| Но предшествовавшее выступление Евсевия, раскрытие значения термина «ομοοσιος», о котором, вероятно, уже ранее говорил императору Осий Кордубский, не прошло бесследно, и император нашел нужным, приняв Символ Евсевия, внести в него и указанный термин. Отцы собора не ограничились, однако, этим: Символ был весь пересмотрен и получил совсем новый вид. Дальнейшие прения состояли в опровержении возражений Евсевия и его сторонников против различных введенных в Символ выражений. Очевидно, император вовсе не хотел, даже выражая свое желание, стеснять деятельность собора. И если Евсевий в своих сообщениях о соборе всюду выдвигает на первый план императора, в письме же, сверх того, говорит еще о своей собственной роли на соборе, то Афанасий имеет в виду именно самостоятельную деятельность собора (отцев). При этом Евсевий сообщает историю окончательной выработки догматической формулы, Афанасий же говорит о предшествовавших этому рассуждениях отцев о тех терминах, к которым сводится сущность догматического постановления собора. Письмо Евсевия хорошо было известно Афанасию, и им именно оно и приводится в приложении к «Посланию об определениях Никейского собора»; против фактической достоверности рассказа Евсевия он ничего не возражает. На сообщение Афанасия и Евсевия нужно поэтому смотреть как на взаимно дополняющие друг друга. Результатом догматической деятельности собора является Символ. Ближайших сведений о том, какие лица принимали участие в составлении Никейского символа, не имеется. Лишь участие Осия Кордубского засвидетельствовано в общем позднейшими жалобами на него ариан, что он изложил «никейскую веру» (Ath. Hist. аг. 42, 3: οτος και την ν Νικαα πστιν ξθετο). Не совсем понятной является на соборе и роль, приписываемая Василием Великим Гермогену, одному из предшественников св. Василия на Кесарийской кафедре: он «написал, — по словам св. Василия, — великую и несокрушимую веру на великом соборе» (Bas. Ер. 81, 1: Ερμογνους, του την μεγλην και ρρηκτον πσ κτιων τιν γρψαντος ν τη μεγλη συνδφ. |
| Ибо счисление времени, какое находится здесь (т. е. указание на 374 год) легко может быть понимаемо о времени появления новых ересей, а не о времени, когда выданы два символа, из коих один тождествен с константинопольским, а другой длиннее его». Затем, Винчензи приводит от себя ряд доказательств в ту пользу, что такая прибавка могла быть сделана позднее константинопольского собора (Винчензи считает позднейшей прибавкой оба символа, но, так как против подлинности второго символа нет оснований спорить – после доказательств, представленных ученым Каспари 111 , – то мы ограничимся приведением лишь тех аргументов Винчензи, которые имеют силу по вопросу о времени внесения в «Якорь» лишь первого символа, сходного с константинопольским). 1) На каком основании Епифаний мог назвать символом Никейским, происшедшим от 310 и более отцов, такой символ, который, как ему хорошо было известно, не был произведением этих отцов, так как ему доподлинно было известно, какой именно символ составлен в Никее. 2) Как понимать, что тот и другой символ, помещенный в «Якоре», предписывается употреблять при крещении, и, притом, очень настойчиво, тогда как при крещении возможно было (как и теперь) употреблять какой-нибудь один символ, а не два, один от другого различные? 3) В трактате против духоборцев (в сочинении «Панарий»), написанном после «Якоря», Епифаний, в борьбе с этими еретиками, пользуется только символом Никейским. Здесь говорится: «если бы некоторые из них захотели сказать: мы сами исповедуем веру, изложенную на Никейском соборе, покажи же мне на ее основании, что Дух Святый сопричисляется с Божеством, то они окажутся изобличенными этой верой. Тогда не было изыскания о Духе. Что подлежит исследованию в известное время, о том соборы составляют твердое определение. Так как Арий простирал хулы на Сына, поэтому с преимущественной старательностью и происходило о том разглагольствование. Впрочем, посмотри в самом исповедании: в нем не встретятся, говорящие что-нибудь, хулители против Духа, духоборцы. |
| Они, по этому же свидетельству, боялись главным образом того, чтобы не потерять своих епископских кафедр и не подпасть под отлучение 82 : только это мирское соображение заставляет их присоединить свою подпись к символу наряду с другими епископами. Приверженцы Евсевия Никомидийского как до собора Никейского, так и после собора остались верными учению арианскому в его крайней форме. Подпись под символ ни к чему не обязывала этих двоедушных созданий. – С таким же лицемерным расположением духа подписался под символом Евсевий Кесарийский и его приверженцы, присутствовавшие на соборе Никейском. Когда символ Евсевия Кесарийского не был принят собором в полном составе, но потерпел весьма значительные изменения, это сильно смутило дух его. Он увидел, что он сражен, что его изворотливость ни к чему не послужила. Евсевий после этого был в большом затруднении – подписать ли символ Никейский, к которому не лежала его арианствующая душа, или нет. 83 Приверженность к арианству говорила ему – не следует; но опасность, с какою могла быть сопряжена для него такая решительность, побуждает его, вопреки убеждению, подать голос за символ, исповедывать который он не хотел. Евсевий подписался, а за ним и другие. Лучшим доказательством того, как мало арианская группа, предводимая Евсевием, соглашалась с определениями собора, кроме последующего поведения Евсевия в истории христианской, служит его послание, написанное им тотчас по заключевии собора к его пастве, до возвращения его в епархию 84 . В этом послании Евсевий очень недвусмысленно дает знать, что в сущности он остается при прежних убеждениях. А нужно помнить, что партия Евсевия Кесарийского была значительна по своему влиянию и численности 85 ; из нее вышли впоследствии почти все дальнейшие движения арианские умеренного характера, именно так называемые полуарианские движения, которые составляли опасную силу, противодействующую церкви. Клир и паства церкви кесарийской, в которой предстоятелем был Евсевий, разделяли, должно думать, мысли своего епископа в спорном вопросе. |
| Нельзя ли здесь видеть намека на то, что отцы собора, вопреки мнению, господствовавшему в александрийских кругах, о неизменности Никейского символа, решились исправить, пополнить, подвергнуть новой редакции этот символ, составив как бы в замен его новый? Подобное решение отцов едва ли могло быть угодным Григорию, стоявшему на точке зрения александрийствующих. Не отсюда ли все те неясные укоры, какие выражает он в данном месте рассматриваемого сочинения относительно отцов собора? В это же время, быть может, происходили споры о том, исключить или удержать в символе столь много наделавшее шуму выражение: „из сущности Отца». Быть может, в это же время имели место рассуждения и диспуты о том: какими словами выразить учение о Духе Св.? и пр. Словом, не к этому ли времени относится составление символа Константинопольского, который во многом так отличается от символа Никейского? Ведь не могло же все это не возбуждать толков, споров, встречных предложений, говора, отражением которых, быть может, и служит данный отрывок из писаний Григория! Весьма характеристичны следующие замечания Григория: „эти епископы, если бы действительно держались середины, а не явно предавались к противной стороне»,... „всем вопием: входи сюда, кто хочет, хотя бы два или три раза переменял веру»,... „Не благоразумное дело привязываться к единой вере»,... „Уловлены двусмысленности учений, проповедуемое открыто казалось благочестивым».... Не заключают ли они в себе указания вот на что: составлять новые символы, как мы знаем, были большие охотники ариане („противная сторона”), один символ у них сменял другой, одни и те же лица подписывали то тот, то этот символ („два или три раза переменяли веру»); они не имели привязанности к какому-нибудь одному символу („не благоразумное дело привязываться к одной вере»). Теперь, как скоро положено было на II вселенском соборе составить символ новый, не должно ли было это казаться людям, подобным Григорию, уступкой противной стороне, неуважением к единой вере никейской, не могло ли казаться шаткостью принципов? Очень вероятно. |
| С давних времен существовал и теперь, отчасти, существует взгляд, что символ константинопольский есть простая переделка никейского символа, сделанная II вселенским собором. Этот взгляд очень немногими разделяется теперь. Это взгляд старомодный. Он, впрочем, иногда встречается и в очень серьезных трудах, – в том случае, если авторы их не имеют в виду входить в подробности и говорят о нем мимоходом (у Неандера, Гизелера, Герцога в его «абрисе церковной истории»). Он принят без дальних оговорок и нами в нашей диссертации 101 . Это сделали мы, частью потому, что не желали входить ни в какие подробности, касательно разбора различных воззрений на вопрос, что заставило бы нас составить более или менее длинный критический этюд, нарушающий гармонию нашего труда, – частью потому, что своими воззрениями на историю второго вселенского собора мы не становились в резкую противоположность с существующими, более выдающимися мнениями, касательно происхождения символа. В самом деле, для нас важно было лишь признание, что символ издан собором, что это сделано в виду того, что символ никейский перестал удовлетворять всем нуждам времени, что символ константинопольский есть второй символ вселенской церкви, имевший стать рядом с символом первого вселенского собора. Задача нашего труда едва ли изменилась бы, если бы мы приняли и какой-либо другой взгляд на сущность константинопольского символа из числа тех взглядов, какие существовали до появления на свет нашего сочинения 102 . Одно из самых важных возражений, какие встретило, сейчас высказанное, мнение о происхождении символа, заключается в том, что в одном из сочинений Епифания: «Якоре», написанном около 874 г., усмотрели, почти совершенно тождественный с символом константинопольским, символ. (На это обратил внимание раньше других ученых, кажется, французский церковный историк Тильмон). Следовательно, заключали, символ константинопольский не есть произведение II вселенского собора, не есть какое-либо изменение и дополнение от него символа никейского; задача собора II вселенского заключалась в том, что он принял символ уже готовый, произведя в нем лишь самые ничтожные исправления. |
| —488— явления, сделанного на соборе флорентийском со стороны известного Марка ефесского , что греки «никакого Апостольского символа но имеют и ничего о таковом не знают», то полемист усматривает в словах Марка лишь «поразительное невежество»; и при этом делает такое заключение: «Апостольский первосимвол никогда не хранился в Греческой церкви с такой рачительностью, как в церквах западных» (S. 20–22). Все эти рассуждения полемиста суть плод полемического задора – и правды в них не заключается. Не правда, что будто Зенон предписывал империи употреблять символ никейский: во 1-х он адресовал свой указ не ко всей империи, а лишь в Египет, а во 2-х он говорил о символе Константинопольском, а не никейском (никейский символ почти совсем не употреблялся, в качестве крещального символа, в греческой церкви). Не правда и то, что будто символы поместных церквей в Греции заменены никейским (правильнее: константинопольским), по приказу византийских императоров. «Если мы в настоящее время при крещении читаем, а за богослужением слышим редакцию символа константинопольского (II вселенского собора), то этим мы обязаны собору Халкидонскому» 2079 . Это значит, что отмена поместных символов, какие прежде употреблялись на Востоке, и замена их символом IІ-ro вселенского собора произошла по инициативе самой церкви, а не византийских царей и происходит гораздо ранее правления Зенонов и Анастасиев. На другие напраслины и неправды, взводимые разбираемым писателем, можно находить удовлетворительный ответ в следующих замечаниях Т. Цана: «Греческий архиепископ Марк (сказавший известные слова на соборе флорентийском) прав не только в том, что опровергал легендарное западное сказание о происхождении символа прямо от апостолов, но и в том, что не соглашался с воззрением, что будто этот символ в те времена был достоянием всего христианского мира. Определения (т. е. символы) великих соборов (I и II вселенских) уже рано в греческой церкви —489— заменили более древние формы символа (поместных церквей) в церковном употреблении и вытеснили их из самой памяти богословов», хотя нельзя не заметить, говорит Цан, что «в существе дела тоже исповедание, на которое на Западе смотрели как на произведение апостолов, довольно долго употреблялось при крещении и в церквах восточных, но не с именем апостольского символа и не в таких выражениях» (S. 4–5). Этими последними словами цитируемый ученый хочет сказать, что между Востоком и Западом в течение долгого времени было полное согласие в понимании веры апостольской, а не бквалистическое согласие в тексте символа, – что, конечно, справедливо. Две или несколько отдельных православных церквей всегда согласны между собой в вере. |
| Противники православия пользовались всякими средствами к тому, чтобы как-нибудь поколебать и затмить только что твердо утвержденное исповедание; всякая уступка им, хотя бы во внешнем выражении этого исповедания, хотя бы в едином слове, могла дать место безграничному произволу и бесконечным перетолкованиям. При таких обстоятельствах защитникам православия и оказывалось нужным отстаивать каждое слово, каждую букву составленного символа и отвергать новые символы, составляемые учителями противной партии, – тем более, что в этих новых символах нисколько не выражалось ясное и правильное движение богословской мысли вперед, а высказывалось лишь колебание ее в различные стороны. Обстоятельства показали, насколько правы и прозорливы были защитники никейского символа, отстаивавшие до известного времени его безусловную неприкосновенность до последней буквы: многие из самих противников их должны были в последствие признать разумность и правильность их образа мыслей и действий. Эти защитники истины не были, мы говорим, буквалистами, рутинерами, отстаивавшими по принципу неподвижность богословской мысли и неизменность внешних выражений христианского верования: напротив, сами постоянно возбуждая, раскрывая и уясняя богословские вопросы, они, как мы уже сказали, пришли в последствии и к мысли о некоторых изменениях никейского символа. Но они понимали, что для правильного движения вперед необходимо богословской мысли иметь твердые устои, особенно во время всяких колебаний и движений, и что дальнейшее правильное развитие христианского богословия должно заключаться не в произвольных перескакиваниях от одних понятий к другим и частых переменах одних формул на другие, а в твердом и обдуманном раскрытии, по требованию времени и обстоятельств, богословских понятий и формул из начал, непоколебимо лежащих в самом основании богословской науки и христианской веры. Последние страницы третьей главы сочинения г. Лебедева представляют также немало характерного. На страницах 100–104 высказывается несколько весьма здравых положений и указывается много знаменательных фактов, так что эти страницы можно признать лучшими не только в третьей главе, но и во всем сочинении автора: только высказываемое здесь идет в разрез как с содержанием рассматриваемой главы, так и с тенденциями всей книги г. Лебедева. |
|
|
