| Wenn wir mit ansehen würden, wie jemand sein Leben für einen Freund oder für einen tief geliebten Menschen hingibt, ja sogar für einen Menschen, der sich der Größe dieses Opfers gar nicht bewusst ist, wären wir zutiefst erschüttert und berührt. Wir würden ins uns gehen und in Gedanken versinken und uns Fragen stellen. Wie ist dies möglich? Habe ich denn nichts, womit ich auf die Gabe Christi antworten kann? Nicht nur auf die Gabe, sondern auch auf den Preis, den Er für mich bezahlt hat? Trotzdem weiß ich von mir selbst - und ich glaube es gibt niemanden hier unter uns, der es sich nicht auch eingestehen wird - dass wir nicht wirklich, das heißt, mit all unserer Kraft uns bemühen, Gott zu lieben: von ganzem Herzen, mit all unserem Verstand und mit all unserer Fähigkeit zu lieben, die wir haben. Weiter ist uns ein Wort des Heiligen Johannes des Theologen gegeben. Es ist wie eine Vorwarnung: Wenn jemand meint, Gott zu lieben, seinen Nächsten aber nicht liebt, lügt er. Denn wie können wir davon sprechen, Gott, der unsichtbar und unberührbar ist, zu lieben, wenn wir es nicht vermögen, unseren Nächsten zu lieben, der konkret vor uns steht und den wir anfassen können, dessen Not wir vor Augen haben und der uns seine Liebe anträgt, manchmal so großzügig, manchmal aber auch eher scheu? Dies ist das zweite Gebot Christi, das zweite Wort des Lebens, das Er uns vorschlägt: Wenn du wissen möchtest, wie du Gott lieben kannst, wenigstens im Ansatz, dann lerne zunächst, deinen Nächsten zu lieben! Doch wie? Sofort denken wir in unserer Anmaßung an besondere Großzügigkeit, Heldenhaftigkeit und Opferbereitschaft. Christus aber meint: Liebe deinen Nächsten, wie dich selbst! Was bedeutet das? Zuallererst, auf einer einfachen materiellen Ebene bedeutet dies folgendes: Wie viel ich auch besitze oder im Leben zur Verfügung habe, ich sollte dafür sorgen, dass wenigstens ein Mensch, ein einziger Mensch, von mir so viel bekommt, wie viel ich mir vom Leben nehme. Dies könnte uns sehr weit bringen, doch wir tun nichts dergleichen. Wenn wir einmal darüber nachdenken, wie viel wir uns nehmen, immer mehr nehmen, ja sogar fordern und immer wieder fordern und dann sagen: Gut! Jede meiner Forderungen ist eine Forderung meines Nächsten an mich, alles, was ich nehme, sollte ich im gleichen Maß meinem Nächsten geben, wenigstens einem Menschen! – wie großzügig würde es dann bei uns zugehen im Leben! Wenn wir dies einmal erlernen könnten, dann ist die Wahrscheinlichkeit groß, dass wir auch Gott lieben lernen werden. |
| От древности особенно священным днем св. великой седмицы считался четверток , как день установления Евхаристии (August. Epist. 54, 6; 3 Карфаген, соб. к. 29), в особенности в Африканских Церквах он чтился двумя Евхаристиями — утренней и вечерней. Вместе с тем он был часто днем испытания оглашенных (dies competeatium), днем прощения для кающихся (dies absolutionis) (Особенно в Африке. Augustin. Epist. 54, 10; 55, 33). Кроме того четверток ознаменовывался омовением ног (dies pedilavii). К этому дню приурочивалось еще, особенно в Риме, освящение мира. Вследствие всего этого, великий четверток назывался η μεγαλη или αγια πεμπτη, dies Jovis sancta. Богослужение в понедельник, вторник и отчасти в среду есть последование или подражание порядку папы Льва Великого. Он имел обыкновение всякий год в конце великого поста пред Пасхой изъяснять страдания Спасителя. Он начинал в воскресение пред Пасхою, т. е. в неделю Ваий и, будучи не в силах в одной речи исчерпать предмет, он продолжал изложение предмета в понедельник, вторник и кончал в среду, как день стояния. Пяток пред Пасхою, как день приготовления παρασκευη, день Христова распятия, dies crucis или πασχα σταυρωσιμον, день смерти Христа — был днем глубочайшего траура и покоя, без малейшей торжественности, днем строжайшего поста; поэтому он согласно апостольским постановлениям (Книга V, 18) проходил без евхаристической жертвы, только в Сирии вечером допускалось евхаристическое приобщение вне, на кладбищах, в воспоминание сошествия Иисуса Христа в ад к умершим (Св. Иоанн Златоуст. Гомилия о Кимитирии и распятии. Patr. graeca IX, 2, 393). Великая суббота уже в предполуденные часы имела оживленный характер, ибо это был день окончания оглашения и произнесения символа (abrenuntiatio et redditio symboli), на Востоке в этот день происходило крещение оглашенных. День Святой Пасхи , как подвижной праздник, не так легко поддавался определению его срока или точной даты. Известный спор папы Виктора I с Малоазийскими церквами не привел к добрым последствиям. |
| Ya que, según las reglas tradicionales expuestas, la Pascua era fijada en la dominica que sigue al plenilunio posterior al equinoccio de primavera (21 de marzo), la fecha puede oscilar entre los términos extremos del 22 de marzo, cuando el plenilunio cae en sábado, y del 25 de abril, cuando cae el 18 de abril. En estos últimos tiempos ha hecho algo de ruido un movimiento en pro de la fijación de un día determinado para la fiesta de Pascua. La propuesta tuvo ya un principio de actuación en los siglos V-VII cuando varias iglesias especialmente de las Galias, para evitar las dificultades del cómputo, habían escogido a tal fin las fechas del 25 y del 27 de marzo, que en varios escritores antiguos (fertuliano, Hipólito, Epifanio) eran aceptadas, respectivamente, como el aniversario de la muerte y de la resurrección del Señor. El Martirologio jerosolimitano las anota, en efecto, regularmente. Sabemos por San Gregorio de Tours que en aquella ciudad se festejaba la Pascua el 27 de marzo, como fecha fija, y más tarde, en la fecha que ocurría, movible. Pero tal práctica no tuvo mucha aceptación por las protestas de los obispos. No se puede negar que un proyecto de fijar la Pascua presenta aspectos dignos de consideración aun para los efectos de la vida comercial; pero es preciso reconocer también que su realización, mientras haría desaparecer uno de los más venerados monumentos del pasado, llevaría a tales y tan grandes consecuencias en el campo litúrgico, que es de creer con fundamento que la Iglesia no debe ceder a tales innovaciones. El Día de Pascua La vivacidad y el interés con los cuales la controversia pascual fue tan largamente agitada en la Iglesia, demuestra qué importancia tan capital se atribuyó a la fiesta de Pascua desde los albores del cristianismo. Su preeminencia absoluta, en comparación con otras fechas cristianas, que había sido ya para San Pablo argumento de especulaciones místicas nobilísimas, es reconocida y proclamada en todos los tiempos por los Padres con las expresiones más entusiastas: dies magnas, festivitatum festivitas, dies dierum regina, dies verus Dei, dies felicissimus. |
| Christus ist nicht gekommen, um die Welt zu richten. Es wird aber der Augenblick kommen, an dem jeder von uns vor das Angesicht Gottes treten wird. Dann werden wir sehen, wie sinnlos, vergebens und leer unser Leben war, und begreifen, dass wir uns um alles Mögliche gekümmert haben, außer darum, im vollen Sinne dieses Wortes, Mensch zu sein. In unserem Leben sorgten wir uns um dies und jenes, arbeiteten an den verschiedensten Dingen, doch nie ist es uns gelungen, auch nur eine Gemeinschaft um uns herum zu erschaffen, in der unter den Menschen die sich selbst vergessene, triumphierende und sieggeschwängerte Liebe regiert. Wenn wir auf den Herrn schauen, dann sehen wir in Ihm einen vollkommenen Menschen, wie jeder von uns ein solcher sein könnte, wenn wir uns nur Seiner Gnade, Seiner Kraft und Seiner Barmherzigkeit öffnen würden. Dann jedoch, wenn wir vor Ihn treten werden, werden wir dies alles begreifen und es wird wehtun. Und dies wird unser Gericht sein: denn die Liebe ist zu uns gekommen, doch wir haben sie verachtet. Gott war gekommen, um uns die volle Größe des Menschseins zu offenbaren, wir jedoch zogen es vor, als kleinkarierte Bürger dahinzuleben. Und zu welcher Niedrigkeit waren wir fähig! Die menschliche Gesellschaft, die ein Abbild hätte sein können von der Liebe innerhalb der Heiligen Dreifaltigkeit, haben wir in eine Hölle verwandelt, in eine Wüste, wo die Menschen sterben an Durst nach menschlichem Miteinander. Doch der Herr ist auch als Heiland gekommen. Jeder von uns hat jetzt noch Zeit vor sich. Dies kann eine Stunde sein, aber auch Jahre. Auch junge Leute können sterben und Ältere noch sehr lange leben. Sich auf die Zeit zu verlassen, sollte man nie, denn alles man kann in einem Moment verändern, oder aber nichts in ganzen Jahrzehnten. Der Apostel Paulus wurde in einem Augenblick ein ganz anderer. Wir jedoch leben dahin, tragen zwar den Namen Christi, bleiben jedoch völlig fern der Schönheit und Herrlichkeit eines Lebens nach dem Evangelium. Lasst uns deshalb versuchen, die Worte Christi ernst zu nehmen. Er ist in die Welt gekommen als Heiland, nicht als Richter. Das Heil besteht darin, einfach Mensch zu werden, das heißt, ein Mensch nach dem Abbild Gottes, Der uns geschaffen hat. Das gesamte Evangelium spricht nur davon! Wir sollten uns deshalb aufmerksam in das Evangelium hineinlesen! Nicht wie in eine Erzählung von Christus und den Menschen, die um Ihn waren, sondern wie in ein Buch, wo uns berichtet wird, wie wir selbst zu den Menschen werden können, die in das Reich Gottes eingehen, deren Augen leuchten und deren Herz sich freut, die in es eintreten, wie wenn sie nach Hause zurückkehren nach einem schweren arbeitsreichen Tag. |
| Hier sehen wir etwas, was sich auf verdeckte Weise schon in der Fleischwerdung Christi gezeigt hat. Wir können nicht über die Menschwerdung Gottes nachdenken, ohne von Rührung ergriffen zu werden. Wie konnte es möglich sein, dass das menschliches Fleisch, das Stoffliche dieser Welt, welches den Leib Christi bildete, nicht nur ein Ort, an dem der Lebendige Gott anwesend war, sein konnte - wie dies zum Beispiel auch eine Kirche sein kann - sondern sich mit der Gottheit so verbinden konnte, dass der Leib ganz von dieser Göttlichkeit durchdrungen worden ist und nun zur Rechten des Vaters und Gottes in der ewigen Herrlichkeit thront? Hier offenbart sich uns auf verdeckte Weise die ganze Größe und Bedeutsamkeit nicht nur des Menschen, sondern auch der ganzen geschaffenen, stofflichen Welt. Hier zeigen sich ihre unbeschreiblichen Potentiale, nicht nur die irdischen und zeitlichen, sondern auch die ewigen und göttlichen. Am Tag der Verklärung des Herrn sehen wir, dass unsere erschaffene, materielle Welt berufen ist zu leuchten. Wir sehen, in welch einer Herrlichkeit sie im Gottesreich erstrahlen wird - in der Ewigkeit des Herrn … Und wenn wir uns aufmerksam und ernsthaft all dies bewusst machen, was uns heute offenbart wird, dann sollten wir auf ganz radikale Weise unser Verhältnis zu allem Sichtbaren ändern, zu allem, was wir berühren können. Nicht nur zur Menschheit, nicht nur zum Menschen, sondern auch zu dessen Körper und nicht nur zu ihm, sondern zu allem, was uns in seiner Stofflichkeit umgibt, was wir berühren können, wahrnehmen und sehen. All dies ist dazu berufen, ein Ort zu sein, in dem die Gnade Gottes weilt. Alles ist dazu auserkoren, irgendwann einmal am Ende der Zeiten an der Herrlichkeit Gottes Anteil zu haben und in dieser Herrlichkeit ewig zu erstrahlen. Uns Menschen ist es gegeben, dies zu wissen. Und nicht nur es zu wissen, sondern mit Gott gemeinsam zu bewirken, dass die Schöpfung, die Gott einst geschaffen hat, erstrahlen kann. Wir weihen Früchte, wir weihen Wasser und Brot. Wir weihen Brot und Wein und bringen es dem Herrn dar, damit Er es in Seinen Leib und Sein Blut verwandeln möge. Innerhalb der Kirche beginnt bereits dieses Wunder der Verwandlung, der Verklärung und des Erscheinens Gottes. Durch den Glauben des Menschen wird ein Teil dieser geschaffenen Welt, die einst durch den Unglauben und durch den Verrat des Menschen zu Verwesung, Tod und Zerstörung verurteilt wurde, aus dieser Sphäre herausgenommen. Durch unseren Glauben wird dieser Teil aus der Sphäre der Zersetzung und des Todes herausgehoben und Gott zum Eigentum gegeben. Und Gott nimmt ihn an und in Gott verwandelt sich dieser Teil schon im Keim in die Neue Schöpfung. |
| 733 Августин, Sermo 203: «Hodierno die manifestatus redemptor omnium gentium» и т. д. Превращение персидских магов или жрецов–философов в трех царей (Каспар, Мельхиор и Валтасар) в средневековой легенде было поспешным выводом из трех даров и Пс. 71:10,11 . Эта легенда в конце концов приводит нас в Кельнский собор, где до сих поклоняются выставляемым там телам трех святых царей. 734 Покойный доктор Ф. Штраус из Берлина, автор выдающегося труда о церковном годе (Das evangelische Kirchenjahr, p. 218), пишет: «Das heilige Osterfest ist das christliche Fest schlechthin. Es ist nicht blos Hauptfest, sondern das Fest, das einmal im Jahre vollständig auftritt, aber in allen andern Festen von irgend einer Seite wiederkehrt, und eben dadurch diese zu Festen macht. Nannte man doch jeden Festtag, ja sogar jeden Sonntag aus diesem Grunde dies paschalis. Daher musste es auch das ursprungliche Fest in dem umfassendsten Sinne des Wortes sein. Man kann nicht sagen, in welcher christlichen Zeit es entstanden sei; es ist mit der Kirche entstanden, und die Kirche ist mit ihm entstanden». 736 в пятом каноне велено, чтобы поместные синоды проводились дважды в год, перед Qu adragesima (προ της τεσσαρακοστς) и осенью. 740 От caro и vale – поскольку народ на это время прощался с мясом, устраивая пиры. Другие придерживаются обратного толкования: dies quo caro valet; то есть день, когда еще позволено есть мясо и наслаждаться им. Карнавалы проходят в период от Богоявления до пепельной среды или, обычно, только в последние три или последние восемь дней перед великим постом. Они проводятся во всех городах Италии, особенно в Риме, с маскарадами, соревнованиями, драматическими представлениями, фарсами, шутками и другими видами дикого веселья и необузданной радости, но не без здорового юмора; они заменяют римские праздники: сатурналии, луперкалии и флоралии. 743 Feria quinta paschae, dies natalis eucharistiae, dies viridium; μεγλη πμπτη. Английское название Maundy Thursday происходит от слова maunds, корзины, в которых цари Англии в этот день раздавали милостыню нищим на Уайтхолле. Maund родственно латинскому mendicare и французскому mendier, просить милостыню. |
| 82 При посвящении второго старокатолического епископа Герцога это место было изменено так: «Кто будет проклинать его, за того пусть он молится». Керенский В. Старокатолицизм, стр. 178. 84 Ibid. S. 54. Сравн. Rituale Romanum, cit. p. 245: Si qua puerpera… ad Ecclesiam venire voluerit. 98 Эта хвалебная песнь поётся на утреннем богослужении первого адвента (смотр. выше), но она оканчивается малым славословием. 99 Этот гимн есть переложение латинского гимна: Dies irae, dies illa… Сравн. Liturgisches Gebetbuch S. 241. 104 Anhang zum Liturgisches Gebetbuch (Liederbuch vom Reiche Gottes. Mannheim 1885 на страницах 223–230 даёт некоторые из этих песнопений). 127 Ibid. p.p. – Кроме этого есть чины благословения источника (ibid. p. колодца (ibid. p. 133 Gebetbuch der Christkatholischen Kirche der Schweiz. – Мы имели под руками 4-е издание этой книги с переработанным вполне сборником песнопений, вышедшее в Золотурне, в 1893 году. 134 Gesandbuch der Christkatholischen Kirche der Schweiz. Эта книга была у нас в её третьем издании (Soloturn, 1893). 146 Чешское Mše, польское Msza=немецкому Messe, оно есть изменение латинского missa (мисса) и служит одно или в соединении с словом svata, swita для обозначения богослужения, на котором совершается таинство евхаристии. 147 Трисвятое в богослужении швейцарских старокатоликов встречается ещё в «молитве за умирающего» в такой форме: Святый Боже, Святый крепкий Боже, Святый бессмертный Боже, помилуй меня (Gebetbuch, S. 195). 148 Места, отмеченные знаком […], различны в том и другом чине. Сравнение сделано нами при помощи чина чешско-славянской литургии-мессы, напечатанной в переводе в Богослов. Вестнике (октябрь, 1898 г.) и чина литургии св. Иоанна Златоуста у Даниеля, Codex liturgicus. Vol. IV, Fasc. 2, p.p. 327–372. 156 Возложение рук и соли у германских старокатоликов совершается в обратном порядке и молитвы изменены (см. выше). 157 Возложение столы (stolae) и следующие две молитвы у германск. старокатоликов опущены, но вместо их есть предваряемое крестн. знамением чтение Евангелия (см. выше). |
| Здоровье тела — состояние скотское. „Заплывет телом душа… Человек так способен оскотиниться, что даже страшно желать ему здоровья и счастья“. Или Бог, или зверь, — но не Богочеловек. Вместо святой плоти — бесплотная святость. Дух есть отрицание плоти, Бог — отрицание мира. Не отрицание для утверждения, а голое отрицание. „Вечная жизнь перед временной — то же, что все перед ничто“. Некогда Гоголь верил, что „есть страсти, которых избрание не от человека… Высшими начертаниями они ведутся, и есть в них что-то вечное, зовущее, неумолкающее во всю жизнь… Все равно, в мрачном ли образе или пронеслись светлым явлением — одинаково вызваны они для неведомого человеком блага“… В них „мудрость небес“; в них какая-то божественная „тайна“. Когда Гоголь это писал, он понял бы, почему страдания самого Господа названы „страстями“; понял бы, что здесь не одно совпадение слов. Теперь для него страсть значит грех, бесстрастие — святость. „Берегитесь всего страстного, — твердит Гоголь, — берегитесь даже в Божественное внести что-нибудь страстное. Совершенного небесного бесстрастия требует от нас Бог, и в нем только дает узнать себя“. Некогда христианство было для него величайшим деланием, новым героизмом, „богатырством“. Теперь становится оно величайшим буддийским „неделанием“, отречением от мира, бездейственным созерцанием. Проповедник католичества восточного должен выступать так перед народом, чтобы уже от одного его смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего голоса, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, все бы подвигнулось… „Здесь католичество восточное, утреннее, сливается с западным, вечерним в один вселенский мрак“. „Религия наша и католическая совершенно одно и то же“, — говорит сам Гоголь. Недаром Шевырев предостерегал его: „Берегитесь этой заразы“. Старая песнь скорби и ужаса, звучащего сквозь грозный гул органа в средневековых соборах: Dies irae, dies ilia — заглушает новую песнь, которая должна бы прозвучать сквозь радостный гул „вселенских колоколов“ в солнечно-светлом храме грядущего христианства, во вселенском соборе Святой Софии, Премудрости Божией: Христос воскрес». |
| Общее название рокового дня – «день гнева», иом эора (ст. 15), т. е. гнева Божия (ср. Ис 13.9 ; Иез 21.36 ; Пс 77.49 и др.), как последней причины и единственного источника всех других многоразличных бедствий этого дня. Dies irae dies illa (Vulg) – вот классическое определение дня Господня. Частнейшее раскрытие этого общего определения дается у пророка в форме целого ряда парных слов синонимического значения, что сообщает всей речи необыкновенную выразительность и поэтическую прелесть. Первая пара слов: царя, θιλψις, tribulatio, скорбь, и – мецука, LXX: νγκη, Vulg.: angustia, слав.: нужда, русск.: теснота (ср. Рим 2.9 ) означает главным образом то внутреннее состояние скорби и подавленности, наказываемого Богом грешника, которое является отголоском в его душе различных внешних бедствий (см. Иов 15.24 ). Вторая пара – однокоренные слова шоа и мешоа ωρα и φανισμς, слав.: день безгодия и исчезновения, Vulg.: calamitas, miseria, русск.: опустошение и разорение. Сочетанием двух этих понятий пророк наиболее полно выражает мысль о совершенном запустении (ср. Иов 30.3, 38.27 ), ожидающем Иудею. Вторую половину ст. 15 образуют четыре синонимических слова, выражающих идею мрака, помрачения, причем все эти слова встречаются у прор. Иоиля в его изображении «дня Господня» ( Иоиль 2.2 ). евр.: хошех (мрак), афела (сгущенный мрак), анан (облако), арафел (туча); греч.: γνφος, σκοτος, νεφλη, μχλη и лат.: lenebrae caligo, nebola, turbo – все выражают разные оттенки понятия тьмы, мрака, бури, что все, по библейскому представлению, является обнаружением не только вообще чрезвычайного явления Иеговы в мире (как на Синае, Втор 5.19, 23, 4.11 ), но и преимущественно карательных действий правды и суда Божия ( Пс 96.2–4 : Ам 5.18 ; Иоиль 2.2 и др.). И если свет является синонимом жизни и радости ( Пс 35.10 ), то тьма всегда служила синонимом скорбей всякого рода и самой смерти. «Тьмою, мраком, облаком и мглою – говорит блаж. Феодорит, – пророк называет приражение бедствий, при наступлении которых и солнце для взирающих на него не будет светло в день ясен; но все покажется исполненным мрака» (с. |
| Еркул — Геракл. 211 Мадье де Монжо Ноэль-Франсуа-Альфред (1814–1892) — французский государственный деятель, противник Наполеона III, после 1871 г. — член Национального собрания. Во время работы Достоевского над третьей частью „Подростка“ (конец 1874 г.) имя Мадье де Монжо не раз встречалось в газетах. 212 А годы идут — и всё лучшие годы! — Неточная цитата из стихотворения Лермонтова „И скучно и грустно“ (1840). У Лермонтова: „А годы проходят — все лучшие годы!“. 213 Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет из „Фауста“. — Тришатов использует материал двух сцен из 1-й части трагедии Гете (1749–1832) „Фауст“ — „В соборе“ и „Тюрьма“. Из 1-й сцены взят почти весь текст: монолог Злого духа, обращенный к Гретхен, реплики тоскующей Гретхен, восклицание хора. Финал же сцены, разрабатываемой Тришатовым, восходит к заключительной сцене 1-й части („Тюрьма“), когда Гретхен, покинутая Фаустом и Мефистофелем, находит прощение на небесах: Мефистофель Она Осуждена. Голос свыше Нет, спасена. (Пер. Н. Вронченко) 214 Dies irae, dies illa! — Начальные слова католического реквиема, изображающего Страшный суд; исполняется в храме во время обряда отпевания. 215 …у Страделлы есть несколько таких нот… — Алессандро Страделли — итальянский композитор и певец, живший во второй половине XVII b., автор опер и духовных ораторий. 216 …„Дори-но-си-ма чин-ми“… — Слова из Херувимской песни — молитвы, исполняемой во время литургии в православной церкви: „Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми“, т. е. чтобы нам поднять Царя всех, невидимо носимого с торжеством ангельскими чинами (Краткий православный молитвослов. М., 1955. С. 43). 217 …читали вы Диккенса „Лавку древностей“? — Достоевский по-своему истолковывает сцену из третьей главы романа Ч. Диккенса (1812–1870) „Лавка древностей“ (1840; неточный рус. пер. 1843). У Диккенса Нелли, посетившая деревенскую церковь, ушла оттуда успокоенная и примиренная: „Она взяла Библию с полки, прочитала несколько страниц, потом опустила книгу на колени и стала думать о грядущих весенних днях, о веселой летней поре, о косых лучах солнца, которые тронут эти спящие фигуры, о листьях, которые будут трепетать в окнах о пении птиц, о распускающихся на воле почках и бутонах, о легком ветерке, который залетит сюда и осторожно шелохнет ветхие хоругви у нее над головой“ (Диккенс Чарльз. Собр. соч.: В 30 т. М., 1958. Т. 7. С. 452. Пер. Н. Волжиной). Вместо этого у Достоевского — девочка на паперти, „облитая последними лучами“, с „удивленной душой“ перед неразрешимой загадкой жизни и смерти. Несколько сентиментальная сцена Диккенса звучит трагически у Достоевского. См.: Долинин А. С. Последние романы Достоевского. С. 182–184. См. также: Дурылин С. Об одном символе у Достоевского//Достоевский. М., 1928. С. 178–192. 218 |
|
|
