| Вот потому–то человеческое заблуждение и почитает все что угодно, только не Творца всего. Эти изображения суть идолы, а почитание идолов священными— идолопоклонство. Кто совершает идолопоклонство, тот несомненно должен быть причислен к творцам этого самого идола. Поэтому тот же Енох в равной степени грозит и поклоняющимся Идолам и тем, кто их изготовляет. Так говорит он: Клянусь вам, грешники, что вам уготована печаль в день погибели. Предупреждаю вас, служащих камням, и изготовляющих изображения золотые и серебряные, а также деревянные, каменные и глиняные, служащих привидениям, демонам и духам преисподней, и следующих заблуждению, а не учению, что не найдете вы в них помощи себе. И Исайя говорит: Вы Мои свидетели: есть ли Бог кроме Меня. И не было тогда тех, кто лепит и режет, все они безумны, творящие угодное себе, то, что им не поможет (44:8—9). И далее все это высказывание обращено как против создателей идолов, так и против их почитателей. А заключительные слова Исайи таковы: Знайте, что прахом и землей будет сердце их. и никому из них не дано освободить свою душу (20) . И Давид то же самое говорит о создателях идолов: Так будет с теми, кто творит подобное (Пс. 113:16). Стоит ли мне, человеку с не слишком хорошей памятью, что–либо сюда прибавлять? Нет нужды прибегать к Священному Писанию. Разве недостаточно голоса Святого Духа и следует ли раздумывать относительно того, предал ли уже Господь проклятию изготовителей тех вещей, почитателей, которых Он осудил и проклял? 5. Отвечу подробнее на оправдания подобных художников, которых, если кто знает такое искусство, и допускать–то в Божий дом не следует. На выдвигаемое обычно возражение, что мне, мол, не на что иначе будет жить, можно ответить коротко и стро–го: «Выходит, ты все–таки живешь!» Что тебе до Бога, если ты живешь по своим собственным законам?! А что некоторые осмеливаются ссылаться на Писание, где апостолом сказано: В каком состоянии был, в том пусть и остается (1 Кор. 7:20), — то по этому толкованию нам следует оставаться в грехе. |
| Всё дерётся, всё только и думает, убивая, умереть, всё идёт само навстречу смерти и сеет смерть… Пронзительные крики женщин, визгливые восклицания мальчиков сливаются с грозными боевыми молитвами старых бойцов, осыпающих узкие улицы всем, что может только повредить врагу. Из башен кипящими струями льётся на него смола, в таганах топят свинец и огненными брызгами сыплют им в густую толпу всё дальше и дальше по невозможным улицам подвигающихся солдат. Каждый дом приходится брать штурмом, но нигде не просят пощады. Бой на улице, бой в саклях, бой на их плоских кровлях! Как злобные привидения белые закутанные женщины, сбрасывая с себя покрывала, кидаются навстречу освирепелым солдатам и, схватываясь, падают с ними на камень улицы или на штыки пробирающихся к ним товарищей. Сверху, навстречу нападению стремятся группы нескольких оставшихся в ауле мюридов, сметают перед собой наших и гибнут… Вперёд можно пройти только через их трупы… Всюду дерутся. В каждом доме, в каждой башне… Всюду смерть празднует своё торжество, и сотни душ — от всего этого ужаса, с последними впечатлениями озлобления, ненависти и мести вырываются из пробитых насквозь тел и уносятся в темень неоглядной ночи… Вдруг где-то вспыхнуло пламя… Красным языком жадно лизнуло плоскую кровлю, обвилось вокруг стены следующей сакли и закурилось к небесам густыми клубами дыма… В другом конце аула то же… Потянуло ветром, и, повинуясь ему, красные языки вытянулись с запада на восток, перебрасываясь с крыши на крышу… Они уже стелются теперь по всему аулу… Ещё чернее на их огненном фоне стоят его обречённые башни, ещё громче оргия истребления сливается со свистом и треском кровожадного пожарища… Степан Груздев один бросил ружьё и смело двинулся по пустому переулку… Кто-то кинулся на него с шашкой — он отвёл тесаком удар и укоризненно крикнул: — Ты что, ешак , на кунака бросаешься?.. Вон щель знакомой улицы… Вон чёрная дыра в саклю… — Эй!.. Кто тут есть… Прямо в него, по направлению голоса, блеснул огонёк, и раздался выстрел. |
| Дальше сны мои обрывались… Скоро я увидел солдатские гимнастерки у нас дома… Бабушка кормила усталых и запыленных солдат, а они говорили: «Немец прет». Я стал приставать к бабушке: «А какие они, немцы?» Грузим на телегу узлы, меня усаживают на них… Куда-то едем… Потом возвращаемся… У нас в доме – немцы! Они похожи на наших солдат, только в другой форме и веселые. Мы с бабушкой и мамой теперь живем за печкой, а дедушка – в сарае. Бабушка уже не стегает одеяла, дедушка не сапожничает. Один раз отодвигаю занавеску: в углу возле окна сидит немец в наушниках и крутит ручки рации, слышна музыка, потом четко по-русски… Другой немец в это время намазывал масло на хлеб, увидел меня и махнул ножом возле самого моего носа, я прячусь за занавеску и больше уже не вылезаю из-за печки. По улице мимо нашего дома ведут человека в горелой гимнастерке, босиком, со связанными проволокой руками. Человек весь черный… Потом я видел его повешенным возле сельсовета. Говорили, что это наш летчик. Ночью он мне приснился. Во сне он висел у нас во дворе… Из тех дней… Все помнится в черном цвете: черные танки, черные мотоциклы, немецкие солдаты в черной форме. Я не уверен, что все это было на самом деле только черным, но я так запомнил. Так оно лежит в памяти… Черно-белая пленка… В школу я еще не ходил, но читать и считать умел. Считал танки, их было много, так много, что белый снег превращался в черный. …Меня закутывают во что-то тоже черное, и мы прячемся в болоте. Весь день и всю ночь. Ночь холодная. Кричат страшным голосом незнакомые птицы. Кажется, что луна светит ярко-ярко. Страх!! А если нас увидят или услышат немецкие овчарки? Иногда долетал их хриплый лай. Наутро – домой! Я хочу домой! Все хотят домой, в тепло! Но дома уже нет, только груда дымящих головешек. Обгоревшее место… После большого костра… Находим в золе ком соли, который всегда у нас лежал на припечке. Аккуратно собрали соль, потом и глину, смешанную с солью, ссыпали ее в кувшин. Это все, что осталось от нашего дома… Бабушка молчала, молчала, а ночью заголосила: «Ах, моя ты хатка! Ах, моя ты хатка! Тут я в девках гуляла-а-аа… Сюда сваты приезжали-и-ии… Тут детей народила-а-аа…» Она ходила по нашему черному двору, как привидение. |
| Довольный, что ему так удалась роль миротворца, Коврин пошел в парк. Сидя на скамье и размышляя, он слышал стук экипажей и женский смех – это приехали гости. Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно послышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напомнило ему про черного монаха. Где-то, в какой стране или на какой планете носится теперь эта оптическая несообразность? Едва он вспомнил легенду и нарисовал в своем воображении то темное привидение, которое видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга – Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме. – Но ведь ты мираж, – проговорил Коврин. – Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой. – Это все равно, – ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. – Легенда, мираж и я – все это продукт твоего возбужденного воображения. Я – призрак. – Значит, ты не существуешь? – спросил Коврин. – Думай, как хочешь, – сказал монах и слабо улыбнулся. – Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе. – У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет, – сказал Коврин. – Я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь? – Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками Божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе Божественную, Небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно. |
| Долго рассматривала их, удивлялась, ужасалась, но не понимала. Вдруг поняла все или почти все; поняла, почему, много лет назад, когда раз нечаянно вошла в комнату, тогдашний маменькин друг, молодой генерал-адъютант Ожаровский, вскочил, испуганный, красный, растрепанный, похожий на непристойную картинку, и маменька на нее закричала, едва не прибила, неизвестно за что; поняла, почему и другие бесчисленные маменькины друзья, чужие люди, становились как будто родными; сажали ее, Софочку, к себе на колени, ласкали, называли своей дочкою, а ей было скучно, страшно от этих ласк. Вспомнила рассказ в старинном московском «Журнале для милых»: как Аглантин и Аннушка купались вместе в речке, подобно Адонису и Венере; а потом, когда Аннушка горько о чем-то заплакала, Аглантин ее утешал: «Я тебя уверяю, мой друг, что ты называешь грехом то, что только есть наслаждение натуральное»… Тогда, после тех антверпенских картинок, заболела от ужаса и отвращения к матери, к Шувалову, к себе, ко всем людям, ко всему миру. Один Валя казался ей чистым, и она была уверена, что он бы понял ее. «Натуральное наслаждение!» Если такова натура и Сам Бог устроил так, то она не хочет мира, не хочет Бога. Ей казалось, что она больна и, может быть, умрет не от болезни, а от этого. В соседней белой зале послышались приближающиеся голоса: Шувалов, маменька. Софья вскочила, чтобы убежать: не могла их видеть сейчас. Но вдруг остановилась, окаменела, глядя широко раскрытыми глазами в глубину зеркала. Опять бредит, что ли? Нет, слишком ясно видит то, что видит: Шувалов целует Марью Антоновну, и у обоих такие лица, как тогда, когда Софья вошла нечаянно в комнату, где Ожаровский делал что-то с маменькой. Непристойная картинка. Жених – с матерью. А голубоглазый мальчик улыбался им двусмысленной улыбкой. С тихим стоном, протянув руки вперед, как будто защищаясь от привидения, Софья упала навзничь на диван. Все помутилось, поплыло в глазах ее, и сама она плыла, утопала в бездонной глубине. Очнулась. Увидела над собой лицо матери и опять лишилась чувств. |
| «Если бы я, – пишет Шатобриан, – жил тысячу лет, то никогда не забыл бы того места в Палестине, с которого я бросил первый взор на Иерусалим. Когда проводник мой воскликнул: «Вот святой город Иерусалим», – то я не мог поверить словам его. Мне показалось, что я вижу безобразную массу каменных обломков. Пылающее солнце вверху и каменная пустыня внизу напомнили мне пророческие слова Второзакония: И будет небо над главою твоею медяно, и земля под тобою железна. Да даст Господь дождь земли твоей прах, и перст с небесе снидет на тя (28:23). Ни один ручей, ни один поток не пересекают страшной пустыни: вокруг нет никаких признаков плодородия; не видно никаких обозов, приближающихся к стенам города. Его здания – развалины, его площади – кладбища!» «Видя пред собою, – пишет наш отечественный путешественник, – город, увенчанный куполами и минаретами, обнесенный стенами и башнями, вы ищете движения, но все пусто! Изредка, кое-где медленно шагает обремененный ношею верблюд, сопутствуемый полунагим арабом; изредка мелькнет между гробами, как привидение, завернутая в саван мусульманка, беседовавшая с любимым прахом, или удрученный летами, с посохом в руке, монах сопровождает дальнего поклонника… Это запустение, это молчание, непрерываемое ни шумом листьев, ни говором людским – торжественны! Здесь и природа, и люди как бы находятся в беспрестанном ожидании судного дня… И эти сдвинувшиеся с могил своих надгробные камни, кажется, готовы уже освободить от заключения мертвецов своих»… (Путешествие Норова). После разрушения Иерусалима и храма народ иудейский был отведен в плен и рассеян по всему лицу земли. И в наше время ни один народ не представляется до такой степени рассеянным и угнетенным, как иудеи. Они и доселе, так сказать, странствуют по земному шару, не находя нигде прочного пристанища. В какой стороне нет их? Они дышат воздухом и востока, и запада, и севера, и юга; пьют воду Темзы, Миссури, Миссисипи, Ганга, Дуная, Рейна, Енисея. В каждом сколько-нибудь замечательном местечке с самого раннего утра и до позднего вечера вы можете слышать голоса их, можете дивиться их суетливости, хитрости, изворотливости. |
| Если при работе со столиком или со стаканом “дух” букву за буквой складывает свой ответ или говорит через людей, введенных в состояние транса, то при автоматическом письме он ведет руку человека. Иногда это происходит во время спиритического сеанса, но потом это так же, как и в предыдущем случае, может производиться самостоятельно. Находящийся в трансе человек просто пишет что-то под чью-то внутреннюю диктовку. Так бразилец Шавьер написал “автоматически” более 100 книг. А его соотечественник Мирабелли, зная три языка, пишет на 28, причем нередко делает это прямо во время бесед с окружающими. Основательница теософии Елена Блавацкая многие свои труды тоже писала “автоматически”. Известен феномен жительницы города Туймазы в Башкирии, которая, не имея специального образования, пишет трактаты по математике. Одни, как, например, художник из Тольятти Александр Кремнев, рисуют картины, другие, как волжская целительница Наталья Суворова, чертят чертежи, пишут математические формулы, третьи записывают стихи. Католический богослов, профессор Штауденмайер много экспериментировал с автоматическим письмом. Он садился за стол, брал карандаш и до тех пор держал его на листе бумаги, пока рука не начинала сама писать. Он сознательно утверждал, что его рукой двигают духи. Но трагедия состояла в том, что профессор, призывая духов, не мог потом от них избавиться. Вот как описывает его состояние очевидец. “Он довольно успешно пробуждал в себе внутренние голоса, которые представляли из себя различные личности. Они между собой ссорились, иногда очень скандалили. В его записях подавали голос души умерших. У профессора появлялись галлюцинации, и ему казалось, что сам дьявол мучает его. Даже когда он ходил гулять, ему на деревьях ив кустах мерещились смеющиеся над ним гномы, диковинные звери и привидения. Неведомые существа получали все большую власть над ним. Он не мог контролировать свои руки. Иногда двигательные автоматизмы возникали у него в ногах и в других частях тела. Врачами он был признан психически больным”. |
| Жалея о шапке-невидимке, Алиса спускалась по лестнице в башню. На верхних этажах никого не было. Там валялись сломанные стулья, дырявые тазы и мятые кастрюли, стояли покосившиеся кровати без матрацев — люди хранили там ненужные вещи, которые было жалко выкинуть. Алиса миновала три этажа. Перед спуском на нижний этаж она остановилась, потому что снизу пробивался свет. И слышались голоса. Алиса подошла к отверстию в полу, от которого вниз вела лестница, и, присев на краю, заглянула вниз. Она увидела большой круглый зал, занимавший нижний этаж центральной башни. Зал был кое-как освещен факелами, которые торчали из железных колец, укрепленных в стенах меж каменных глыб. В зале было два стола. Один длинный, видно письменный, заваленный бумагами, книгами и пергаментными свитками, стоял у камина, над которым был прибит щит с гербом — рыцарская рука с обломанным мечом. Второй стол, круглый, столовый, стоял посреди башни. На стенах висели неприятные картины: тщательно вырисованные изображения всевозможных чудовищ: привидений, драконов, вампиров, ведьм, а также воронов, филинов, черных котов и бурых жаб. Вокруг обеденного стола, на котором стояли бутылки и кувшины с напитками, на стульях с высокими спинками сидели несколько человек. Все они были Алисе знакомы. Ближе всех к Алисе сидел человек, похожий на белого ворона. У него был длинный, как клюв, розовый нос и ежик белых волос на голове. Конечно же, это граф Дракула! В соседнем кресле расположился лысый длиннорукий человек, головка тыквочкой, одетый в обычный мужской костюм, поверх которого было надето широкое пальто. Это был профессор Гоц. Третьей персоной за столом была маленькая красивая женщина средних лет в длинной горностаевой шубе, похожей на королевскую мантию. Высокий твердый воротник подпирал подбородок женщины, ее голова в маленькой круглой меховой шапочке была поднята, подбородок торчал вперед, и оттого она казалась ужасно гордой и даже спесивой. Алиса эту женщину видела в городе. Называли ее маркизой. Четвертого человека за столом Алиса отлично знала. Это был, разумеется, Пашка Гераскин. Чтобы не мерзнуть в холодном зале, он разыскал где-то старую кожаную курточку, а горло обмотал полотенцем. Алисе стало жалко Пашку, и она уже готова была спуститься вниз и сказать ему, что в рюкзаке лежит его настоящая зимняя куртка с обогревом. Но что-то ее заставило замереть у лестницы. |
| Живя там два года и постоянно думая о бегстве, он послал Исихия в Палестину для приветствования братий и посещения своего монастырского пепелища, с тем, чтобы он вернулся к нему весной. Когда тот вернулся, старец снова хотел плыть в Египет, т.е. в ту местность, которая называется Буколиею, потому что там не было никого из христиан, а жил только народ варварский и свирепый. Но Исихий посоветовал ему удалиться в более тайное место на том же острове. После долгого осмотра всякого рода мест, найдя такое, Исихий отвел его на двенадцать миль от моря в уединенные и утесистые горы, куда он едва мог взобраться, ползая на руках и коленях. Пробравшись, он увидел, что место действительно весьма страшное и уединенное, окружено со всех сторон деревьями, орошается водой с вершины холма, имеет вид весьма приятного сада и множество фруктовых деревьев, плодов которых он никогда еще не употреблял в пищу; а возле него находились развалины древнейшего храма, из которых (как он рассказывал сам и подтверждали ученики его) по ночам и в дневное время слышались голоса такого бесчисленного множества демонов, что, казалось, там было целое войско. Весьма довольный последним обстоятельством, т.е. что имел так близко возле себя сопротивников, он прожил там пять лет, и при частых посещениях его Исихием, в последнее уже время своей жизни нашел отраду в том, что по причине дикости и недоступности места и множества привидений (как гласила молва), никто или редко кто мог и осмелился бы проникнуть к нему. Но однажды вышедши в сад, он увидел перед воротами лежащаго человека, всего разбитого параличом. Спросил Исихия, кто бы это был, или как был доставлен сюда. Тот отвечал, что это был управляющий тем маленьким сельцом, к которому принадлежит и садик, где они сами находились. Тогда он, прослезившись и протянув к лежащему руку, сказал: во имя Господа нашего Иисуса Христа говорю тебе, встань и ходи. Чудная быстрота: еще слова вертелись на языке говорящего, а уже окрепнувшие в силе члены поднимали человека! Когда сделалось это известным, крайность вынудила очень многих побеждать и трудности места, и непроходимость пути. Все окружные деревни ни за чем не наблюдали так, как за тем, чтобы он как-нибудь не скрылся. Ибо распространился насчет его слух, что он не может оставаться долго в одном и том же месте. А делал он это не по легкомыслию какому-нибудь, или ребячеству, но избегая почета и докучливости: потому что всегда искал безмолвия и жизни в безызвестности. |
| Здесь, на южном берегу, где танковые атаки не прекращались много часов и танки проходили в разных направлениях много раз — так изрыв, исполосовав, разворочав гусеницами окопы, до этого изуродованные бомбовыми воронками, что сплющенные пулеметы в гнездах, клочья, обрывки ватников, лохмотья морских тельников, перемешанных с землей, расщепленные ложи винтовок, лепешки противогазов и котелков, заваленные грудами почернелых гильз, засыпанные снегом тела — это не сразу было отчетливо увидено Бессоновым. Останки оружия и недавней человеческой жизни, как гигантским плугом, были запаханы, полураскрыты завалами, образовавшимися повсюду от бомбовых воронок, от многотонного давления танковых гусениц. Все осторожнее пробираясь через земляные навалы в траншее, перешагивая через выступавшие под ногами кругло и плоско оснеженные бугры, Бессонов шел, стараясь не наступать, не задеть их палочкой, угадывая под этими буграми трупы убитых еще утром. И уже без надежды найти здесь кого-либо в живых, подумал с казнящей горечью, что он ошибся: ему лишь показалось с НП слабое биение жизни тут, в траншеях. «Нет, здесь никого не осталось, ни одного человека, — говорил себе Бессонов. — Пулеметы и противотанковые ружья били из левых окопов, левее батарей. Да, идти туда, туда!..» Но тотчас из-за поворота траншеи донесся металлический звук. И будто бы послышались голоса. Бессонов с тугими ударами сердца вышагнул из-за поворота. Навстречу ему из пулеметного гнезда белыми привидениями подымались двое, с головы до ног косматые от снега. Обмороженные лица их были сплошь затянуты в стеклянный лед подшлемников, а из подшлемников — глаза, воспаленные морозом и ветром, в густых кругах изморози, устремлены на Бессонова, выражая одинаковую оторопелость — не ожидали, по-видимому, увидеть здесь, в омертвевшей траншее, живого генерала в сопровождении живых офицеров. Матово поблескивали прямоугольные морские пряжки. На порванной, прожженной плащ-палатке, расстеленной по бровке окопа, — куча дисков ручного пулемета, собранных со всей позиции; рядом с пулеметом — на сошках противотанковое ружье. Везде валялись свежестреляные гильзы: на бруствере, на дне окопа. Видимо, оставшись вдвоем, пулеметчик и пэтээровец некоторое время вели огонь из одного гнезда, соединенные в последнем усилии, локоть о локоть. Судя по морским пряжкам, были эти двое из дальневосточных моряков, ставших пехотой месяц назад на формировке армии, сохранивших памятью о прошлом тельники и матросские пряжки. |
|
|
