| И нигде не говорится в Писании, что время это далеко, наступит нескоро. Напротив, нарочитая книга о сих последних временах – Откровение Иоанна Богослова, цель которого в том и состояла, чтобы показал Бог рабам Своим «… чему надлежит быть вскоре» 667 , все вращается около одной мысли, и одного выражения: «… се, гряду скоро» 668 , «… ибо время близко» 669 . Но многие тут и смущаются, и говорят: «… уже слишком «не близко» оказывается это время, ибо и прошли уже от первого пришествия века, и впереди в этой жизни – даль безконечная. Однако, еще пламенный верою ап. Петр, с обычною строгостью своих обличений, предупреждал в подобном случае современников: «… знайте, что в последние дни явятся наглые ругатели, поступающие по собственным, своим похотям, и говорящие: где обетование пришествия Его ? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы от начала творения, все остается так же». Но он же дал и ответ на этот голос неверия: «… не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением; но долготерпит о нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию» 670 . И тем более близко время то к нам, что когда бы мы не жили – теперь ли, тысячу или полторы тысячи лет назад, или многие века потом, – все равно: от грядущего «оного дня» отделяет нас ничтожный промежуток кратких земных наших дней, да маловедомая полоса мира загробного, где – не те условия, не те сроки; которая больше есть преддверие будущего, нежели дополнение к настоящему. И если нелепы и детски смешны все эти вытолковывания да высчитывания годов и сроков в духе какого-нибудь адвентизма, то с другой стороны, совсем неподготовленными, врасплох, застанет день Господень лишь потемненных в своем религиозном сознании, а не действительно верующих христиан, каковые и в этом случае должны быть не сынами ночи, ни тьмы, а наоборот – сынами света и сынами дня 671 . Да, неразумных и неверных захватит день тот в пору именно наибольшего самоуспокоения и беспечности, «… ибо, когда будут говорить мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами – имеющую во чреве, и не избегнут». Напротив, «вы, братие, – не во тьме», писал своим солунянам, как и нам теперь, апостол, – «чтобы день (тот) застал вас, как тать… Итак, не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться» 672 … Так и Господь, давая Свои предсказания о последних временах, указывал, что верующие и внимательные к слову Его, не только могут, но и должны будут предвидеть, что приближается время Его. «От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето. Так, когда вы увидите все сие, знайте, что близко при дверех» 673 . |
| И тогда, с историко-философской точки зрения перед нами осмысленный и законченный период в истории развития еврейского народа, пора поздне-отроческого возраста его, когда он и мятется и гнется под испытаниями, как неустановившийся отрок, и приближается к Богу детски доверчивым сердцем, – и видит тогда явные и необходимые для него чудеса, при этом, добавим, связанные с теми странствованиями его, на которые его вывел опять-таки сам Господь. Но говорят нам: слишком много этих чудес? Да, но «не мерою дает Бог Духа, 74 и для Божественной экономии Отца щедрых есть одна мерка: действительная нужда человека: a ведь при всем множестве этих чудес ни одно из них не давалось без нужды, не давалось и сразу – без напряжения и очищенного испытанием подъема сердца. Право же, лучше им верить, тогда все органически стройно, все так понятно и ясно. Понятна и ясна и история призвания Моисея с соблазняющею многих неопалимою купиною. Ведь это – первый момент описываемого нами исключительного библейского периода, в котором основная мысль – что «идеже хощет Бог , побеждается естества чин» Ярким и всеобъясняющим символом этого и была Купина, которая на глазах будущего чудотворца горела и не сгорала. А раз событие это – так нравственно естественно и идейно объяснимо, к чему же тут придирчивая критика, возмущающаяся чудесностью того события, которое и передается нам именно как небывалое и поразительное чудо?!... Образование ветхозаветного канона книг. Перевод 30. Книги неканонические 22-мя (или 38) книгами ветхозаветной Библии не охватывается весь составь ее: есть еще 11 книг, порой очень уважаемых и известных, которые, однако, ввиду великой осторожности еврейской, а за ней и христианской церкви в этом деле, не вошли в канон, (т. е. свиток или правило и образец) перечисленных священных книг. Все они написаны по-гречески, тогда как канонические – по-еврейски. Окончательно образовался и завершился этот канон ветхозаветных книг при Ездре, Неемии и Малахии, живших за 400 слишком лет до Рождества Христова. Но образовывался он постепенно. Чтимые всеми священные писатели – пророки последовательно прилагали, присоединяли книги свои к Закону. Так упоминаются: Моисей, повелевший положить свою Тору (Пятокнижие) – одесную Ковчега Завета, Иисус Навин, Самуил – писатель Царств. По иудейскому преданию, «друзья Езекии», упоминаемые в Библии, собрали книги Соломоновы и кн. пророка Исаии. Временами, при засилье нечестивых царей, прервалось народное употребление тогдашней Библии, но не на столько, чтобы прерывалось предание. |
| Дожила она до преклонных лет, а вид у нее был молодой, красивый. Характера невозмутимого. Как благочинной, ей приходилось входить в разные неприятные дела: примирять ссорящихся, убеждать непокорных; всегда она шла с открытой, детски любящей душой. И не приходилось мне встретить кого-нибудь, кто бы на нее обиделся или был недоволен… Что-то детское было в ее наружности, что осталось до старости, как будто время не коснулось ее. И теперь она живет у каких-то своих родственников, которые уважают и не отпускают ее.) Вернемся к моему рассказу о пребывании в Калуге. Вечером была торжественная всенощная в соборе по случаю принесения сюда чудотворной иконы Калужской (об этом нам сообщил владыка). Во время всенощной, когда мы подходили приложиться к чудотворному образу и к архиерею для помазания св. елеем, он остановил меня и велел подождать. Поручив кому-то составить букет, он передал его мне для нашей матушки. На другой день утром мы вышли в Тихонову пустынь. Там искупались, налили святой воды из святого колодца и поспешили возвратиться. Матушка с умилением приняла святую воду и цветы от Чудотворной иконы. У нее было хорошее настроение, вся душа ее был занята переходом в другую жизнь. Она сказала мне: «Съезди к своим, навести их, чтобы ты успела возвратиться перед моей смертью» И я спешно поехала. Старшие влиятельные монахини заботились о лечении матушки. Стали приглашать многих врачей. Те сказали, конечно, что кроме операции здесь не может быть другого лечения. Решились даже вызвать из Москвы профессора, хирурга Алексинского . Времена теперь были такие, что у нас в монастыре была уже председательница, которая ведала всеми делами, — Александра Никитична (более светского направления). Она была выбрана из более-менее молодых сестер. Вскоре после моего отъезда она мне пишет письмо, в котором упрекает, что я в такой момент уехала, и просит, чтобы я непременно вернулась как можно скорее, так как все говорят, что матушке нужна операция. Ни с кем я о болезни матушки не говорила, и она пишет мне об этом как о чем-то новом для меня. |
| — Как такое могло быть? Троица на небе, как на земле Она могла появиться? — по-детски спросила Александра Павловна. — А ты слышала или читала в Библии о явлении Трех Ангелов Аврааму? — Да, слышала, на проповеди батюшка рассказывал еще в Почаеве. — Ну вот, так же было и на берегу Рощинского озера. Молился преподобный Александр, и ему явились Три Ангела, благословили его и велели церковь построить в честь Святой Троицы. На месте явления Троицы, где стояла келья преподобного, потом построили часовню. И с тех пор землю свирскую называют святой. — А преподобный Александр — это тот, который жил на Святом острове на Валааме? — Да, это он. Он бежал от славы человеческой в далекие лесные края и там основал монастырь. — А монастырь сейчас действует? — Нет, пока нет. Но мы все надеемся, что скоро там появятся монахи. Но говорят, что даже и сейчас, хотя в монастыре и нет монахов, там такая благодать… В Свирьстрой приплыли рано утром, на причале паломников уже дожидались автобусы. Миновав «петровскую верфь» — город Лодейное Поле, паломники через мост въехали в «заповедное царство» — так назвали окружавший с двух сторон дорогу лес валаамские экскурсоводши. И действительно, лес тут был какой-то особенный — мягкий сероватый мох как ковром устилал прозрачное пространство с одинокими соснами. Деревья не были такими дремучими, как на Валааме, стволы на солнце отливали рыжим золотом. Даже из окна автобуса были видны шляпки грибов, неумело прятавшихся во мху и кустах черничника. И вот с правой стороны показалось озерная синь, потом скромные домики деревни, и наконец появились звонница о трех главках и мощный купол Троицкого храма. Но автобус миновал этих первых стражей свирской земли, с правой стороны опять показалось озеро, и вот уже они стоят перед деревянными навесными воротами монастыря. «Опять все та же мерзость запустения, как говорил мой батюшка», — подумала Александра Павловна, увидев рядом со стеной обители огромную кучу угля, от которой бывшие когда-то белыми стены превратились в пепельно-серые. Вошли под арку Святых врат, и почему-то сердце сразу же забилось сильнее. Непонятное волнение охватило, хотя картина разрушения обители была удручающей. В братских корпусах не было ни дверей, ни окон, железо с крыш было сорвано. Храм, выкрашенный в безобразный желтый цвет, — недаром сумасшедшие дома (а именно этому заведению вот уже тридцать с лишним лет принадлежал монастырь) раньше называли «желтыми домами». Кругом во дворе лежали кучи мусора. |
| Без Библии Толстой 1 не может представить себе возможность самого образования. Но каково это образование по Библии, это поясняет нам Толстой 2, обзывая все законы Пятикнижия «кучею безобразия и вздора» (Соед. и Перев., стр. 96), а учение Нового Завета «бредом сумасшедших» (Крит. Д Б., стр. 115). Характеризуя новозаветное учение о спасении, Толстой 2 говорит, может ли быть изобретено другое более безнравственное учение (ibid стр. 85)? В учении о Боге и вере в Него он видит «самые пошлые уловки обмана» (ibid стр. 89). В посланиях ап. Павла он находит «такое выражение учения, которое может вовлекать читающих в недоразумения, затемняющие самое учение» (Сред. и Пер., стр. 12). Апокалипсис и кн. Деяний Апост. он считает «не только не имеющими ничего поучительного, но прямо соблазнительными» (ibid, стр. 10). О последней он говорит, что «теперь нельзя найти более кощунственной книги, более подрывающей веру» (ibid). «Со времени Павла начинается Талмуд христианский. Учение о предании, о связи Ветхого Завета с Новым внесено в христианство Павлом, и это-то учение о предании, этот принцип предания был главной причиной извращения христианского учения и непонимания его» (Кратк. изл. Ев., стр. 12). При таком взгляде Толстого 2 на Библию читатель должен подумать, возможно ли какое-либо образование без Библии по Толстому 1-й! Но продолжим речь Толстого 1 о значении Библии. «Для того, чтобы открыть ученику новый мир и без знания заставить его полюбить знание, нет книги кроме Библии. Я говорю – даже для тех, которые не смотрят на Библию, как на откровение. Нет, по крайней мере я не знаю произведения, которое бы соединяло в себе в столь сжатой поэтической форме все те стороны человеческой мысли, какие соединять в себе Библия . Все вопросы из явлений природы объяснены этою книгой, все первоначальные отношения людей между собой, семьи, государства, религии в первый раз сознаются в этой книге. Обобщение мыслей, мудрость в детски-простой форме в первый раз захватывает своим обаянием ум ученика. Лиризм псалмов Давида действует не только на умы взрослых учеников, но сверх того, каждый из этой книги в первый раз узнаешь всю прелесть эпоса в неподражаемой простоте и силе. Кто не плакал над историей Иосифа и встречей его с братьями, кто с замиранием сердца не раз сказывал историю связанного и остриженного Самсона, который, отмщая врагам, сам гибнет, казня врагов, под развалинами разрушенного дворца, и еще сотни других впечатлений, которыми мы воспитаны, кат молоком матери. Пускай те, которые отрицают воспитательное значение Библии, которые говорят, что Библия отжила, – пускай они выдумают такую книгу, такие рассказы, объясняющие явления природы или из общей истории, или из воображения, которые бы воспринимались так же, как библейские, и тогда мы согласимся, что Библия отжила». |
| О. Трифиллий скоро ушел. Я не застал его. А о. Вениамин остался ночевать, чтобы утром вместе с нами зайти в гости к о. Трифиллию и потом уже отправиться к себе, на Брамбу. О. Вениамин высокого роста. Большой, черный, неуклюжий. Но глаза и улыбка у него, как у ребенка. И вообще во всем облике какая-то странная смесь силы и беспомощности, грубой прямоты и детской наивности. Здесь от о. Вениамина я узнал довольно неприятную новость: пока о. Иван дожидался меня в Драндском монастыре, оттуда ушли в Аджары два молодых пустынника и всюду разнесли нелепый слух обо мне, пущенный о. Иларионом, что будто бы я " член Государственной Думы " . - У нас, среди пустынников, большое смущение, - сказал о. Вениамин. Голос и тон у него были грубоваты, но глаза смотрели по-детски доверчиво и ласково, - одни говорят, что будто бы вы член Думы, другие - что будто бы вас Великая Княгиня прислала, а некоторые боятся, что вы от лесного ведомства и донесете, чтобы нас с гор прогнали. Один пустынник говорил мне: дранку я для кельи нарубил, как теперь быть. Совсем испугался! Больше оттого смущаются, зачем, думают, из Москвы в такие дикие и пустынные места человеку ехать? Люди мы убогие, немощные, что на нас смотреть? О. Иван поспешно вступился. - Праздные все это разговоры у них. Не наше дело, зачем к нам человек приходит. - Да я ничего не говорю, - сконфузился о. Вениамин, - я только рассказываю. Вчера с гор многие поговеть пришли. И все об этом толковали. Очень смущаются. Особенно как узнали, что вы снимать будете, - совсем застыдившись, признался о. Вениамин. - Откуда же они узнали? - удивился я. - Вперед вас пустынник один из монастыря пришел. Все это было ужасно неприятно! О. Иван утешал меня: - Те, у кого мы будем, - не смутятся! Весь вечер прошел у нас в разговорах о монастыре о. Илариона. - Без своей церкви, - говорил о. Вениамин, - нам плохо, совсем плохо!.. Я о себе скажу: если долго святых тайн не причащаюсь, - помыслы покою не дают. А соберешься в церковь - другая беда! Здесь, в Аджарской церкви, - поселенцы... приходится женский пол видеть. Соберешься в монастырь - дорога дальняя, - миром идешь, чего-чего только не наслушаешься, чего не насмотришься. Пока дойдешь до монастыря, в рассеяние впадаешь, совсем разобьешься... Насилу справишься, чтобы причаститься достойно. Назад, в горы, опять миром идешь, фразы разные слышишь, женщин видишь... Вернешься в келью, как больной делаешься. Бьешься, бьешься, чтобы себя собрать... Вот потому-то мы и дали о. Илариону свои подписи. Нам монастырь не нужен, нам хотелось бы разрешение получить жить в казенных лесах, чтобы, значит, не гнали нас, и чтобы была у нас церковь, куда бы нам ходить причащаться и исповедоваться. |
| Мне до боли стыдно произносить такие слова, которые могут показаться чрезмерно гордыми, и потому отталкивающими. Но в этом парадокс: я сам живу двойное состояние: мое, мне самому отвратительное ничтожество — одно, и сострадательное снисхождение Бога — другое. Я мыслю так: дары Божии даются каждому без отказа (Мф.7:7—11), но по мере жажды и верности Дародателю каждого из нас: одним обильно, другим умеренно. Я знаю себя: я самый обыкновенный человек, нередко по-детски бестолково веселый; излишне говорить об этой очевидности. Но то, что мне было дано от Бога, по Его инициативе, есть нечто аналогичное Апостолам, Отцам Церкви, моим наставникам. В силу этой аналогии данное мне выражается теми же словами, что мы находим в Писаниях Нового Завета и творениях Отцов. Нет сомнений о колоссальной дистанции между Ветхим Заветом и Заветом Христа (Мф.5:17—48). И все же даже в пределах Моисеева Закона Пророки иногда говорили с подобным апостольскому дерзновением. То же со мною. И в монастыре, и в пустыне мне было дано познать описываемые мною состояния духа. Я не удержал их в полной силе: возвратившись в мир, я утерял постепенно очень многое. Но я помню о них. И дарованное мне там освободило меня духовно от власти людских суждений. Но страх Божий не прекращает сокрушать меня: сие значит, что я не перехожу моей малой меры. Вот, что мы читаем у Старца Силуана: «Некоторые говорят, что это раньше когда-то было, а теперь все это устарело; но у Господа никогда, ничто не умаляется, а только мы изменяемся, делаемся плохими, и так теряем благодать; а кто просит, тому Господь дает все не потому, что мы этого стоим, но потому, что Господь милостив и нас любит» (О смирении). Мой отъезд со Святой Горы был вынужден обстоятельствами. В Европе я лишался постепенно многого из того, чем была полна моя жизнь на Афоне. Служение людям, как показывает опыт, связано с необходимостью входить в их скорби, их борьбу со страстями и слишком часто примитивными нуждами. К сожалению, это не помогает пребыванию в созерцании и безмолвной молитве. Ход событий убедительно показывает, что на мое возвращение была воля Свыше. Но и при этом я не перестаю печалиться о потере тех даров, которые изливал на меня Господь сверх моих ожиданий. |
| Ей было в то время около тридцати шести лет, и следы ее красоты, столь прославляемой современниками, не исчезли еще, несмотря на всю строгость и лишения, которыми она себя изнуряла. Еще более удивительная красота чистой души ее светилась в глазах, отражаясь на чертах лица, сохраняя их в строгой гармонии со светлыми свойствами духа, и, выражаясь словами апостола Петра, сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом ( 1Пет. 3, 4 ), виден был в святой Олимпиаде. Зрелище описываемой бури, разразившейся так безжалостно над всем тем, что она уважала и любила, поразило ее глубокой скорбью. Она не могла без надрывающей сердечной боли видеть поругание всего столь дорогого сердцу православного. Она видела унижение добрых, победу злых, торжество преступности над невинностью, клевету, очернившую праведность, святотатственное осквернение святилища. И детски чистая вера ее поколебалась. Не забыл ли Господь Церкви Своей, когда пред очами ее наглые клеветники наслаждаются благоденствием? Враги утопают в роскоши, а имя Златоуста, который заслужил благословение всего христианского мира, предается проклятию в храмах. Она тщетно боролась в молитве против наплыва ужасавших ее сомнений. Эта душевная буря потрясла ее духовные силы и совершенно ослабила их. Она впала в угнетенное состояние духа, в душевное изнеможение, из которого на время выводили ее сильные толчки бурных событий, как только что описанное обвинение в поджоге храма, тяжба по этому делу, приказание оставить столицу и тому подобное. Иногда, по-видимому, превозмогала она себя в силу необходимости, получая письменные приказания и просьбы изгнанного патриарха относительно помощи по миссионерским делам и его побуждения к деятельному труду для поддержки друзей и самого епископа. Мы остановимся на этих обстоятельствах жизни святой Олимпиады. Они интересны в том отношении, что говорят о миссионерском значении диаконисе и нравственном авторитете диакониссы из высшего круга при дворе, среди духовенства и народа. |
| Мне до боли стыдно произносить такие слова, которые могут показаться чрезмерно гордыми, и потому отталкивающими. Но в этом парадокс: я сам живу двойное состояние: мое, мне самому отвратительное ничтожество — одно, и сострадательное снисхождение Бога — другое. Я мыслю так: дары Божии даются каждому без отказа (ср. Мф. 7: 7-11), но по мере жажды и верности Дародателю каждого из нас: одним обильно, другим умеренно. Я знаю себя: я самый обыкновенный человек, нередко по-детски бестолково веселый; излишне говорить об этой очевидности. Но то, что мне было дано от Бога, по Его инициативе, есть нечто аналогичное Апостолам, Отцам Церкви, моим наставникам. В силу этой аналогии данное мне выражается теми же словами, что мы находим в Писаниях Нового Завета и творениях Отцов. Нет сомнений о колоссальной дистанции между Ветхим Заветом и Заветом Христа (см. Мф. 5: 17-48). И все же даже в пределах Моисеева Закона Пророки иногда говорили с подобным апостольскому дерзновением. То же со мною. И в монастыре, и в пустыне мне было дано познать описываемые мною состояния духа. Я не удержал их в полной силе: возвратившись в мир, я утерял постепенно очень многое. Но я помню о них. И дарованное мне там освободило меня духовно от власти людских суждений. Но страх Божий не прекращает сокрушать меня: сие значит, что я не перехожу моей малой меры. Вот, что мы читаем у Старца Силуана: “Некоторые говорят, что это раньше когда-то было, а теперь все это устарело; но у Господа никогда, ничто не умаляется, а только мы изменяемся, делаемся плохими, и так теряем благодать; а кто просит, тому Господь дает все не потому, что мы этого стоим, но потому, что Господь милостив и нас любит” (О смирении). Мой отъезд со Святой Горы был вынужден обстоятельствами. В Европе я лишался постепенно многого из того, чем была полна моя жизнь на Афоне. Служение людям, как показывает опыт, связано с необходимостью входить в их скорби, их борьбу со страстями и слишком часто примитивными нуждами. К сожалению, это не помогает пребыванию в созерцании и безмолвной молитве. Ход событий убедительно показывает, что на мое возвращение была воля Свыше. Но и при этом я не перестаю печалиться о потере тех даров, которые изливал на меня Господь сверх моих ожиданий. |
| Но чтобы сказать все, что мне, случайно конечно, известно об истинном, неподдельном смиренстве этого истинного человека, а с тем вместе чтобы и не дать пропасть анекдоту, который может пригодиться для характеристики простой, но замечательной личности митрополита Филарета, запишу еще следующее событие, известнее мне от очевидцев — родного дяди моего, профессора С. П. Алферьева , и бывшего генерал-штаб-доктора крымской армии Н. Я. Чернобаева . Когда юго-западный генерал-губернатор Дмитрий Гаврилович Бибиков возвратился в последний раз из Петербурга, где он был назначен на должность министра внутренних дел, то он посетил митрополита Филарета и, рассказывая ему новости, какие считал уместным сообщить его смирению, привел слова императора Николая Павловича о церковном управлении. Слова эти, очень верно сохраняемые моею памятью, были таковы, что будто покойный государь, разговаривая с Дмитрием Гавриловичем о разных предметах, сказал: — О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет мудрый да Филарет благочестивый, все будет хорошо. Услыхав это от министра, митрополит смутился и поник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял лицо и радостно проговорил: — Дай бог здоровья государю, что он так ценит заслуги митрополита московского. — И ваши, ваше высокопреосвященство, — поправил Бибиков. Филарет наморщил брови. — Ну, какие мои заслуги?.. ну что… тут… государю наговорили… Все «мудрый» Филарет московский, а я… что — пустое. — Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша оценка! Но митрополит замахал своею слабою ручкою. — Нет… нет, уж позвольте… какая оценка: все принадлежит мудрости митрополита московского. И это кончено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство мне больше не говорить об этом. И при этом он, говорят, так весь покраснел и до того сконфузился, что всем стало жалко «милого старика» за потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосновением к его деликатности. Так детски чист и прост был этот добрейший человек, что всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра, которое как будто с ним родилось, жило с ним и… с ним умерло… По крайней мере для людей, знавших Филарета, долго будет казаться, что органически ему присущее добро умерло с ним в том отношении, что их глаз нигде не находит другого такого человека, который был бы так подчинен кроткому добротолюбию, не по теории, не в силу морали воспитания и, еще более, не в силу сухой и несостоятельной морали направления, а именно подчинялся этому требованию самым сильным образом органически. Он родился с своею добротою, как фиалка с своим запахом, и она была его природою. |
|
|
