| В 30-е годы XIX столетия гульбище было сломано, вход в церковь с северной стороны был закрыт, между основным объёмом и колокольней устроена паперть, крытая железом, а церковное здание подведено под каменный фундамент. Тогда же была выложена кирпичная ограда вокруг кладбищенского погоста. В 1858 году прихожане установили новые кресты на храме и колокольне, а в 1859-м храм оборудовали отопление, построив несколько печей. Спустя ещё несколько лет московский купец Пётр Тимофеевич Кротов оплатил большой ремонт храма, в ходе которого художники обновили иконы и иконостас, заново расписали своды, настелили вместо холодного каменного деревянный пол. Среди самых почитаемых святынь в храме находилась конечно же икона Великомученика Никиты, которая, по преданию, явилась местным жителям на берегах Дрезны. Ещё одна икона - Трёх Святителей Московских: Петра, Алексия и Ионы - была обнаружена перед началом Отечественной войны 1812 года прихожанином деревни Козлово Михаилом Кукушкиным во время разлива Дрезны примерно в километре от храма вниз по течению и так же помещена в этот деревянный храм. Достоверно известно несколько случаев исцеления молившихся иконе прихожан. К середине XIX века деревянная церковка не могла вмещать всех желающих помолиться, особенно в воскресные и праздничные дни. В 1862 году бывалинский приход решил возводить большой каменный храм в честь иконы Казанской Божией Матери. Проект церкви был заказан известному русскому архитектору Грудзине Владиславу Иосифовичу. Строительство здания шло с большими трудностями 15 лет. В 1878 году новая каменная церковь была оштукатурена внутри, а снаружи выкрашена, сделаны наличники, как у окон, так и у дверей, а также устроены входные крыльца-навесы. На деньги, пожертвованные московским купцом Алексеем Дмитриевичем Расторгуевым в количестве 300 рублей приобретён крест и куплено лужёное железо на крышу колокольни. Огромная помощь при строительстве была оказана местными прихожанами в доставке строительных материалов: белого камня, песка, извести и особенно кирпича. |
| Надвигалась осень, по ночам случались заморозки, понужали холодные дожди, дорогу вусмерть развезло. Лошадь Охотниковых пала ещё под Тыретью. Кое-как добрались до Усолья. У Василия от жестокой простуды открылась в лёгком рана. Из переселенцев оставалось всего двадцать три семьи, и они хотели непременно добраться до пограничных с Китаем земель, потому что там их ожидала хорошая ссуда правительства, которое поощряло заселение Амурской и Приморской областей, подмогало переселенцам не только деньжонками, но и скотом, инвентарём, строительным материалом. Холодным туманным утром начала октября тронулись в путь к байкальской переправе. Василий уже не мог идти, и его приютил на своей подводе старый кузнец; он шепнул Григорию: — Плох твой батька. Чую, на Байкале схороним. Но не отъехали от Усолья и тридцати пяти вёрст, как Василий, всё крепившийся, стал помирать. Его мутные красные глаза подзакатились, а исчернённым смертью, перекошенным ртом он пытался что-то сказать сыну. Из-за серых, порубленных ветром туч выглянуло жданное, но уже не греющее солнце, густо и широко осветило ангарскую пойменную долину, нахмуренные сопки правого берега Ангары. Василий попросил, чтобы сын приподнял его голову. Кузнец остановил повозку, тихо, душевно выговорил: — Благодать, братцы. Божья благодать, и только. Василий угасающими глазами смотрел на Ангару и серебристо освещённую лесистую равнину; потом надрывно, страшно кашлял, теряя сознание, но успел сказать сыну: — Тут и опочию… добрая земля. И больше не очнулся, тихонько дышал. Кузнец подбросил Охотниковых в ближайшее от Московского тракта село — Погожее, большое, окружённое берёзовой рощей с запада, плотным сосновым бором с севера, застроенное добротными бревенчатыми, нередко крашеными пятистенками с высокими заплотами и воротами, с амбарами и овинами. Село в полуверсте остановилось перед многосаженным каменисто-супесным обрывом, углом переходившим в широкий галечный берег, и небольшими окнами изб строго смотрело с холма на Ангару, неспешно катившую тугие воды к далёкому Енисею. За огородами и поскотинами тянулись холмистые пашни, перемежаемые лесками, балками, узкими безымянными ручьями. На правом берегу простиралась гористая тайга. На юго-восточной окраине возвышалась приземистая бревенчатая церковь; на просторной утоптанной площади, примыкавшей к тракту, стояли лавки, навесы базара, кабак и домок управы. Григорий сразу смекнул, что в таком селе люди живут крепко, и его сердце стало томительно чего-то ждать. |
| Ныне (1854г.) в нем господствуют австрийцы. По окончании сих заметок я вечером был у нашего генерального консула Чевкини. Это чиновник плоскодонный. Он представлял мне в саду жену свою Вильгельмину. Она венгерка, великоросла, темноволоса, красива, дородна; по-русски знает только вот что: я верноподданная Его Императорского Величества. В первый раз в моей путнической жизни я видел венгерку и скоро забыл ее навсегда, как забывается невпечатлительное сновидение. 17, четверток. В Италии занимают меня не люди, а изящные искусства, зодчество, ваяние и живопись. Сегодня обозрел я кафедральный собор и церкви иезуитскую и греческую православную. Собор, построенный на месте языческого капища Венеры 318 на горе Гуаско в конце одиннадцатого века и в 1128 году посвященный памяти св.Кириака епископа, современника царя Константина Великого , снаружи и внутри имеет вид креста. Он увенчан красивым куполом. У входа в него есть атриум, т.е. колоннадная сень, в которую восходишь по нескольким ступеням каменной лестницы. Первые две колонны, на коих покоятся навесы острогребенчатой крыши атриума, поставлены на крестцах двух огромных львов, изваянных из красного мрамора веронского. Они пожирают: один птицу, а другой змия. Сень эта глубока. К собору пристроена башня или колокольня, но она не кончена. Это святилище в средине уставлено колоннами с византийскими невзрачными наглавиями, а потолка до купола не имеет; посему стоишь среди колоннады и вверху видишь деревянные брусья, на которых лежит остробревенчатая кровля. Такова постановка верха во всех древних базиликах. Главный алтарь мало выше пола его, а два боковые алтаря поставлены так высоко, что к ним подходишь по 12 ступеням лестниц их. Есть причина такой постановки их; под ними находятся два крипта, по-нашему две подклети с алтарями, вот для них-то и понадобилось возвысить верхние боковые алтари. В глуби бокового алтаря, что направо, есть хорошая картина художника Подести (1850г.), который еще жив, изображающая мученичество св.архидиакона Лаврентия. |
| Я попытался чисто условно классифицировать типы убежищ по видам материалов, из которых они построены: – если в качестве исходных материалов используются ткани, полиэтиленовая пленка, спальные мешки, одеяла, шкуры животных, матерчатая обивка от транспортных средств и пр., то такие убежища (навесы, шатры, бивачные мешки и др.) можно назвать тканевыми; – если тканью покрывают изготовленный из стволов деревьев, жердей, веток, металлических трубок каркас, то такое убежище становится каркасно-тканевым. В первую очередь это вигвамы, чумы, навесы и пр.; – каркас, покрытый лапником, листьями и другим природным материалом, можно условно назвать каркасным или каркасно-лиственным. К ним относятся различные навесы, шалаши, чумы, адыгейский домик и пр.; – вырытые в грунте норы, землянки, полуземлянки, пещеры, ниши относятся к земляным убежищам; – соответственно убежища, которые копаются в снегу, – снежные убежища. Это ямы, пещеры, берлоги, траншеи, хижины и т. п.; – снежные убежища, сложенные из выпиленных из наста блоков и кирпичей, – снежные блочные убежища. К ним относятся иглу, домики, хижины и пр.; – если в блочных убежищах использовался какой-нибудь служащий силовой арматурой каркас – его можно назвать каркасно-блочным; – избы и тому подобные построенные из бревен и камней долговременные сооружения – капитальные убежища; – убежища, построенные из камыша и подобных ему материалов, – камышовые; – возведенные из саманных кирпичей или способом обмазывания глиняными растворами вбитых в грунт жердин – саманные. МЕСТО ПОД БИВАК В огромной степени безопасность бивака зависит от места, где он располагается. Даже самое надежное убежище не спасет потерпевших, если оно поставлено на случайной площадке, несущей потенциальную угрозу. Как ни парадоксально звучит, но выбор места под строительство убежища зачастую важнее постройки самого убежища! Шалаш, поставленный на низком берегу реки, будет смыт, если река разольется в результате ливневых дождей, прошедших в верховьях. В горах такой же лагерь мгновенно раздавит прорвавшийся селевой поток. |
| Норман вошел в силу как раз тогда, когда Джон окончательно поблек. Младший брат был из тех, кто расцветает поздно, если сравнение с цветком применимо к человеку, который с ранних лет больше всего походил на недозрелую репу. Он был большеголовым, лопоухим, бледным, с бессмысленным взглядом, и довольно долго его считали дураком. Но в школе он много занимался математикой, а в Кембридже – экономикой. Отсюда оставался один прыжок до социологии, которая, в свою очередь, привела к семейному скандалу. Прежде всего Норман подвел подкоп под кирпичную молельню, сообщив, что хочет стать англиканским священником. Но отца еще больше потрясли слухи о том, что сын читает курс политической экономии. Экономические взгляды Нэдуэя-младшего так сильно отличались от тех, которыми руководствовался Нэдуэй-старший, что в историческом скандале за завтраком последний обозвал их социализмом. – Надо поехать в Кембридж и урезонить его! – говорил мистер Нэдуэй, ерзая в кресле и барабаня пальцами по столу. – Поговори с ним, Джон. Или привези, я сам поговорю. А то все дело рухнет. Пришлось сделать и то, и другое. Джон – младший компаньон фирмы «Нэдуэй и сын» – поговорил с братом, но не урезонил его. Тогда он привез его к отцу, и тот охотно с ним побеседовал, но своего не добился. Разговор вышел очень странный. Происходил он в кабинете, из которого сквозь окна-фонари виднелись холеные газоны. Дом был очень викторианский; про такие дома в эпоху королевы говорили, что их строят мещане для мещан. Его украшали навесы, шпили, купола, и над каждым входом висело что-то вроде резного фестончатого зонтика. Его украшали, наконец, уродливые витражи и не очень уродливые, хотя и замысловато подстриженные, деревья в кадках. Короче говоря, это был удобный дом, который сочли бы крайне пошлым эстеты прошлого века. Мэтью Арнольд, проходя мимо, вздохнул бы с грустью. Джон Рескин умчался бы в ужасе и призвал на него громы небесные с соседнего холма. Даже Уильям Моррис поворчал бы на ходу насчет ненужных украшений. Но я совсем не так уж уверен в негодовании Сэшеверола Ситуэлла. Мы дожили до времен, когда фонарики и навесы пропитались сонным очарованием прошлого. И я не могу поручиться, что Ситуэлл не стал бы бродить по комнатам, слагая стихи об их пыльной прелести, на удивление старому Нэдуэю. Быть может, после их беседы он написал бы и о Нэдуэе? Не скажу – не знаю. |
| Осада и взятие Иотапаты продолжались, в сравнении с незначительностью этого городка, очень долгое время, именно с 24 мая до 10 июля 67 года по Р. Х. Затруднительность штурма обусловливалась главным образом расположением города, который был построен на выступе скалы и потому доступен лишь с одной стороны. Тут Веспасиан распорядился соорудить вал и в то же время велел отовсюду стрелять по стенам и ее защитникам. Но иудеи возвышали свою стену, защищаясь при работе спереди поставленными щитами из воловьих шкур, подобно тому, как римские рабочие прикрывались навесами из ивовых прутьев. Эти навесы римских рабочих и деревянные сваи вала иудеи поджигали при своих вылазках. Чтобы предотвратить жажду при недостатке колодцев и все увеличивавшемся зное, вода с самого начала осады была известным образом распределяема; прочие съестные припасы некоторое время доставлялись в город ночью людьми, которые ползли по земле, укутавшись в меха животных, пока, наконец, римляне не заметили этой хитрости и не положили ей предел. При таких обстоятельствах Иосиф вскоре убедился в невозможности продолжительного сопротивления. Он собирался было уже бежать, но был удержан от этого тем жалким положением сотоварищей своих по несчастью. Одно предложение в его повествовании об этом настолько типично, что мы приведем его: „С этого времени Иосиф более не подавал вида, что заботится лишь о своей личной безопасности, но твердил, что желает уйти в виде их собственного блага″. Но, как мы уже сказали, он остался на месте и последующее время совершал ежедневно вылазки, которые были отражаемы легковооруженными римскими союзниками. Понемногу римляне настолько приблизились со своими к стене, что могли пустить в ход таран. Но осажденные свешивали со стен мешки с опилками, чтобы ослаблять удары тарана. Тогда римляне с помощью серпов прикрепленных к большим шестам перерезали канаты, на которых висели мешки. Затем осажденные сделали еще одну вылазку, держа в руках факелы, и им удалось сжечь дотла машины, предохранительные навесы и сваи римлян. |
| Принесены были весы, и когда эфиопы положили на одну сторону их все листы свои, то эта сторона быстро опустилась, а другая поднялась высоко; два же ангела, присутствовавшие при этом, говорили: «а нам неужели нечего положить на другую сторону весов, чтобы склонить их сюда?.. Так, было ли и время сделать ему какое-нибудь доброе дело, когда он недавно оставил свои злодеяния?..» Они однако ж приступили к одру его и, нашедши платок, которым он отирал слезы, сказали: «положим его навесы, и если Бог приложит тяжесть милосердия Своего, то желания наши исполнятся». Едва они успели сделать это, как весы склонились на их сторону, а листы, бывшие на другой стороне, исчезли. – «Милосердие Божие, воскликнули ангелы, препобедило неправды этого грешника!» Они тотчас прияли к себе его душу, а эфиопы со стыдом бежали. Врач проснулся после этого видения и тотчас отправился в больницу, желая проверить истину своего видения. Больной только что скончался, и платок, промоченный слезами, еще лежал на глазах его. Присутствовавшие при его кончине свидетельствовали о его покаянии, и врач, взявши платок, пошел с ним прямо к императору, рассказал ему свое видение и то, что узнал от других, потом присовокупил следующее: «ты знаешь, благочестивейший император, что говорит евангелие о разбойнике, получившем при смерти своей прощение грехов от Иисуса Христа: вот человек, которому Спаситель дарует ныне ту же благодать под державою твоею». («Воскр. чт.» XVII, 459). IV. Повествуется об одном грешном человеке, который после многих грехов пришел в чувство глубокого раскаяния, сделался монахом и каждый день безутешно плакал о грехах своих, вспоминая день судный, и в таком сокрушении сердечном провел много лет. И восхотел Господь утешить раба Своего плачущего и показать, сколь приятны Ему слезы кающегося грешника. Он явился этому человеку в видении, в образе иерея, носящего потир, полный слез. Увидев Его, плачущий грешник пал к Его ногам и стал целовать их с сердечною любовью. Он спросил Господа, что у Него во святой чаше? Явившийся ему отвечал: «это слезы грешницы, плакавшей у ног Моих в дому Симона прокаженного; Я и доселе храню их, потому что они весьма приятны для Меня». |
| А сам пансионат состоял из нескольких трехэтажных, весьма приличных корпусов, большой столовой, и большой танцплощадки. Дорожки от корпусов сбегали к морю, на побережье с мелкой сияющей галькой. Все предметы культурного пляжного отдыха были налицо — и навесы, и топчаны, и шезлонги, и даже душ с пресной водой. Был и волнорез с лесенкой на самом краю, для любителей понырять, и маленькая лодочная станция небольшой гараж на четыре лодочки. Всё было. Надо сказать, что дома Санька вела жизнь строгую, почти, можно сказать, аскетическую. Дорога в институт из маленького подмосковного городка занимала почти полтора часа — надо было рано вставать. Потом институт — и учёба. Книги, книги, книги. Библиотека, читальный зал, конспекты, доклады, рефераты — и снова книги, книги, книги. Санька не страдала от такой жизни. Такая жизнь нравилась ей. Или, может быть, она сама себя уверяла, что ей нравится такая жизнь, и никакая другая. По крайней мере, постоянная загруженность помогала ей не думать о другой стороне своей жизни. Ведь в свои двадцать лет Санька Александрова не то, что не влюблялась «по-настоящему» ещё ни разу, но даже и «не по-настоящему» — ещё не влюблялась. И не целовалась ни разу, ни с кем, если не считать Витьку, одноклассника. Да и то было это украдкой, один раз, в далёком девятом классе. Что-то мешало Саньке в этой стороне жизни. Может быть, обилие прочитанных книг, в которых любовь выглядела всегда идеальной, воздушной, и какой-то недосягаемой. Сравнивая себя с главными героинями любимых книг, Санька испытывала щемящую, проникающую глубоко, в самое нутро, тоску. Как могли любить эти героини! Какими были смелыми, какими уверенными в себе. Какими красивыми они были! Ну где, хоть в одной книге, видели вы некрасивую героиню? Да, было от чего появиться и расцвести настоящей тоске! А тут ещё это зеркало…Ох, уж это зеркало! Даже подходить к нему — и то не хотелось. Потому что не врало зеркало, а отражало всё время одно и то же лицо. |
| Такого света, цвета, таких запахов в земной природе не существовало. Угарной, удушающей вонью порченого чеснока, вяжущей слюну окалины, барачной выгребной ямы, прелых водорослей, пресной тины и грязи, желтой перхоти ядовитых цветков, пропащих грибов, блевотной слизи пахло в этом месте сейчас, а над ядовитой смесью, над всей этой смертной мглой властвовал приторно-сладковатый запах горелого мяса. Все, все самое отвратительное, тошнотное, для дыхания вредное, комом кружилось над берегом, отныне именуемым плацдармом, над и без того для жизни и существования мало пригодным клочком земли, сплошь изрытым воронками. Камни по берегу разбросаны, искрошены, оцарапаны, навесы берегов обвально спущены; что могло здесь гореть, уже выгорело и изморно дымилось, исходя низко стелющейся вялой гарью. Земля, глина вперемежку с песком не способная гореть, испепелилась, лишь в земных щелях еще что-то шаяло, возникал вдруг, колебался лоскут пламени и полз, извиваясь, куда-то, соединялся с заблудшим огнем, пробовал жить, высветляясь в могильной кромешности, но тут же опадал съеженным лепестком, исторгая рахитный дымок. Обнажившиеся корешки цепкой полыни тлели, будто цигарки, густо билось пламя лишь в русле речки Черевинки — там обгорали кустарники, огнем выедало трупелые дупла ребристых, старых тополей, вербы да дикие груши и яблоньки со свернувшимся листом и лопнувшей кожей стыдливо обнажались; истрескавшиеся, почернелые мелкие плоды сыпались, скатывались по урезам поймы в ручей, плыли по взбаламученной воде, кружились в омутах, сбиваясь в вороха. В Черевинку по весне и осенью заходила рыбья мелочь, песчаные отмели были забросаны, вперемежку с листом, испеченными яблочками, оглушенной малявкой и усачами. Река настороженно притихла, как бы отодвинулась от земли, на которой царствовал ад, пробовала робко парить и загородить себя чистым занавесом тумана. Непродышливая тьма сгустилась над плацдармом. Казалось, в больном, усталом сне рот наполнился толстым жирным волосом и чем дальше тянешь, тем он длиннее и гуще возникает из нутра, объятого тошнотной мутью. |
| — А как же это… без дверей? — спросил я. Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел улыбаться, и пошел дальше. Юрьев сказал громко: — Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы срывают и жгут, сожгли и навесы над погребами и даже часть возов. — А дрова? — А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были отпущены на дрова. Халабуда высморкался и сказал: — Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и поколоть, а нанять не на что. Есть дрова у сволочей… Знаете же, какой народ — бандиты! Наконец, мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню. Халабада стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле, угрожая свалиться нам на головы. Халабуда поддержал ее рукой и засмеялся: — Э, нет, ченртова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю… Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорные, настоящие беспризорные, во всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в такое же тряпье. У облезшей печки двое разбивали колуном доску, окрашенную видно, недавно в желтый цвет. По углам и даже в проходах было нагажено. здесь были те же запахи, что и на дворе, минус ладан. Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я обратил внимание, что все беспризорные были в возрасте старше шестнадцати лет. — Это у вас самые старшие? — спросил я. — Да, это первый коллектив — старший возраст, — любезно пояснил заведующий. Из дальнего угла кто-то крикнул басом: — Вы не верьте им, что они говорят! Врут все! В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не подчеркивая: — Показывают… Чего тут показывать? Показали бы лучше, что накрали. Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только Юрьев покраснел и украдкой посмотрел на меня. Мы вышли в коридор. — В этом здании шесть спальных комнат, — сказал заведующий. — Показать? — Покажите мастерские, — попросил я. Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким успехом он покупал станки. Мы снова вошли во двор. Навстречу нам, завернувшись в клифт, прыгал по кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черными ногами на полосы снега. Я его остановил, отставая от других: |
|
|
