| Они это и сделали; сначала стали в потребных случаях, наприм., на соборах, с именем двух символов – Никейского и Константинопольского возглашать лишь один этот последний, а впоследствии приклеили к имени: Константинопольский речение: Никео (Nicaeno-Constantinopolita- —273— num). Sic transit gloria mundi! Но фактом этим отнюдь не следует соблазняться. История имеет свою логику и не грешит сентиментальностью. Но необходимо точнее уяснить: в чем заключается наше выраженное выше желание. Мы хотим, чтобы совершенно были вычеркнуты из истории символа Константинопольского рассуждения в науке о каких-то символах Иерусалимском и т. н. Еиифаниевом, чтобы брошено было непроизводительное обыкновение рассматривать эти символы, как какие-то ступеньки, которые будто бы прямехонько ведут от символа Никейского к Константинопольскому. Мы хотим, чтобы утвердилось воззрение, что символ Константинопольский возник прямо из Никейского, без допущения «подготовительных работ», каковыми протестантской науке благоугодно считать символы Иерусалимский и Епифаниев. Неужели уж никак нельзя обойтись без этих символов, когда речь идет о происхождении символа II Вселенского собора? Право, нам кажется, что это не более, как дурная привычка. Протестантские ученые, кажется, совсем изверились касательно достоинств древней церкви. Им почему-то представляется, что все сколько-нибудь значительные явления в ней непременно несамобытны. Если им приходится говорить о каком-либо значительном письменном памятнике древности, то уж они не упустят случая заявить, что здесь они видят ясные будто бы следы заимствования, списывания, словом воровства. Хоть бы они подумали, если ни о чем другом, наприм., о Провидении, то по крайней мере о том, что не со вчерашнего же дня начали родиться на свете умные люди. До какой степени низко они ценят прошедшие времена церкви, об этом лучше всего свидетельствует знаменитое произведение Гарнака: о «сущности христианства». Если поверить Гарнаку, то выходит, что вся сущность христианства, вся Wesen des Christenthums выкрадена то отсюда, то оттуда, то неведомо откуда. |
| Интерполяция, конечно, выдает себя тем, что символ у Дионисия, который верно перевел свой подлинник, стоить после канонов, – положение слишком исключительное, ибо догматические формулирования в подлинных актах стоят всегда прежде канонов. B предыдущем отделении мы уже установили факт, что между 373 и 451 годами не может быть констатировано никакого следа употребления, даже существования Константинопольского символа, т. е. пересмотренного символа Иерусалимского; наоборот, за время от 500 года легко может быть указано теологическое употребление этого символа в качестве Константинопольского, и даже в качестве крещального исповедания. Следовательно, можно утверждать, что подлог последовал между 450 и 500 годами; но затем являются следующие вопросы: нельзя ли точнее указать время подлога? далее: при каких обстоятельствах, с какою целью и на основании каких соображений последовало это дело? наконец: почему решились ва Востоке со времени 530–550 годов заменить при крещении символ Никейский новым символом, когда уже более столетия при крещении употреблялся Никейский символ и когда этот последний более и более вытеснял из практики пересмотренные и не пересмотренные крещальные символы поместных церквей? – Что касается точнейшего определения времени подлога, то пересмотренный Иерусалимский символ в качестве символа собора 381 года впервые встречаем в актах IV вселенского собора и притом дважды (II и V деяния), и в оба раза рядом с Никейским символом, как второй основный символ церковный. Отсюда можно прямо заключать, что подлог совершен в 451 году или несколько раньше. Однако является подозрение: не имеем ли мы дела в данном случае с интерполяцией соборных актов Халкидонских; но Гарнак считает в высшей степени ве- роятным, – хотя, по нему, и остается еще место для сомнения, – что в Халкидоне действятельно читан был так называемый символ Констаптинопольский. „Подлог», т. е. объявление символа Иерусалимского в исправленном его виде символом II вселенского собора, произошел по суждению Гарнака, незадолго до 451 года, в Константинополе”. |
| Первый из поставленных вопросов, на какие хочет обратить внимание Гарнак, мы опустим в нашем приложении ввиду слишком большой специальности его и потому анализ исследования немецкого учёного начнём со второго из намеченных им вопросов. 1. «Так символ Константинопольский до настоящего времени и уже с начала средних веков носит имя Никео-Константинопольского, или просто Никейского, так как его считают за простое распространение последнего Символа, даже прямо смешивают с ним, так как, наконец, неоспоримо он заключает в себе много родственного с Никейским символом, то для того, чтобы правильно понимать историю возникновения Константинопольского символа, нужно возвратиться к вопросу о возникновении и истории самого Никейского символа. Никейский символ, оригинальный текст которого может быть восстановлен на основании самых лучших источников, составлен Первым Вселенским собором как первое относительное заключение тринитарного спора, составлен под давление императорской воли и явился благодаря моральному преобладанию маленькой александрийской партии». Те предварительные обстоятельства, которые в заключение привели к победе сторонников александрийской партии к составлению и принятию Символа, остаются в темноте, потому что Евсевий умышленно хранит молчание, оставляя сокрытыми ближайшие обстоятельства дела, позднейшие же историки черпали свои сведения из области легенд. Также и о первоначальном смысле слова μοοσιος нельзя составить себе достаточно верного понятия. Однако же известно, что Евсевий в главном прав, а именно – если он говорит, что предложенный от него крещальный Символ церкви Кесарийской послужил основанием для новой формулы (т. е. Никейской), хотя подробности, о которых говорит при этом Евсевий, мало могут заслуживать вероятия. Указанное известие Евсевия подтверждается исследованием композиции Никейского символа 931 заключается в следующем: I. Никейский символ имеет в своей основе, как показывает сравнение, крещальный Символ церкви Кесарийской. II. От этого последнего он отличается: |
| Теперь передадим рассуждения Шмидта о происхождении Константинопольского символа. 1 . Для тех писателей, которые отрицательно и в высшей степени подозрительно относятся к этому символу, и которых мы перечислили выше, представляется совершенно невозможным делом, чтобы этот символ возник на основании символа Никейского или даже в связи с ним. По суждению этого рода писателей, уже внешний вид, словоизложение Константинопольского символа, будто бы исключают всякую возможность допускать, что он составляет переработку символа Никейского, как требует этого традиционное мнение, выражаемое в самом наименовании этого символа «Никеоконстантинопольским». Обращая внимание на внешний вид или словоизложение этого символа, Горт утверждает, что из 178 слов, составляющих Константинопольский символ, только 33 слова в нем одинаковых с символом Никейским. Гарнак в своей работе ссылается на этот подсчет, сделанный Гортом, без всяких возражений. Другие также присоединяются ко Горту, не выражая никаких сомнений. Но можно ли этот подсчет признать вполне правильным? Шмидт неопровержимо доказывает, что дело это сделано Гортом произвольно, а его последователями усвоено противонаучно, лишь на веру. Оказывается, что слов совершенно одинаковых в сим- —49— воле Константинопольском с Никейским не 33, а 86, то есть, значит, почти целая половина 69 . К этому нужно добавить, что еще более благоприятный вывод получается у Шмидта, когда он делит Константинопольский символ на две половины: до слов: «и в Духа святого» и от этих слов до конца и сравнивает их с ответствующими частями символа Никейского. При таком сравнении оказывается, что буквенная разница между этими символами падает на вторую половину, что так естественно и понятно, ибо во второй своей половине позднейший символ дает формулировку таких догматов, которые остаются не раскрытыми в символе более раннем. А что касается первой половины обоих символов, то при сравнении их в этом отношении становится несомненным, что из числа 126 слов, входящих в состав первой половины Константинопольского символа, 76 представляются совершенно тождественными со словоизложением символа Никейского. 76 из 126 слов, значит . Можно ли после этого утверждать, что символ Константинопольский по своей основе чужд символу Никейскому 70 ! Возникает интересный вопрос: да как же это производили счет слов Горт и его ученые последователи? Во сне это они делали или наяву? И любопытно; оказывается, что не во сне; но, тем не менее, ими употреблен был в ход такой маневр, который едва ли может заслуживать оправдание. Для того, чтобы в результате получилось минимальное число слов сходных в тексте рассматриваемых символов, Горт и К° исключили из актива символа Константинопольского всю ту массу слов, которая находится в более древнем, чем этот, символе – т. н. иерусалимском и которая повторяется |
| И надобно заметить, что неточность эта в отношении к настоящему предмету, т. е. в отношении к наименованию соборов, замечается и в других древне-исторических документах; напр. на Ефесском соборе символ Никео-Цареградский назван просто именем Никейского (Еф. соб. пр. 7.) Итак, не больше ли будет вероятности, если предположить, что в св. Епифаний под именем Никейского символа привел в своем «Ancoratus» символ собственно Никео-Цареградский? Известно, что св. Епифаний пережил время второго Вселенского собора и дожил до V века; ему не могли не быть известны определения второго Вселенского собора; посему нет ничего невероятного в том предположении, что Епифаний в своем Ancoratus мог поместить тот самый символ, который был составлен на 2-м Вселенском соборе. Ежели ко времени 2-го Вселенского собора Ancoratus Епифания был уже закончен, то он мог сделать в нем изменение после, а могло быть и то, что Ancoratus в то время еще только составлялся, особенно последние его главы, где собственно и помещены символы. Ежели бы на самом деле было не так, т. е. ежели бы читаемый нами в Никео-Цареградском символе член о Св. Духе был уже известен до второго Вселенского собора, то какая надобность была святому Епифанию придавать приводимому им изложению веры авторитет веры, провозглашенной Св. Вселенским собором? Св. Епифаний приведенный им символ приписывает собору, и собору Вселенскому, ежели бы этот символ имел происхождение другое, то св. Епифаний не преминул бы изъяснить, где и по какому случаю составлено было дополнение к символу Никейскому, но он представляет это дело как для всех известное и не требующее никаких исторических изъяснений. Наш отечественный исследователь по истории церкви г. Чельцов (Христ. чтение 1869 марта, стр. 70 и д.) усиливается доказать, что прибавление к Никейскому символу в члене о Св. Духе «могло быть сделано на Антиохийском соборе 363 г. по отношению к духоборцам или другом каком-либо по близости в эту же пору». Что было сделано на Антиохийском соборе 363 г. по отношению к духоборцам, мы не знаем; но мы несомненно знаем, что на втором Вселенском соборе были сделаны усиленные предприятия к тому, чтобы склонить духоборцев к общению церковному: не больше ли вероятности предположить, что тогда же и составлена формула исповедания о Св. |
| 1 . „Так как символ Константинопольский до настоящего времени и уже с начала средних веков носить имя Никео-константинопольского или просто Никейского, так как его считают за простое распространение этого последнего символа, даже прямо смешивают с ним, так как, наконец, неоспоримо он заключает в себе много родственного с Никейским символом, то для того, чтобы правильно понимать историю возникновений константанопольского символа, нужно возвратиться к вопросу о возникновении и истории самого Никейского символа. Никейский символ, оригинальный текст коего может быть восстановлен на основании самых лучших источников, составлен первым вселенским собором, как первое относительное заключение тринитарного спора, составлен под давлением императорской воли и явился, благодаря моральному преобладанию маленькой Александрийской партии». Те предварительные обстоятельства, которые в заключение привели к победе сторонников Александрийской партии и к составлению и принятию символа, остаются в темноте, потому что Евсевий умышленно хранит молчание, оставляя сокрытыми ближайшие обстоятельства дела, позднейшие же историки черпали свои сведения из области легенд. Также и о первоначальном смысле слова μοο ιος нельзя составлять себе достаточно верного понятия. Однако, известно, что Евсевий в главном прав, именно – если он говорит, что предложенный от него крещальный символ церкви Кесарийской послужил основанием для новой формулы (т. е. Никейской), хоти подробности, о которых говорит при этом Евсевий, мало могут заслуживать вероятия. Указанное известие Евсевия подтверждается исследованием композиции Никейского символа. Важнейшие сведения касательно композиции никейского символа 935 заключаются в следующем: I. Никейский символ имеет в своей основе, как показывает сравнение, крещальный символ церкви Кесарийской. II. От этого последнего он отличается: а) некоторыми пропусками и небольшими изменениями, b) принесением в него Александрийских христологических выражений, с) редакция его носит печать приспобления к иерусалимско-антиохийским крещальным исповеданиям веры. |
| Наконец, и не потому только стояли эти учителя церкви за неприкосновенность никейского символа, что этот символ составлен исповедниками и мучениками (как об этом говорится у г. Лебедева на 63 странице). Это соображение могло у них быть в виду при защищении авторитета никейского символа: но главное основание их приверженности к этому символу заключалось не в том, кем он был составлен, а в том, что он содержал в себе. Никейский символ был дорог учителям церкви прежде всего потому, что они видели в нем твердое и точное наилучшее выражение истины православия, исконного христианского верования, преимущественно потому вопросу, который тогда подвергался стольким недоумениям и перетолкованиям. Твердые формулы никейского символа и в особенности слово δμоо σо ς устраняли возможность неправильных перетолкований более чем всякие другие выражения того же понятия об отношениях Сына Божия к Богу Отцу. Затем в глазах учителей церкви имело значение и то, что никейский символ составлен Вселенским собором, первым Вселенским собором, собравшимся из представителей различных частей христианского мира ради уяснения истины, а не происками какой-либо отдельной партии из епископов известной лишь местности. Им действительно тогда уже представлялось, что этот символ, составленный представителями различных частей христианского мира, людьми высокого разума и святой жизни и, представляющий в себе наилучшее по общему признанию собравшихся (за исключениями весьма незначительными) выражение христианской истины, может на будущие времена заменить все прежние, не совсем полные и определенные, и вообще всякие другие частные и местные символы, и дать, таким образом, твердое руководство и строгое согласие в самом внешнем исповедании веры всему христианскому миру. Наконец, и в том самом для учителей церкви открывалась необходимость твердо стоять за неприкосновенность никейского символа веры, что на этот символ были в то время постоянно сильные и хитрые нападения. Истина, твердо выраженная в этом символе, еще не вошла у многих в ясное разумение; формулы символа казались сомнительными людям с невыясненными колеблющимися понятиями. |
| Нет! Такой факт легко объясняется только тогда, когда мы допустим, что Константинопольский символ не есть новая редакция символа Никейского, а есть самостоятельный, конечно православный, Символ, в который внесены необходимейшие никейские слововыражения, есть более древний Символ поместной Церкви – ибо в IV и V веках вообще не составляли совершенно новых крещальных Символов, – который через привнесение главнейших изречений из Никейской regula переделан в Православно-Никейский по своему характеру. К этой гипотезе приводит рассмотрение двух прибавок, какие имеет Константинопольский символ в сравнении с Никейским – во-первых, прибавки: прежде всех веков к словам от Отца рождённого, затем другой прибавки: по писаниям. Что касается первой прибавки, то известно, как никейские отцы сильно боялись привносить представление о каком-либо времяисчислении в учение о рождении Сына от Отца, так как это могло вести к недоразумениям; поэтому-то они решительно выбросили эти самые слова (прежде всех веков) из вероизложения Кесарийского. Их нерасположение к этому выражению должно было ещё более обостриться после составления примирительных формул (Символов), антиохийских и сирмийских. Следовательно, каким же образом отцы Константинопольского собора могли снова внести в Символ эти слова, в особенности в том случае, если Константинопольский символ был лишь новой редакцией Никейского? Не давалось ли бы этим законного права полуарианам искажать и повреждать Никейский символ? И это в 381 году, тогда, когда Православие торжествовало, Никейская вера одерживала окончательную победу, когда в первом правиле этого Собора читаем: «Вера 318 отцов, собиравшихся в Никее Вифинской, да не отметается, но да пребывает господствующей», а полуариане ясно были осуждены! Это просто невозможно, но всё становится ясным, когда примем, что Константинопольский символ есть только исправленный в никейском духе, конечно, не в Константинополе, более древний крещальный Символ, который приведённые выражения имел уже в готовом виде и к которому лишь прибавлены самые характеристические изречения Никейского символа. |
| Так как собор 381 года был, собственно говоря, собором восточным, то сказанное утверждение символа Константинопольского ближайшим образом имело значение только для этой страны. Если же символ должен был получить авторитет для всей церкви, то это могло последовать только после того, как он будет признан в достоинстве вселенского. Но, как само по себе понятно, произошло это только постепенно. На самом Востоке, где происходил собор 381 года, символ достигал значения вселенского символа, мало по малу до самой середины V-ro века, а на Западе это же случилось почти на столетие позднее. Самый собор Константинопольский 381 г. до известной степени обязан символу своим возвышением в достоинство вселенского. Собор возрастал в своем значении по мере возрастания символа. После этого Шмидт говорит: если подведем итоги наших предшествующих изысканий, то открывается следующее: А) Известный с именем Никео-Константинопольского символа есть крещальный символ, переработанный собором Константинопольским 381 года в связи с посленикейскими предварительными работами в том же роде; при чем этот собор, утвердил окончательно переработанный им, символ, утвердил в качестве крещального. Таким образом традиционное мнение сохраняет свою справедливость. Б) Находящийся в «Якоре» Епифания символ (краткий), сообщаемый в качестве тоже крещального, не есть символ Константинопольский, а есть только неофициальная работа, послужившая подготовительной ступенью к этому последнему, – такая работа, которая в свою очередь возникла, как звено в ряду еще более ранних предварительных работ на том же поле деятельности. Эти все работы (да как можно догадываться, и не они одни) возникли из простой исторической необходимости превратить знаменитое никейское вероопределение в богослужебный крещальный символ. Что символ Епифания в 374 году не имел ни всеобщего, ни тем менее официального значения это вытекает из того, что пресвитеры, следовательно люди сведущие в церковных делах, просили Епифания дать им указание относительно точной веры, и этот последний счел необходимым ознакомить их с этим именно символом и убеждал их пользоваться ним, как крещальным. Текст Епифаниева символа был не вполне тождественен с текстом Константинопольского, после же выпуска из него трех вышеуказанных мест она стал иным, несомненно – короче. С этим само собою падает возражение против подлинности символа Константинопольского, гласящее, что уже в «Якоре» Епифания, в 374 году можно находить символ этот. Собор 381 года, занявшись его переработкой, не только укоротил его, но и впервые доставил ему официальную санкцию. |
| Теперь передадим рассуждения Шмидта о происхождении Константинопольского символа. 1 . Для тех писателей, которые отрицательно и в высшей степени подозрительно относятся к этому символу и которых мы перечислили выше, представляется совершенно невозможным делом, чтобы этот символ возник на основании символа Никейского или даже в связи с ним. По суждению этого рода писателей, уже внешний вид, словоизложение Константинопольского символа, будто бы исключают всякую возможность допускать, что он составляет переработку символа Никейского, как требует этого традиционное мнение, выражаемое в самом наименовании этого символа «Никео-Константинопольским». Обращая внимание на внешний вид или словоизложение этого символа, Горт утверждает, что из 178 слов, составляющих Константинопольский символ, только 33 слова в нем одинаковых с символом Никейским. Гарнак в своей работе ссылается на этот недочет, сделанный Гортом, без всяких возражений. Другие также присоединяются к Горту, не выражая никаких сомнений. Но можно ли этот подсчет признать вполне правильным? Шмидт неопровержимо доказывает, что дело это сделано Гортом произвольно, а его последователями усвоено противонаучно, лишь на веру. Оказывается, что слов совершенно одинаковых в символе Константинопольском с Никейским не 33, а 86, то есть, значит, почти целая половина 11 . К этому нужно добавить, что еще более благоприятный вывод получается у Шмидта, когда он делит Константинопольский символ на две половины: до слов: «и в Духа Святого» и от этих слов до конца и сравнивает их с соответствующими частями символа Никейского. При таком сравнении оказывается, что буквенная разница между этими символами падает на вторую половину, что так естественно и понятно, ибо во второй своей половине позднейший символ дает формулировку таких догматов, которые остаются не раскрытыми в символе более раннем. А что касается первой половины обоих символов, то при сравнении их в этом отношении становится несомненным, что из числа 126 слов, входящих в состав первой половины Константинопольского символа, 76 представляются совершенно тождественными со словоизложением символа Никейского. |
|
|
