| Под влиянием Оригена , на Востоке, в широких кругах были распространены субординастические взгляды об отношении Сына (Логоса) к Отцу и, таким образом, была подготовлена почва для той смуты, какую вызвало выступление Ария. Именно, грубая противоположность против модалистического учения Савеллия привела к противоположной крайности в арианстве; там господствовало слияние ( συναιρεσις), здесь разделение ; там отрицание ипостасного различия, здесь усиленное подчеркиванье его до уничтожения равенства по существу. В полемике с Савеллием много было допущено неудачных выражений и представлений, имевших в виду сделать очевидным различие Сына от Отца и поставить Сына в ближайшую связь с миром, это под влиянием особенно филоновской философии и Оригена . Прежде чем перейдем к изображению деятельности Вселенских Соборов, рассмотрим возражение против них со стороны школы ричлианистов. Различие между Нагорною проповедью и Никейским символом – говорят – настолько значительно, что бросается в глаза каждому независимо от того, занимается ли он изучением Церкви или нет. Нагорная проповедь есть возвещение нового, возвышенного, нравственного закона; она предполагает веру, но не формулирует её; богословские мысли, лежащие в основе её, более этической природы, чем спекулятивной, метафизические в ней совершенно отсутствуют. Никейский символ, наоборот, есть результат исторического развития, взаимодействия исторических факторов и догматического развития; метафизические определения, вероятно, были бы непонятны первым последователям Иисуса Христа, этические идеи в нем совершенно отсутствуют. Нагорная проповедь имела в виду мир сиро-халдейских, галилейских крестьян. Никейский символ обращается к людям, вкусившим эллинской мудрости. Указанием на то, что Нагорная проповедь есть именно проповедь, нравственное поучение, а Никейский символ есть символ, вероопределение – значение поставленной проблемы не только не устраняется, наоборот, подчеркивается вся важность её: то-то и интересно знать, почему в век Христа, в 1-ый век Церкви, стояла на первом плане нравоучительная проповедь, а в IV-oм веке получает первенствующее значение метафизическое вероопределение. |
| Символ никейский они считали неприкосновенным в полном его составе, не требующим никаких изменений. «Нам представляется, говорили они, делом безрассудным и беззаконным изменять что-либо, правильно определенное, на Никейском соборе, и сделавшееся всеобщим учением». «Не должно ничего ни прибавлять, ничего ни убавлять к вере никейской». (Созом. III, 18. Афан., твор. III, 115 –116). Так смотрели на дело целые соборы западные IV века, так же отзывались по вопросу и отдельные уважаемые отцы и учители западной церкви. Св. Иларий Пуатьерский в сочинении: De Synodis, цитируя, буквально, символ никейский, пишет здесь же: «мы согласились взаимно, чтобы после никейского собора не было никакого иного, который бы изложил иную веру» (lib. II, cap. 5). Речь у Илария обращена к императору Констанцию. Блаженный Иероним, в послании к папе Дамасу, в 381 году писал: «достаточна та вера, которая возвещена Никейскими отцами, и, хотя, этот символ, в некоторых отношениях, не полон (deficeret), но, зато, он исполнен благочестия, и нет надобности издавать другой». Часть этих свидетельств, которые нами сейчас приведены, была помещена и в нашей книге (стр. 61 – 3), о. Иванцов их заметил, но не придал им никакого значения (209), как будто их совсем в книге не было. Странная манера разделываться с фактами, которые стоят поперек дороги. Приведенные свидетельства и прежде казались, и теперь кажутся нам очень важными. Опираясь на них, мы пришли к мысли, что на II вселенском соборе не могли пользоваться особенным влиянием александрийцы, потому что задача его – редактирование и издание нового символа, который должен был стать рядом с Никейским и заменить его, как выражение церковного учения более полное и совершенное, оставить позади себя символ никейский, как бы, не совсем достаточный, – не совпадала с теми воззрениями, какие высказывали александрийцы после никейского собора. Напротив, для антиохийцев подобная задача не представляла никакого затруднения. Хотя они, антиохийцы, и не выражали прямо, не раскрывали и не мотивировали мысли, что после никейского символа можно составлять и издавать еще и еще символы; но подобную мысль оправдывала практика антиохийцев: антиохийцы составили много символов в IV веке. |
| Если Евстафий былъ только подозрителенъ, то Маркеллъ анкирский, действо–вавший съ нимъ на соборе заодно, не вызывалъ никакихъ колебаний; его савеллианство было несомненно. Паника овладела всемъ Востокомъ, когда сделалось известнымъ подлинное учение Маркелла. Падение Маркелла, можно сказать, уронило здесь последния опоры никейсаго символа. Какъ сильно оно повлияло на общее настроение это лучше всего видно на примере Афанасия александрийскаго; даже этотъ герой, вынесший на своихъ плечахъ никейский символъ, избегалъ употребления слова ομοοσιος, пока въ церкви шло дело ο Маркелле; въ сочиненияхъ, написанныхъ имъ до 339–го года, это слово заменяется другими терминами, как, напр., μοφυης, " μοιος κατ πντα и т. п. и если встречается, то непременно съ оговорками, предупреждающими его савеллианское понимание. Афанасий глубоко чувствовалъ цену этого слова и хорошо зналъ Маркелла; для большинства же восточныхъ, менее ознакомленныхъ съ деломъ, ересь Маркелла являлась явной уликой савеллианства техъ, которые защищаютъ „ μοουσιος " и не порываютъ связей съ еретикомъ. Чего же бще ждать отъ никейскаго символа, — думалось восточнымъ, — когда на почве его могутъ развиться заблуждения, подобныя маркелловскимъ? Если въ свое время этотъ сим–волъ и былъ полезенъ для борьбы съ арианствомъ, то теперь, когда арианство осуждено всей церковью и исчезло, онъ сделался не только излишенъ, но и прямо вреденъ для веры. Его нужно скорее выкинуть изъ памяти христианскаго мира, сбыть съ рукъ, какъ тревожащую совееть росписку и заменить другимъ. И вотъ восточные епископы, не осуждая прямо никейскаго символа, который все же былъ деломъ ихъ рукъ, спешатъ на новые соборы, составляютъ целую кучу новыхъ символовъ и ими стремятся парализовать влияние никейской формулы. Такимъ образомъ, въ своей первооснове борьба противъ никейскаго символа рождалась изъ чистаго источника. Она поднята была не во имя арианства и не ради него. Протестуя противъ никейскихъ определений, восточные епископы руководствовались возвышеннымъ и достойнымъ ихъ сана мотивомъ—охранить веру въ той неприкосновенности, какъ она получена отъ древности, изъять изъ нея нововведения. |
| А чем они различны? – об этом ничего ясного в Символе не сказано, и значит не исключена мысль, что Отец и Сын суть лишь разные имена для одного и того же объекта мысли, т. е. не исключен модализм; 3) что в слове «единосущный» может заключаться еретический смысл, было уже засвидетельствовано Церковью в III в., когда Антиохийские соборы (269 г.) прямо отвергли это выражение в виду учения монархиан, именно – Павла Самосатского (о чем была уже речь выше), соединявшего с ним близкий к указанному еретический смысл (именно – Сын единосущен Отцу, т. к. Сын есть человек, на котором почил сам Бог Отец своею силою). Понятно, что это подозрение должно было страшно выиграть в силе, когда некоторые защитники Никейского Символа, увлекшись, стали проповедовать несомненный модализм; это произошло в учении Маркелла, епископа анкирского (см ниже) и особенно его ученика, Фотина Сирмийского, в 30–40 гг. IV в.. Маркелл и Фотин оттолкнули православное по духу большинство от Никейского Символа, и это большинство, не имея своего знамени, невольно попало под чужое и оказалось, так сказать, в одной толпе с арианами на почве общего им отвращения от Никейского Символа: образовалось не противоправославное, а противоникейское большинство. Искусственность такого объединения почувствовалась с первых же годов, но попытки развязаться с ним долго не удавались. Ариане, всеми силами идя на все терпимые для них компромиссы, поддерживали это объединение, т. к. оно было им выгодно, снимая с них вселенскую анафему; государственная власть также стояла за него из соображений, главным образом, внешнего единства и порядка; главные вожди как ариан, так и единосущников уже к 340 г. были устранены, вполне или отчасти, с исторической сцены: Арий умер, Афанасий, по интригам ариан, лишился кафедры в Александрии и странствовал в изгнании. Таким образом, церковному большинству пришлось ощупью, в потемках искать выхода из лабиринта недоразумений на широкую дорогу православия, причем еще – искусно направляемая арианами светская власть ставила ему внешние западни и преграды. |
| Филосторгий в своей истории, действительно, замечает, что последователи Ария (до появления Аэция в Антиохии) хотя и не соглашались во мнениях с исповедниками единосущия, однако, имели с ними общение и в молитвах, и в песнях, и в совещаниях, кроме таинственной жертвы. Когда же пришёл Аэций и положилиначало разногласию между ними, тогда распалось единомысленное собрание, расторглись всякие узы дружбы и обычаи, которыми они были соединены с иноверными, и образовалась партия враждебная 322 . Но едва ли приведённое сообщение Филосторгия, в качестве надёжного комментария, уясняет настоящее положение общины Евстафия в Антиохии. Нам думается, что неясность разбираемой угрозы Диодора будет существовать до тех пор, пока мы не будем рассматривать её при свете указанного уже нами синтеза омиусианского и омоусианского мировоззрения Диодора и Флавиана – с одной стороны, и начавшейся печальной дифференциации омиусианской реакции никейскому символу с выделением из этой реакции беззаконного аномейства – с другой. Благоговея пред священными традициями отцов. как самыми главными принципами подлинного омиусианства, Диодор и его друзья-ученики могли не порывать ещё окончательно связи с церковью в Антиохии, потому что во главе её, по их убеждению, стояли всё же омиусиане. Епископы Евфоний и Флацилл, например, были особенно близки и дороги учителю Диодора, Евсевию Эмесскому 323 . Сам Леонтий старался скрывать свой арианизм 324 . Такой терпимостью к преемникам Евстафия, вместе с Диодором, можно думать, проникся и Флавиан, приняв объединённое мировоззрение μοοσιο μοιοσιος и объединив около него многих честных и серьёзных последователей Евстафия. Благодаря этому, в Антиохии получился кружок лиц из последователей Евстафия и учеников Диодора, который признавал правду омоусианства Евстафия, но не закрывал глаз и на высокие преимущества омиусианства – в зависимости от этого он и не разрывал формальных связей с господствующей церковью. Но когда Леонтий сочувствием Аэцию открыто исповедал неуважение к никейскому символу, показал у официальных представителей своей церкви истинный, арианский характер оппозиции никейскому символу, то тогда Диодор и Флавиан со своими последователями, естественно, не могли оставаться в общении с официальной антиохийской церковью, и об этом решительно заявили представителю последней, епископу Леонтию. |
| А все это опять подтверждает уже высказанные нами предположения: 1) что православные учителя IV века и до Константинопольского Собора далеко не так буквально и формально относились к редакции никейского символа, как представил это г. Лебедев в третьей главе своего сочинения; и 2) что символ, утвержденный на Константинопольском Соборе, имеет ближайшую связь с православными (александрийскими по выражению г. Лебедева) редакциями никейского символа, встречающимися у церковных учителей IV века, а никак не с полуарианскими (антиохийскими по выражению г. Лебедева) вероопределениями Соборов антиохийских и сирмийских 191 ). Говоря о дополнении никейского символа на Константинопольском Соборе, г. Лебедев пытается, между прочим, решить и тот вопрос, когда именно, в какой период деятельности собора совершено это дополнение (стр. 134–135, 138). Вопрос этот, как справедливо замечает г. Лебедев, за совершенным отсутствием всяких исторических данных представляется весьма неясным. Г. Лебедев полагает, что символ составлялся тогда, когда св. Григорий богослов еще не оставлял окончательно Константинополя, но уже во многом разошелся с членами собора, и, по всей вероятности, прежде прибытия египетских и македонских епископов на собор. Соображения, приводимые по этому поводу г. Лебедевым, заслуживают некоторого внимания, но далеко не уясняют удовлетворительно темного вопроса 192 ). Существеннейшие вопросы о том, как относился утвержденный на константинопольском соборе символ к тому изложению веры ( τo μo), о котором упоминали отцы Собора в послании к западным епископам, приведенном у Феодорита 193 ), равно как и о том, почему писатели, ближайшие к времени собора, и церковные историки V века, описывавшие собор, не дают нам никаких известий о таком, по-видимому важном деле, как утверждении на соборе новой редакции символа, эти вопросы г. Лебедевым совершенно оставлены без внимания 194 ). Совершенно не обращено также внимание г. Лебедевым на догматическое значение правил соборных, в особенности первого и седьмого (хотя бы последнее, как полагают, лишь по сродству содержания и было присоединено к правилам, 2-го Вселенского Собора одним из соборов последующих): а между тем рассмотрение содержания их также могло бы помочь разъяснению направления догматической деятельности собора 195 ). |
| 4. Арий Другое замечательное явление переходного христианско–языческого философствования – это арианство. а) Этот Арий (церковный деятель в Александрии, год рождения которого неизвестен, но умер он в 336 году) наряду с языческими и христианскими философами считал, что божество – вечно, неизменно и абсолютно просто и что этому божеству противостоит мир, который связан с протеканием во времени, вечно меняется, всегда материально сложен и никогда не прост и не является неподвижной идеей. Поэтому принцип творения очень важен для Ария, как и для всего ортодоксального христианства. Но если Бог всегда прост и никогда не сложен, то, рассуждал Арий, Сына Божия ни в каком случае нельзя считать самим Богом. Сын Божий тоже есть самая обыкновенная тварь, материален, связан с временем, создан из ничего и не имеет никакого отношения к божеству. Божество – это наибольшая общность всего существующего, или, как мы бы сейчас сказали, это есть аристотелевский ум–перводвигатель. Все остальное, по Арию, есть только бытие частное и единичное; и эту конкретную материальную единичность, думал Арий, никак нельзя относить к божеству. Другими словами, арианство тоже являлось смесью христианского креационизма и языческого антиперсонализма, превращавшего бытие только в максимально общее понятие. Вполне понятно, что Арий был целиком осужден на первом соборе 325 года. б) Однако было бы грубой ошибкой думать, что никейский символ, возникший в противовес арианству, уже целиком обошелся без всяких античных влияний. Никейский символ учил о том, что Сын Божий ни в каком случае не является тварью, то есть не создан из ничего, а есть сам Бог. И если Бог трактовался как Отец, то и Сына тоже стали трактовать как Бога, имеющего ту же сущность, что и Отец. Поэтому никейский символ в противоположность арианству выдвинул термин " единосущее " , или, как тогда говорили, гомоусианство. Но если рассуждать формально, то в этом никейском учении не то чтобы античность совсем никак не была бы представлена, но она была представлена здесь уже не аристотелизмом, а неоплатонизмом. Ведь это именно Плотин учил о том, что божественный ум есть субстанциальное выражение невыразимого первоединства. Само собой разумеется, что такой деятель и руководитель Никейского собора, как Афанасий Александрийский, совершенно не имел ничего общего с языческим пантеизмом и что им владело представление об абсолютной личности, совершенно незнакомое языческим философам. И тем не менее как раз античный неоплатонизм и помог Афанасию низвергнуть Ария и не отрывать Логос и Слово божие от самого Бога. |
| В правление Констанция антиохийские никейцы составляли уже незначительную кучку христиан, которае даже не находила себе места в городе для совершения богослужения и собиралась для этой цели за стенами его. А когда в 70-х годах IV-ro века Григорий Богослов явился в Константинополь с проповедью никейского богословия, он должен был удовольствоваться на первых порах частным домом, так как все существовавшие в столице храмы были заняты арианствующими. Таким образом, в оппозиции собору, раздавшейся на Востоке вскоре же после его окончания, соединились три довольно могучие силы – большинство восточных епископов, общественное мнение и, наконец, покровительство государственной власти. Что же могли противопоставить этим силам защитники никейских определений? 4 . Уже priori нельзя допустить, чтобы такой символ, как никейский, составлявшей плод и завершение догматической деятельности лучших умов своего времени и единодушно принятый собором трехсот епископов, не нашел для себя солидной поддержки в церковном сознании и не вызвал горячей защиты себе у современных деятелей. И, действительно, история догматических споров IV-ro века показывает, что никейский символ не только не имел недостатка в ревностных приверженцах себе, но и собрал под свое знамя ряд выдающихся умственных и моральных сил своего века. – Обозревая церковные области, сохранившие у себя авторитет никейского символа более или менее неприкосновенным до всеобщего утверждения его в церкви, легко можно видеть прежде всего то, что по крайней мере в своей численности защитники никейского вероопределения если не превосходили, то и не уступили его противникам. Во-первых, на стороне этого вероопределения в течение всех после-никейских споров, твердо и неуклонно стояла самая влиятельная в тогдашнем христианском мире кафедра древнего Рима, а за нею и весь церковный Запад, которого одного было достаточно для того, чтобы уравновесить численный состав споривших партий. На Западе никейский символ не вызвал никаких недоумений, никакого недовольства. |
| и Василий В. Никейский символ был столь точен, что его нельзя было перетолковать, а лишь можно было или принять, или отвергнуть. Ариане не согласились подписать это учение, хотя и не все. Сам Арий не подписал его, и из его последователей только четверо остались на его стороне: Евсевий никомидийский, Феогний никейский, Феона мармарикский и Секунд птолемаидский. Все они отправлены были в ссылку: Арий в Иллирию, а другие в Галатию (или Галлию?). Евсевий никомидийский и Феогний никейский решились подписать символ, но отказались подписать анафематствование Арию, мотивируя свой отказ тем, что они не верят, чтобы Арий действительно утверждал то, что ему приписывается там. Филосторгий, арианский историк, находит для себя при этом лишь то утешение, будто Евсевий и Феогний подписали собственно не Никейский символ, так как в подписанном ими символе в слово ομοοσιον они вставили лишнее «ι», получилось «ομοιοσιον». Секунд птолемаидский сказал, говорят, при этом Евсевию: «ты подписал, Евсевий, чтобы не быть сосланным. Но я верую Богу, что и года не пройдет, как тебя отправят в ссылку». И действительно, в ноябре 325 г. и Евсевий и Феогний были сосланы, а их кафедры замещены другими лицами. Отцы Никейского собора возвратились к своим паствам не с одинаковым настроением духа. Все они (за исключением арианствующих) были убеждены, что арианство осуждено справедливо, но не всем была присуща уверенность, что полемические средства, как εκ της ουσας и ομοοσιον, не заключают в себе опасной крайности. Западные епископы стояли весьма твердо в православии. Но эту твердость надо понимать несколько относительно, – в пассивном смысле: они не обладали достаточным образованием для полного уразумения выражений и всего смысла Никейского символа, к которому они отнеслись довольно формально. В церквах остались в употреблении другие символы, прежде существовавшие. Иларий пиктавийский, человек высоко образованный для своего времени, говорит о себе таким образом: «Свидетельствуюсь Богом небесе и земли, я никогда не слыхивал ни того, ни другого из этих выражений (ex substantia, consubstantialem), но мыслил всегда согласно с ними. Возрожденный в св. крещении и даже пробыв несколько лет епископом, я однако же услышал веру никейскую ( текст символа) лишь тогда, когда меня отправляли в изгнание (fidem nicaenam nunquam, nisi exsulaturus, audivi)». |
| Кирилл был на II вселенском соборе, это – несомненно; можно также догадываться (с очень незначительной, впрочем, степенью вероятности), что и на мнимый полуарианизм его было здесь обращено некоторое внимание. Но заставляли ли Кирилла доказать свое православие, читал ли он символ иерусалимский с этою целью, был ли внесен этот символ затем в протоколы, об этом никто ничего не знает, кроме Гарнака. Проверить показаний Гарнака нечем, так как актов второго вселенского собора до нас не дошло, как мы уже замечали об этом выше, Да и не странно ли: собору нужно увериться в том, принимает ли Кирилл никейскую веру? И, однако, он, Кирилл, произносит перед членами собора не символ никейский, как бы следовало ожидать, а символ своей местной церкви? Ведь это, пожалуй, скорее можно было принять за уклонение от исполнения воли соборной, чем за действительное доказательство православия со стороны Кирилла? Столь же странно предположение Гарнака, совершенно безосновательное, что в Константинополе, вдруг, почему-то пришли к мысли выдать символ, произнесенный Кириллом на II вселенском соборе, за символ, авторизованный этим собором в качестве вселенского символа. И какая, подумаешь, смелость проявилась у каких-то зачинщиков этого дела в Константинополе! Ни мало не сомневаясь, они объявили этот символ символом II вселенского собора на самом халкидонском вселенском соборе! И никто, по-видимому, не противоречил такому неслыханному предприятию! Правда, можно обходить это последнее затруднение при помощи предположения, что, быть может, протесты и были по поводу указанного начинания, но что все это или не вошло в акты халкидонского собора, или, впоследствии, в них переделано в известном смысле. Но, ведь это значит громоздить гипотезу на гипотезе 118 ! Нам остается изложить еще один и последний взгляд на происхождение константинопольского символа, взгляд еще более радикальный, чем Гарнака, – разумеем взгляд Винчензи. Главные черты мнения Винчензи заключаются в следующем: на II вселенском соборе не было составлено самостоятельного символа, здесь просто повторен символ Никейский. |
|
|
