| – Спрячешь ты свою дурацкую башку или нет? – ругается поручик. – Подстрелят вот этакого дурака, и потом возись с ним: перевязку делай, в госпиталь вези. И без тебя хлопот хватает. Отчитал его поручик раз-другой, а потом посадил на гауптвахту на три дня на хлеб и воду. Послушайте, за что. Однажды ночью неприятельских солдат отвели на отдых, в тыл, а на их место пришли новые. Окопы расположены были близко; из одного крикнешь – в другом слышно. Началась перебранка между новичками и нашими. – У вас король – сопляк! – А ваш – старая галоша! – Эй вы, голь перекатная! У вас сапоги каши просят! – А у вас рожи от голода повытянулись! Бурду вместо кофе лакаете! – Иди попробуй! – Как волки голодные! Не накормишь вас, когда в плен попадете. – А вы оборванцы! – Здорово вы драпанули! – Зато всыпали вам напоследок по первое число! – Горе-стрелки! Вам бы в лягушек палить из пушек! – Сами хороши! – Мы-то умеем стрелять! Тут Фелек не выдержал, выскочил из окопа, повернулся к ним задом, задрал шинель и крикнул: – А ну стреляйте! Пиф-паф!.. – прогремело четыре выстрела и… мимо. – Эх вы, стрелки! Солдаты хохотали до упаду, а поручик рассвирепел и посадил Фелека под арест в глубокую яму, обшитую досками. Откуда доски? – спросите вы. Солдаты разбирали разрушенные избы и обшивали досками стены в окопах, делали настил на земле, навесы для защиты от дождя. Фелек просидел в яме всего два дня. Поручик его простил. Но Фелек не забыл обиды. – Не хочу больше служить в пехоте! – А куда же ты пойдешь? – На аэропланах буду летать! В государстве Матиуша не хватало бензина. А чем тяжелее груз, тем больше расходуется горючего. Поэтому был отдан приказ: в летчики брать самых тощих солдат. – Иди и ты, колбасник! – подшучивали солдаты над одним толстяком. Шутки шутками, а Фелека решили отправить в авиацию. Двенадцатилетний мальчик – это настоящая находка! Разве найдешь легче? Пилот будет управлять самолетом, а Фелек бомбы сбрасывать. Матиуш не знал, радоваться или огорчаться, что Фелека нет. Фелек был единственным человеком, посвященным в его тайну. И хотя Матиуш сам просил называть себя Томеком, ему было неприятно, когда Фелек обращался с ним, как с ровней, а то и вовсе свысока. Фелек был старше. Он пил водку, курил, а когда угощали Матиуша, то неизменно говорил: |
| А тут стали любопытные подходить от площади. Старик и кричит дворнику: — Ворота за нами запирай! — А вы, милые, — нам-то говорит, — пройдемте со мной во двор, заворачивайте лошадку!.. И побежал во двор. А нам торопиться надо. Горкин с Антипушкой пошептался: «Старик-то, будто не все у него дома… никак, хочет нас запереть?» Что тут делать! А старик выбежал опять к воротам, торопит нас, сам завернул Кривую, машет-зовет, ни слова не говорит. Пошли мы за ним, и страшно тут всем нам стало, как ворота-то заперли. — Ничего-ничего, милые, успеете… — говорит старик, — надо принять во внимание… минутку пообождите. И полез под тележку, под задние колеса! Не успели мы опомниться, а он уж и вылезает, совсем красный, не может передохнуть. — Та-ак… так-так… надо принять… во внимание… И руки потирает. И показывает опять на грядки: — А разноручная будто работка… что, верно?.. И все головой мотает. Горкин пригляделся, да и говорит, чтобы поскорей уж отделаться: — Справедливо изволите говорить: та грядка почище разузорена, порисунчатей будет, поскладней, поприглядней… обей хороши, а та почище. Стоим мы и дожидаемся, что же теперь с нами сделают. Ворота заперты, собаки лежат лохматые, а которые на цепи ходят. Двор громадный, и сад за ним. И большие навесы все, и лубяные короба горой, а под навесами молодцы серых лошадок и еще что-то в бумагу заворачивают и в короба кладут. И пить нам смерть хочется, а старик бегает округ тележки и все покашливает. Поглядел на дугу, руками так вот всплеснул и говорит Горкину: — А знаешь, что я те, милый человек, скажу… надо принять во внимание?.. Горкин просит его: — Скажите уж поскорей, извините… очень нам торопиться надо, и ребятишки не кормлены, и… А старик повернулся и стал креститься на розовую колокольню-Троицу: и сюда она смотрит, стоит как раз на пролете между двором и садом. — Вот что. Сам Преподобный это, вас-то ко мне привел! Господи, чудны дела Твоя!.. А мы ничего не понимаем, просим нас отпустить скорей. Он и говорит, строго будто: — Это еще неизвестно, пойдете ли вы и куда пойдете… надо принять во внимание! Как фамилия вашему хозяину, чья тележка? Та-ак. А как к нему эта тележка попала? |
| Под легкой, будто воздушной сенью, из претворенного в воздух дерева, блистающая в огнях и солнце, словно в текучем золоте, в короне из алмазов и жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная — над всеми. Под ней пылают пуки свечей, голубоватыми облачками клубится ладан, и кажется мне, что Она вся — на воздухе. Никнут над Ней березы золотыми сердечками, голубое за ними небо. …к Тебе прибегаем… яко к Нерушимой Стене и предста-тель-ству-у… Вся Она — свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом. Темное — головы и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор… — все под Ней. Она — Царица Небесная. Она — над всеми. Я вижу на штабели досок сбившихся в стайку кур, сбитых сюда народом, огнем и пеньем, всем непонятным, этим, таким необычайным, и кажется мне, что и этот петух, и куры, и воробьи в березках, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и в бревнах пропавшая Цыганка, и голуби на кулях овса, и вся прикрытая наша грязь, и все мы, набившиеся сюда, — все это Ей известно, все вбирают Ее глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взирает. Призри благосе-рдием, всепетая Богоро-дице. Я вижу Горкина. Он сыплет в кадило ладан, хочет сам подать батюшке, но у него вырывает служка. Вижу, как встряхивают волосами, как шепчут губы, ерзают бороды и руки. Слышу я, как вздыхают: «Матушка… Царица Небесная»… У меня горячо на сердце: над всеми прошла Она, и все мы теперь — под Нею. …Пресвятая Богоро-дице… спаси на-ас!.. Пылают пуки свечей, густо клубится ладан, звенят кадила, дрожит синеватый воздух, и чудится мне в блистаньи, что Она начинает возноситься. Брызгает серебро на все: кропят и березы, и сараи, и солнце в небе, и кур с петухом на штабели… а Она все возносится, вся — в сияньи. – Берись… — слышен шепот Василь-Василича. Она наклоняется к народу… Она идет. Валятся под Нее травой, и тихо обходит Она весь двор, все его закоулки и уголки, все переходы и навесы, лесные склады… Под ногами хрустит щепой, тонкие стружки путаются в ногах и волокутся. Идет к конюшням… Старый Антипушка, похожий на святого, падает перед Ней в дверях. За решетками денников постукивают копыта, смотрят из темноты пугливо лошади, поблескивая глазом. Ее продвигают краем, Она вошла. Ей поклонились лошади, и Она освятила их. Она же над всем Царица, Она — Небесная. |
| - Ар-ря! Ар-ря! А ну пошла! Неожиданно стал помогать ему оборванный мужичок: - Пошла! Пошла! А тут и Ваня помог: - Ар-ря! Ар-ря! Он гнал и громко укорял пастуха: - Ленишься, Сережа! Рано еще на гумне пасти! Укорял и объяснял Корытину: - Они у Вахи все — Сережи. Он их всех Сережами зовет. Скотину с гумна прогнали. - Лезут… Не удержишь… — оправдывался пастух и попросил: — Не найдется курить? Корытин не курил, но держал в машине табак, угощал. Не отказал и “Сереже”. Дал ему сигарету, щелкнул зажигалкой, хотел попенять, но лишь рукой махнул. Черный морщеный лик, черные пеньки зубов, пустые глаза. О чем говорить с ним?.. Да и скотину прогонять было лишним: отъедешь — она снова здесь будет. Гурт немалый и не какой-нибудь разномастный, а словно в хорошем колхозе: черно-пестрые и могучие черные абердины, мясная порода, каких лет десять назад тоже завозили в один из соседних совхозов, кажется, из Голландии или даже из Аргентины. Позднее, объезжая хутор, добрались до владений чеченца Вахи. Жилье у него было незавидное — старый дом. Но скотьи базы: огорожи, навесы, дощатые сараи, загаты из соломенных тюков — надежная от ветра защита,- все это широко раскинулось на вольной хуторской окраине, спускаясь к речке, к леваде с одичавшими садами, к вербовой да тополевой чащобе, к непролазным цепучим тернам. Возле дома остановились. На гул мотора кинулись огромные собаки-волкодавы чуть не в машину величиной. Но мальчик бесстрашно выбрался из кабины, крикнул собакам: - Молчать! Место! Собаки послушно улеглись, окружив машину. Выглянула из дома женщина. Потом вышел хозяин — улыбчивый усатый Ваха. - Какие гости! — радушно приветствовал он, признавая Корытина. — Таким гостям сразу двух баранов надо резать… - Мы твою скотину с гумна прогнали, — сообщил мальчик. — Рано еще на гумно. В степи много корма. - Молодец, Ваня! — горячо поддержал его хозяин. — Это Сережка ленивый. Будем его наказывать. - Конечно… — продолжил Ваня. — Если сейчас сено травить, на зиму не хватит. Тем более у тебя много скотины. — Серьезные речи он кончил и пошутил: — Откуда у тебя скотина берется? Весной было десять, а сейчас пятьдесят. Размножается? |
| И звонко все – сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои пружинки. Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, – все больше рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью потягивает от гор, горным вином осенним – полынным камнем. Пьешь его на заре, – и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое… А голая стена Куш-Каи – все та же, все та же летопись: пишет по ней неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и думаешь о пустыне… Кругом так тихо… Но знаю я, что во всех этих камнях, по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились букашки-люди, живут – не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона. Глядят на осень, а осень делает свое дело – раздевает. Я знаю… знаю, как кругом тихо. Был я недавно там – бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели, как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы шишки – бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы – маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки… Я чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает очень много… Может быть, я скоро сольюсь со всеми – и откроются мне пределы?.. Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил, не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик? Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства… Тогда вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках тростинки пели… Это было очень давно, так давно, что никто не помнит… Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. |
| текст); 10, 26). Действительно, последующие за раскопками исследования показали, что ворота городов–крепостей, особо сконструированные и прекрасно выполненные в городах Асоре, Мегиддо и Газере, относятся к периоду царствования Соломона. Кроме того, в результате раскопок в Мегиддо (современный Телль–эль–Мутезеллим) был обнаружен интересный образчик одной из военных баз Соломона. Эти базы располагались в стратегически важных пунктах. Эти города были «колесничными городами», т.е. местами расположения боевых колесниц. Там же проводилось обучение всадников ( 3Цар. 4, 26 (евр. текст); 10, 26–29 и др). Раскопки были начаты Германским Обществом Востока (1903–1905 гг.), а позднее их продолжил Восточный институт при Чикагском университете. Район, в котором предстояло произвести раскопки, был обширным, поэтому они продолжались более двадцати лет. Работы возглавляли последовательно Кларенс Фишер, П.Л.О. Гай и Гордон Лауд. В 1928 г. Гай обнаружил в этом районе руины, имеющие большое значение. Эта находка в четвертом слое относится к эпохе Соломона. Верхний уровень слоя почти полностью состоял из общественных зданий, в одной пятой части которых располагались две группы конюшен на 450 лошадей и навесы для 150 повозок. 265 Находки показали, что жилой район находился вне стен, а внутри была только крепость. Схожие группы «конюшен» были обнаружены в Фаанахе, Асоре, Телль–эль–Эзи [Аиалоне?] и Газере. Но недавние исследования, проведенные профессором Иерусалимского университета Йигаэлем Ядином, показали, что руины, найденные Гаем в самом верхнем слое, датируются более поздней эпохой, чем эпоха Соломона. Скорее всего они относятся ко времени Амврия и Ахава. 266 Тем не менее, по мнению профессора археологии Томпсона, «конюшни» эпохи Соломона были внешне сходны с этими сооружениями и, возможно, еще будут найдены в том же самом районе. 267 В результате новейших исследований и археологических находок в Асоре, Телль-Шеве, Вефсампсе, Телль–Бейт–Мирсиме и других, археологи пришли к выводу, что эти постройки являлись царскими складами. |
| С уважением, Попов Александр Иванович Часть 1 Дом Пономарёвых располагался в середине Большака, между церковью и рекой. Был он кирпичным, под железом, и состоял из двух половин, разделённых между собой холодными сенями. Под домом находился обширный подвал. Двор ограничивали многие сараи и сарайчики, хлева для скота, навесы для инвентаря, амбары и поветки. Среди строений приютилась чёрная баня. Все было сделано добротно, со знанием дела. За двором раскинулось обширное гумно с вместительной ригой и сад с пасекой. Здесь чувствовались чистота и порядок, не в пример загаженному скотиной двору. Во дворе старались всё делать так, чтобы скотине было уютно и тепло, но ничего не делали для удобства домочадцев. Весной, осенью, да и летом, в дождливую погоду, во дворе стояла непролазная грязь, а мужчины, женщины и дети лаптями месили липкую землю, обильно сдобренную навозом. И никому не приходило в голову завезти во двор несколько телег песку или, не дай Бог, установить в укромном уголке уборную. Нужник на дворе иметь было не принято. Оправлялись в хлеву, используя для сидения кусок сломанной оглобли, заделанной своими концами в смежные стены одного из углов. Обычный дом в селе состоял из одной комнаты и сеней, сделанных из красного кирпича. Объяснялось это не богатством и зажиточностью крестьян, а тем, что не было строевого леса. Все лесные массивы в округе принадлежали барину Сомову, который никогда и никому не продавал лес, а если соглашался продать, то заламывал такую цену, что дешевле было построить мраморный дворец. Поэтому крестьяне приглашали всех своих родных или соседей, копали глину, песок, делали замесы, резали кирпичи и обжигали их в примитивных печах, вырытых в земле. Если хозяин имел такую возможность, то он строил дом на две комнаты, большую и малую, с холодными сенями посередине. Почему-то комнату называли избой. Именно в таком доме проживала семья Пономарёвых. В каждой избе стояла русская печка, которая занимала, чуть ли не половину всей площади. В большой избе от печки и до противоположной стены под потолком размещались полати. |
| — Да, уж вам-то следует это знать, — сказал Трент. — Ну еще бы! — сказал карлик, и на сей раз не солгал. Они пошептались еще немного, потом вернулись к столу, и, разбудив Ричарда Свивеллера, Трент заявил ему, что им пора уходить. Это известие очень обрадовало Дика, и он сразу же встал из-за стола. Выразив напоследок уверенность к успехе своего деда, друзья простились с ухмыляющимся Квилпом. Квилп подкрался к окну и прислушался. Проходя мимо дома, Трент возносил хвалы миссис Квилп, и оба друга удивлялись, чем ее мог прельстить такой урод, что она вышла за него замуж. Карлик проводил глазами их удаляющиеся тени, улыбаясь такой широкой улыбкой, какой еще не видано было на его физиономии, и тихо шмыгнул в темноте к кровати. Строя козни против бедной, ни в чем не повинной Нелл, Квилп и Трент меньше всего думали о том, что это принесет ей — счастье или горе. Так разве удивительно, что подобные мысли не тревожили легкомысленного повесу, который был игрушкой в их руках и, будучи весьма высокого мнения о своих достоинствах и заслугах, не только не видел ничего предосудительного в этой затее, но даже считал ее весьма похвальной. Если же к нему бы и пожаловал такой редкий гость, как размышление, повеса этот — существо беспардонное лишь в тех случаях, когда дело касалось удовлетворения его аппетитов, — успокоил бы свою совесть тем, что он не собирается ни бить, ни убивать жену и в конечном счете будет самым обычным сносным мужем, каких много на белом свете. Глава XXIV Старик и девочка лишь тогда решились остановиться и отдохнуть у опушки небольшого леска, когда совсем выбились из сил и уже не могли бежать. Ипподром скрылся у них из глаз, хотя отдаленные крики, гул голосов и барабанная дробь доносились и сюда. Поднявшись на холм, отделявший их от того места, которое они только что покинули, девочка разглядела вдали флажки, трепыхавшиеся на ветру, и белые навесы балаганов, но здесь, на опушке, стояла полная тишина и вокруг не было ни души. Ей не сразу удалось успокоить своего дрожащего спутника и хоть сколько-нибудь рассеять его тревогу. Больное воображение рисовало ему преследователей, подкрадывающихся к ним из-за кустов, прячущихся в каждой канаве, выглядывающих из-за ветвей каждого дерева. Он ждал, что его вот-вот схватят и бросят в мрачное подземелье, посадят там на цепь, будут бить плетьми и, что страшнее всего, разлучат с Нелли, а если позволят им видеться, то лишь через железную решетку. Его волнение передалось и девочке. Она ничего так не боялась, как разлуки с дедом, и теперь, думая, что их настигнут всюду, куда бы они ни пошли, и что им надо будет вечно скрываться, совсем пала духом и затосковала. |
| Наиболее ранними на месте раскопок оказались три бронзовые херсоно-византийские монеты Василия I, Романа I и Романа II (если не считать четырех римских монет V в. – Констанция III, Льва I и еще двух неопределенных, которые, как правило, очень долго находились в обращении) 1041 . Поэтому они могут свидетельствовать в пользу того, что постройка, а точнее, восстановление прежнего типового античного усадебного комплекса, теперь с храмом-меморием, по преданию конца IX–X вв., первоначально «...воздвигнутого руками ангелов» (angelicus manibus praeparato), состоялась, скорее всего, вскоре после обретения мощей, как и полагал А. Л. Бертье-Делагард 1042 . Некоторые рукописи VIII в. с текстом сочинения диакона Феодосия «De situ Terrae Sanctae» сообщают, что херсониты, «народ и священники» (populus et sacerdotes), приезжавшие из города в судах (in barcas), поначалу устраивали на месте чествования памяти св. Климента, рядом с его гробницей (arca) временный алтарь и раскидывали легкие навесы (tenduntur super se papiliones et ponitur altare), и, значит, монументальный храм появился не сразу 1043 . В таком случае мы имеем дело с тремя строительными периодами – античным, от которого осталась только планировка бывшего здесь усадебного комплекса; ранневизантийским, когда здесь в лучшем случае существовала небольшая мемориальная постройка с гробницей (arca) (ее остатки в виде невысокого холма – «in acervo» открыла благочестивая экспедиция на остров во главе с архиепископом Георгием), и конца IX в., когда на ее месте после довольно длительного запустения, наступившего с конца VIII – начала IX вв. ввиду обострения политической ситуации в Таврике, был заново отстроен архитектурный комплекс с храмом (templum) для монашествующих и паломников, окруженный периволом. Не исключено также, что в запустении памятного места сыграло свою роль постепенное поднятие к VIII в. уровня Черного моря приблизительно на метр-полтора выше современного (mare quippe fluctus suos ad nonnulos retractos spatia in proprios sinus collegerat, mare fluctus suos in pristinas stationes refuderat – «море собрало волны в свои бухты» – вторили друг другу Анастасий библиотекарь и агиограф Италийской легенды), после чего к X в. |
| - Не странно ли, что столько лет ты не вспоминал о ней! - заметил Дух. - Идем дальше. Они пошли по дороге, где Скруджу был знаком каждый придорожный столб, каждое дерево. Наконец вдали показался небольшой городок с церковью, рыночной площадью и мостом над прихотливо извивающейся речкой. Навстречу стали попадаться мальчишки верхом на трусивших рысцой косматых лошаденках или в тележках и двуколках, которыми правили фермеры. Все ребятишки задорно перекликались друг с другом, и над простором полей стоял такой веселый гомон, что морозный воздух, казалось, дрожал от смеха, радуясь их веселью. - Все это лишь тени тех, кто жил когда-то, - сказал Дух. - И они не подозревают о нашем присутствии. Веселые путники были уже совсем близко, и по мере того как они приближались, Скрудж узнавал их всех, одного за другим, и называл по именам. Почему он был так безмерно счастлив при виде их? Что блеснуло в его холодных глазах и почему сердце так запрыгало у него в груди, когда ребятишки поравнялись с ним? Почему душа его исполнилась умиления, когда он услышал, как, расставаясь на перекрестках и разъезжаясь по домам, они желают друг другу веселых святок? Что Скруджу до веселых святок? Да пропади они пропадом! Был ли ему от них какой-нибудь прок? - А школа еще не совсем опустела, - сказал Дух. - Какой-то бедный мальчик, позабытый всеми, остался там один-одинешенек. Скрудж отвечал, что он это знает, и всхлипнул. Они свернули с проезжей дороги на памятную Скруджу тропинку и вскоре подошли к красному кирпичному зданию, с увенчанной флюгером небольшой круглой башенкой, внутри которой висел колокол. Здание было довольно большое, но находилось в состоянии полного упадка. Расположенные во дворе обширные службы, казалось, пустовали без всякой пользы. На стенах их от сырости проступила плесень, стекла в окнах были выбиты, а двери сгнили. В конюшнях рылись и кудахтали куры, каретный сарай и навесы зарастали сорной травой. Такое же запустение царило и в доме. Скрудж и его спутник вступили в мрачную прихожую; и, заглядывая то в одну, то в другую растворенную дверь, они увидели огромные холодные и почти пустые комнаты. |
|
|
