание, и совещались о чем-то. Потом они двинулись вперед, однако медленными, осторожными шагами, то и дело останавливаясь и пристально глядя на блокгауз; дикари походили на изумленных оленей, любопытство которых борется с тревогой. Нога одного из гуронов ступила на могильный холмик, и он нагнулся, чтобы разглядеть его. В это мгновение Хейворд увидел, что Соколиный Глаз обнажил нож и опустил дуло своего ружья. Молодой человек последовал его примеру и приготовился к борьбе, которая казалась неизбежной. Теперь гуроны были так близко, что малейшее движение лошади или человеческий вздох выдали бы присутствие беглецов. Однако, поняв, какой холмик был под их ногами, гуроны оживленно заговорили между собой. Их голоса зазвучали тихо и торжественно; казалось, краснокожих охватило чувство почтения, близкое к страху. Замолчав, дикари осторожно отступили, не спуская глаз с развалин блокгауза, точно ожидали, что из-за молчаливых стен покажутся привидения; наконец они медленно скрылись в молодой роще. Соколиный Глаз опустил за землю приклад своего «оленебоя» и, глубоко вздохнув, произнес внятным шепотом: |
| — Я уже собрался, — доложил он, — только мочалку не упаковал, на случай, если решу принять ванну перед дорогой. — Уже собрался? — не поверила миссис Бёрд. — Погоди, а все остальные твои вещи… — Для них целый контейнер понадобится, — добавила Джуди. Паддингтон страшно удивился. — Я собираюсь взять только самые важные вещи, — пояснил он. — А остальные, если можно, оставлю здесь, для сохранности. Брауны и мистер Крубер переглянулись. — Паддингтон, — заговорила наконец миссис Браун, — подойди сюда и сядь. Может, ты и не очень складную речь произнёс на своём торжестве, но сейчас сказал именно то, чего мы все от тебя и ждали. Ты, наверное, и сам не понимаешь, что значат для нас твои слова. — Для меня они значат только одно, — заявила миссис Бёрд. — Я могу со спокойной совестью смыть со стен все мармеладные пятна. Ведь нам же, в конце концов, понадобится место для новых, когда Паддингтон вернётся. Это самое главное. Все с энтузиазмом поддержали миссис Бёрд, причем громче всех звучал голос медвежонка. А потом он уселся в своё кресло, и на мордочке у него появилось очень довольное выражение. Да, будет ужасно здорово снова увидеть тётю Люси, и всё-таки он уже думал о том, как замечательно будет вернуться потом сюда. А ещё у него не было никаких сомнений, что по дороге в Перу и обратно он соберёт целую коллекцию самых необычайных пятен. Привидения на палубе Паддингтон вздрогнул, проснулся и несколько раз моргнул, чтобы глаза попривыкли к вечернему свету, а потом с озадаченным видом осмотрел палубу теплохода «Карения». Не знай он, что это совершенно невозможно, потому что судно по-прежнему было в двух днях пути от Англии, а от дома тридцать два по улице Виндзорский Сад в Лондоне и ещё намного дальше, он готов был поклясться, что его только что окликнули по имени, причём довольно громко, и окликал не только голос мистера Брауна, но и голоса всех остальных — миссис Браун, Джонатана и Джуди, не говоря уж о миссис Бёрд. Вообще-то Паддингтон любил смотреть сны. Иногда во сне показывали ужасно интересные вещи, особенно после плотного ужина, приготовленного миссис Бёрд. Но теперь, оглядывая пустынную палубу огромного теплохода, он пришёл к выводу, что этот сон как-то уж слишком подозрительно похож на реальность. |
| Алиса медленно кружила над двором замка, стараясь понять, живет ли кто-нибудь в этих хижинах. Казалось, что там есть люди — снизу доносились голоса, стоны, бормотание, но ни в одной из хижин не горел свет, из труб не поднимался дым, да и не было видно тропинок или дорожек в снегу, словно обитатели хижин сидели дома и не смели высунуть носа на мороз. Алиса не заметила, как рядом с ней появилась большая сова, ростом с немецкую овчарку. — Пароль! — просвистела сова. Алиса не стала ей отвечать — что бы ни ответила, все равно ошибешься. Вместо этого она приказала подошвам нести ее вниз и ухнула к самой высокой башне скорее, чем сова успела спуститься за ней. На верхушке башни был люк, от которого вниз вели ступеньки. Алиса прыгнула к люку и побежала вниз по каменной лестнице. Лестница была узкой, она жалась изнутри к каменным стенам башни. Сова громко захлопала крыльями, крикнула что-то неразборчиво, но внутрь башни сунуться не посмела. Алиса понимала, что если сова служит в замке часовым, то она обязательно сейчас доложит своему начальству, что видела подозрительное привидение в белой простыне, летающее, но не желающее сообщить пароль. Ах, как жаль, что у Алисы нет шапочки-невидимки. Когда-то была, но она сдала ее в музей, потому что эта шапка соткана из невидимого растения, растущего на планете Блайвау. Там такие растения встречаются очень редко. Они стоят в степи и поджидают пролетающих мимо птиц. Те попадаются в колючие, гибкие, упругие ветви, как в паутину, и растение, задушив птичку, пьет ее соки. Со стороны совсем непонятно, что происходит. Почему птичка бьется в воздухе, когда рядом нет никаких врагов? Из волокон такого растения и была соткана шапка-невидимка, которая досталась Алисе совершенно случайно на ярмарке возле города Палапутра на планете Блук. Тогда Алиса была еще совсем ребенком, но, честно говоря, шапка-невидимка здорово помогла Алисе в ее приключениях. А вот когда они с папой вернулись домой, папа сказал, что такой редкой и ценной вещи место в музее, потому что если ее не сдать в музей, то шапка-невидимка быстро износится. Он сам еще относительно недавно был школьником и знал, сколько всяких шалостей можно сотворить в школе с помощью шапки-невидимки. Алиса вздохнула и послушалась папу. Она всегда его слушалась, если думала, что он прав. |
| В Нагасаки мальчик Итиро и девочка Марико играют в японский бадминтон – ханэ-цуки, подкидывая деревянными палочками шарик с птичьими перьями – хаго, и приглашают Электроника принять участие в их школьном турнире… Весь мир словно состоял из одних девчонок и мальчишек. И это было великолепно! Ведь никто не мог лучше их придумать самое необыкновенное в жизни. Еще многих друзей припомнил бы Электроник, если бы не услышал странный вопрос: – Скажи, а что такое любовь? Теперь пришла очередь Эла внезапно остановиться. Он внимательно оглядел спутницу. – Ну, ты даешь! – И бросился назад к лагерю. – Постой! – Элечка его нагоняла. – Я ведь серьезно… И тут Электроник призвал на помощь Рэсси: – Рэсси, ко мне! Но Рэсси явился не сразу. Двое бежали по ночному шоссе, и луна серебрила их спины и сверкающие пятки. Они были похожи на гигантских светлячков. Несколькими минутами раньше Рэсси вызвал другой голос. Сыроежкину снился сон: схватка незнакомых людей с летающей собакой. И он непроизвольно произнес магические слова. Переговорная коробочка лежала на тумбочке. Рэсси, планировавший над лагерем, услышал призыв. Он скользнул в открытое окно и свалился прямо на грудь спящего Сыроежкина. – Аа-а! – закричал Сергей, просыпаясь. – Аа, это ты, Рэсси, – сказал он, успокаиваясь. – Ты мне снился. Рэсси прыгнул на пол. Вся палата в один миг соскочила с постелей. – Кто это? Что за зверь? Призрак Рэсси? – раздались довольные полусонные голоса. – Да это же Рэсси! И тут же редчайшую собаку взяли в плен прыгающие мальчишки. Они накинули на себя и на Рэсси белые простыни и, приплясывая, закружили вокруг него. Это что-то значит, Это не слова - Преданней собаки Нету существа, Преданней собаки, Ласковей собаки, Веселей собаки, Нету существа! – пели мальчишки. Сергей задорно аккомпанировал на гитаре. Дежурный вожатый, обходивший лагерь, не поверил себе: в два часа ночи передают фильм об Электронике по телеку? Не может быть! Он прислушался: лихая песня все звучала. Когда вожатый заглянул в палату мальчишек, он увидел странную картину. Пять привидений в белом носились с дикими криками по комнате, а шестое парило под потолком. |
| Весь госпиталь был полон метавшимися в сумеречном, дрожавшем свете фонарей и занимавшегося утра, изо всей мочи кричавшими, потерявшими в панике голову людьми. Здоровые, больные и раненые, все, кто только мог встать с койки, подняться с земли, все были охвачены цепкими когтями внезапного ужаса и, словно госпиталь был готов ежесекундно развалиться, или японские штыки уж блестели в окнах, бежали к выходу, перескакивая через лежавших, топча их и сбивая с ног более слабых, бежали с сверкавшими зрачками глаз, с искривленными лицами. Там, у дверей, они скучились, столпились, дрались за первенство, взбирались на спины других, залезая в самую гущу людей и не замечая, что они всей массой напирают на двери, и что двери упорно не открываются. И все эти люди, кто на костылях, кто хромой и кособокий, в одном нижнем белье, в шинелях или желтых больничных халатах, исполосованные перевязками – казались толпой безумных, бегавших по раскаленным угольям. А кто не мог уже подняться с жесткого ложа, тот вторил ужасному хору хриплым, стонущим, слабым криком отчаяния или просил заплетающимся языком проходивших мимо взять его с собой. И те, кто недавно был принесен в лазарет и заснул каменным сном огромной усталости, те спросонок голосили неведомо зачем, шарили по сторонам руками, отыскивая ружье иль одежду, вскакивали, дико озирались и снова падали на циновки, на носилки, срывая омоченные кровью повязки. Ужасен был вид двух раненых в ноги, которые ползли на животах, в одном белье, цепляясь руками за пол, ползли к толпе у дверей, ползли страшно-медленно, как улитки, впившись зубами в окровавленный от боли губы... Вот, какой-то длинный тощий солдат, с вращающимися белками глаз, перемахнул через ползущих, сбил с ног кого-то, ковылявшего на костылях, и врезался в толпу. Последняя все увеличивалась, бешено билась у закрытых дверей, бурлила, и казалось, конца не будет этому смятенью, этому ужасу и реву. Санитары, державшие менингитика, куда-то исчезли; он стоял во весь рост на койке, точно ужасное привидение, махал руками и кричал жутким, острым, покрывавшим прочие голоса, криком ». |
| Во время стола мы разговорились: кто, откуда, и как-то дошло слово до того, почему он прозывается Евреиновым. – Я расскажу вам замечательный о сем случай, – ответил он и начал свое повествование. – Вот, видите, отец мой был еврей, уроженец города Шклова, и был ненавистник христиан. С самых молодых лет он готовился быть раввином и прилежно изучал все еврейские сплетни для опровержения христианства. Однажды случилось проходить ему чрез христианское кладбище. Там он увидел человеческий череп с обеими челюстями, в коих находились обезображенные зубы, должно быть извлеченный из недавно ископанной могилы. Он, по ожесточению своему, начал насмехаться над сим черепом, плевал на него, ругал и попирал ногами. Не удовлетворившись этим, взял его и вонзил на кол, подобно как надевают кости животных для прогоняния хищных птиц. Натешившись таким образом, он пошел в свое место. В следующую же ночь, лишь только он заснул, предстал пред него неизвестный ему человек и наступательно укорял его, говоря: «Как ты смел надругаться над бренными останками костей моих? Я христианин, а ты враг Христов!..» По нескольку раз в каждую ночь повторялось сие видение и лишало его сна и покоя. Потом уже и днем начало мелькать пред ним оное видение и слышаться эхо укорительного голоса. Чем время шло далее, тем видение повторялось чаще. Наконец, он, начавши чувствовать уныние, страх и изнеможение сил, прибег к своим раввинам, которые и читали над ним молитвы и заклинания, но видение не только его не оставляло, но сделалось и еще чаще, и наступательнее. И как таковое его положение стало уже гласным, то, узнав о сем, один знакомый ему по торговым делам христианин начал ему советовать, чтоб он принял христианскую веру, и убеждал его тем, что, кроме сего, он ничем иным избавиться не может от беспокоящего его привидения. Еврею хотя и очень сего не хотелось, однако он сделал такой отзыв: «Я бы рад что хочешь сделать, только бы избавиться от сего мучительного и невыносимого видения»... Христианин обрадовался сим словам, уговорил его подать прошение к местному епископу об окрещении его и присоединении к христианской Церкви. |
| Возвращение представляло трудную работу. Приходилось следить за санками, пересекавшими неровный лёд; собаки садились и, вместо того чтобы тащить их, жадно посматривали на добычу. Наконец, выезжали на санную дорогу к деревне и двигались по звонкому льду; собаки опускали головы, поднимали хвосты, а Котуко начинал петь песню «Возвращающегося охотника», и под сумрачным, усеянным звёздами небом из каждого дома до него долетали голоса. Когда Котуко-пёс вполне вырос, он стал тоже наслаждаться. Он медленно завоёвывал себе почётное место среди остальных собак, подвигаясь вперёд после каждого боя. И вот в один прекрасный вечер он во время еды оттрепал чёрного большого вожака (Котуко-мальчик видел, что это был честный бой) и после этого сделался, как называют инуиты, помощником. Наконец он занял место вожака и стал бегать на пять футов впереди всех остальных собак, получив обязанность прекращать все драки, были ли собаки в сбруе или на свободе, и стал носить очень тяжёлый и толстый ошейник из медных проволок. В особых случаях его кормили в доме варёной пищей; иногда ему позволялось спать на скамье рядом с Котуко. Он был хорошей тюленьей собакой и умел останавливать мускусного быка, прыгая вокруг него и хватая его за ноги. Он даже (а для упряжной собаки это высочайшее доказательство мужества) шёл один на один против тощего полярного волка, которого все северные собаки боятся больше, чем всех остальных зверей, бродящих по снегу. Он и его хозяин (они не считали своими товарищами обыкновенных упряжных собак) охотились каждый день и каждую ночь; мальчик, закутанный в мех, и лютая длинношёрстая жёлтая собака с узкими глазами и с белыми клыками. У инуита есть только одно дело: добывать пищу и тёплые шкуры для себя и своей семьи. Женщины делают из шкур платье, иногда помогают ловить в силки мелкую дичь; главный же запас еды (а едят они чудовищно много) должны добывать мужчины. Если запас пищи истощится, не у кого купить, попросить или занять съестных припасов, приходится умирать. Инуит не думает о бедах, пока они не вырастают перед ним. Кадлу, Котуко, Аморак и новорождённый мальчик, который шевелился в меховой сумке Аморак да целый день жевал тюленье сало, составляли самую счастливую семью в мире. Они принадлежали к очень кроткой расе (инуит редко выходит из себя и почти никогда не бьёт ребёнка), к расе, не знавшей, что значит солгать по-настоящему, а ещё меньше умевшей красть. Они довольствовались пропитанием, которое доставали среди лютого, безнадёжного холода; улыбались масляными губами; по вечерам рассказывали странные истории о привидениях или сказки; ели до пресыщения и пели бесконечные «женские» песни «Амна айя, айя амна ах! Ах!» в течение целых дней при свете ламп и под эти звуки чинили своё платье и охотничьи принадлежности. |
|
|
