| Однако что же происходит за глухими стенами этих воспитательных учреждений сегодня, в новой России? Так вот, мне показалось, что профессиональный педагог, родившая пятерых детей, двоих из которых ей пришлось похоронить, имеет право говорить об этом. О своей к ним любви. И боли. Ибо понятия эти неразделимы не только в языке нашем, но и в судьбе каждого из нас. Как и в непростых судьбах этих детей. А ещё мне импонировало, что собеседница моя сразу же согласилась быть названной своим настоящим именем. Но я решил всё же этого не делать. И не только потому, что по понятным причинам она, единственная кормилица в своей семье, после выхода статьи тотчас лишена была бы своей работы. Задача этой беседы виделась в ином – попытаться понять проблему масштабно, а не копаться в нестроениях одного отдельно взятого детского дома, вовсе не худшего. В том-то и дело, что не худшего… Без права на личное – Совсем недавно мы с Вами участвовали в мероприятии, в котором также принимали участие мальчики и девочки из разных приютов. Они пели, плясали, показали небольшой спектакль. А после угощались за празднично накрытым для них столом. Прощаясь со мной, известный специалист в области детской психологии И.Я. Медведева сказала: «Как странно мы живём, какая печальная примета времени: многим детям, чтобы быть хорошо накормленными, прилично одетыми и музыкально образованными, надо оказаться вне своих семей». – На первый взгляд, так оно и есть. Что же касается мальчиков, с которыми я работаю, могу сказать конкретно, что за плечами каждого – весьма непростая судьба. У них и в самом деле не было бы не только никакого музыкального образования, но и регулярного четырёхразового питания, и даже чистой постели. У тех девочек наверняка тоже. – Вы работаете в детском доме, находящемся под омофором Церкви. И это, на мой взгляд, существенная деталь. В чём видится Вам главная проблема? – Деталь и в самом деле существенная, но ведь Церковь – она тоже находится не в космосе, а в конкретном государстве с его конкретными проблемами. И если даже государство ни копейки не выделяет на содержание нашего детского дома, существующего исключительно на средства попечителей, тем не менее проверять приходят те же комиссии, что и в государственные дома. Это очень большое напряжение, потому как приходят они совершенно бесцеремонно, как к себе домой. И даже к мальчикам в спальню (а многие из них уже очень взрослые) может войти кто угодно и когда угодно, и дети об этом предупреждены. Это так сильно травмирует их, но мало кто из взрослых даёт себе в этом отчёт. |
| Построена церковь из дубовых брусьев. Внутри на стенах алтаря, бабинца и центрального участка заметно срезаны цинали. Характерная черта плана церкви в том, что длина всех трех прямоугольников (а не только центрального, как то чаще всего бывало) – апофема равностороннего треугольника со стороной, равной ширине прямоугольника. Вторая характерная примета церкви в том, что прямоугольные срубы стен Бабинца и алтаря на половине высоты срубов стен становятся шестигранными. Эта черта встречается еще в церквях Избицкого, Мены, в церкви Покрова в Седневе трансформирован прямоугольный сруб не алтаря и Бабинца, а центрального участка, поэтому он на середине высоты переходит не в шести-, а в восьмигранник. Срубы стен всех участков церкви Николая одной высоты. Ознакомимся с интерьером церкви. Срубы стен центра и алтаря связаны в угол без остатка, но просвет между ними – низенький, он достигает лишь половины высоты сруба стен. В юго-восточном и северо-восточном углах алтарь на половине высоты сруба стен с помощью врубленных в смежные грани сруба клиньев переходит в шестигранник. В брусьях, которыми начинаются Юго-Восточная и Северо-Восточная грани, выбрано по две полочки и четвертьвалка, кроме того, они украшены сочно резными зубчиками и подковками. Западные верхние углы сруба стен алтаря с помощью врубленных наклонных клиньев переводят шестигранник сруба стен в восьмигранный залом. На границе перехода сруба стен в залом перед узкими гранями врублены ригели, отделанные снизу фестонами, а с лицевой стороны – зубчиками. Ригели заложены на расстоянии 30 см от стены и пришиты к срубу циналями. Сруб стен алтаря умеренно стройный. Заломы всех трех верхов преломлены под углом 60° независимо от того, какая форма придана их граням. Грани первого залома алтаря прогнулись к середине строения, образовав легкую выпуклость. Эта выпуклость оживляет процесс развертывания вверх внутреннего объема алтаря. Короткий залом переходит в просторный, ярко освещенный и невысокий на вид восьмерик. Покрытые сочной резьбой ригели, врубленные против узких граней, отграничивают восьмерик от второго залома, завершающего алтарь. Второй залом в Зените перекрыт маленьким плафоном. |
| – А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась. – Нет, сегодня не будет: у меня есть примета! В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание. – Ах! – сказала она, облегчая грудь вздохом, – а я было думала… Вдруг опять. – Господи, Боже мой! никак колокольчик? – сказала она и бросилась к балкону. – Нет, – отвечал Антон Иваныч, – это жеребенок тут близко пасется с колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его, а то в рожь бы забрел. Что вы не велите стреножить? Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все громче и громче. – Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! – кричала Анна Павловна. – Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого нет!.. точно в чужой дом едет, Боже мой! Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уже как будто в комнате. Антон Иваныч выскочил из-за стола. – Он! он! – кричал Антон Иваныч, – вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть… Что это у вас за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!.. – Не могу! – проговорила она с трудом, – ноги отнялись. И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь. – Ничего не приготовлено! – ворчал он. Но в те же двери навстречу ему ворвались три лакея и две девки. – Едет! едет! приехал! – кричали они, бледные, испуганные, как будто приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр. – Сашенька! друг ты мой!.. – воскликнула Анна Павловна и вдруг остановилась и глядела в недоумении на Александра. – Где же Сашенька? – спросила она. – Да это я, маменька! – отвечал он, целуя у ней руку. – Ты? Она поглядела на него пристально. – Ты, точно ты, мой друг? – сказала она и крепко обняла его. Потом вдруг опять посмотрела на него. |
| В сем-то рассуждении во Святых книгах пишется, что праведнику закон не лежит 140 , что мы избавлены от закона не для того, аки бы праведник закон исполнять не одолжен был; но что для праведника закон не есть принудительный повелитель, а есть зерцало, живо представляющее его добродетель. О когда бы таковая свободность больше имела действия в сердцах человеческих; меньше бы законодатели и законоблюстители имели затруднения, меньше бы добродетель имела худого примеса! Ибо недостаток сей свободносши причиною есть, что к благочестию пристает несколько лицемерия, в дружбу вмешивается прибыток, в благодетельную склонность вкрадывается тщеславие, а под ревностью кроется мстительность собственная. Том II. стр. 224–226. II. Знание Никтоже знает Сына, токмо Отец; ни Отца кто знает, токмо Сын, и ему же аще волит Сын открытии. Мф.9:27 . 1 . Что понятие наше есть ограничено и недостаточно, сие без доказательства всяк из опыта повседневного ведает. Сколь высоко о себе человек ни мечтает, но со всем тем есть он земля и пепел. Сколь он о просвещении своем ни думает, со всем тем оно есть наималейшее. Общее есть прямо просвещенных людей мнение, что человек чем больше узнает, тем более открывается ему, сколь он мало знает. И сия есть несумнительная истинного просвщения примета, когда человек со смирением признает недостаток свой; и что-либо о вещах, особливо от чувств удаленных, дерзновенно утверждать или отрицать не смеет. Так как напротив несумнительная примета дерзновенной глупости о всем смело утверждать или отрицать, и думать, что все понятно его вместительно. Том V. стр. 195. Отворен пред нами театр Создателевых премудрых дел; закроем ли мы пред Ним, очи свои, а не паче ли в некотором восторге возопием: яко возвеличишася дела Твоя, Господи, полны суть небо и земля славы Твоея 141 . А учения отверзают нам дверь в сей священный храм. При руководстве их узнаем мы начало вещей, порядок, союз, действия, конец и пользу. Снискиваем понятие о составе мира, о стихиях, о течениях светил небесных, о явлениях воздушных, о свойствах тел, о животных, и о разных их родах о, растущих из земли и о их видах; а наипаче о самих себе, о добродетели и пороке, и о их добрых или худых следствиях. Да еще крилами учений возлетаем мы и к истинам высочайшим, которыми приближаемся к неприступному Божеству, и рассматриваем красоту несозданную. О коликое богатство благости Божия! какая изобильная трапеза в наслаждение наше представляется! И хотя мы понимаем очень мало, но и сие малое сколь для нас есть велико! А притом будем ли мы извинительны, ежели бы и сие малое нерадением своим терять захотели? |
| Дариньке показалось, что промчался на сером кучер в шапке подушечкой, в галунах, с кем-то в бобрах и золоте, остро мелькнуло - о н?!..- и она сразу растерялась. Увидала в мигнувшем зеркале, какая она стала, и совсем уже потерялась. В передней слышался мягкий звон и громыхающее бряцание. Слыша, как тукается сердце, и чуть дыша, видела она в зеркало, как он сбросил движением плеч на обомлевшую девочку, накрыв ее с головой, свою размашистую шинель с бобрами и стремительно направлялся к ней, блестящий, звонкий, неописуемый. Ока непонятно онемела, растерянно на него глядела, исподлобья, ие сознавая, как в наваждении. Но он мигом сорвал оцепенение, быстро поцеловал ей руку, и четко щелкнув, и позвонив. Спросил о Викторе, о здоровье, почему она так бледна, порадовался елке, развел и всплеснул руками, на стол с закусками: «Фу-ты, какая роскошь!» Заявил весело, что голоден чертовски, и попросил разрешения выпить за ее драгоценное здоровье. Даринька обошлась и оживилась, чокнулась даже с ним и даже чуть-чуть пригубила, Вагаев был сегодня блестящ необычайно: в белом ментике в рукава, опушенном бобровой оторочкой, весь снежно-золотистый, яркий, пушистый, гибкий, обворожительный. Его настойчивые черные глаза, похожие на вишни, любовались ею откровенно, и Даринька это понимала. Лицо Вагаева было располагающее, открытое, ничего «страшно-грешного» не чувствовалось в глазах, добродушно усмешливых, блестящих, мягких, вдруг обливавших лаской: было скуласто даже, без всякой писаной красоты, но могло чем-то нравиться,- усмешкой красивых губ, вырезом подбородка или той бойкой чернявостью, от ресниц и глаз, от чего-то неуловимого в их взгляде, от смуглого румянца, что осталось в глазах у Дариньки со встречи у бульвара, когда она вдруг подумала: «Черномазый». Он красиво тянулся за бутылкой, гремел саблей по ножке стула, пил особенно как-то вкусно, по-особенному даже ставил рюмку, словно завинчивал, комкал цветком салфетку, откидывался к стулу, ногой подцепляя саблю или отшвыривая ее небрежно и продолжая рассказывать весело и умно и привычно занимая. С забавным ужасом говорил о завтрашнем «провале», об этом плуте Огарке, который - «чую, что подпалит»,- о старике-крестном, генерал-губернаторе,- «как бы не подтянул… шпаками, фуксом с корнетом едем, под звездочками!» - который завтра уж обязательно прикатит: приз его имени, почетный, серебряная фамильная братина. И неожиданно спросил Дариньку, неужели она не будет завтра? - и в лице его отразился ужас. Даринька с удивлением сказала, что, напротив… они непременно будут… и она еще ни разу не видела, как бегают на бегах лошадки. Он весело воскликнул: «Браво!», поцеловал ей руку, и глаза его вдруг омрачились грустью. «Все это так… но, если вы не приедете…- все для меня погибло!» - сказал он упавшим голосом. Не подумав, она воскликнула: «Но почему?!» Он вскинул плечи и сказал затаенно-грустно: «Отгадайте». Она задумалась и спросила: «Это у вас, должно быть, какая-то примета?» - «Угадали»,- таинственно сказал он и встал. |
| — Так удивим Москву, что ахнут!.. Отец радуется зиме, посвистывает-поет: Пришла зима, трещат морозы, На солнце искрится снежок; Пошли с товарами обозы По Руси вдоль и поперек. Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: «без гвоздика, без топорика, а мост строит»? Не могу я разгадать, а простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когдаа еще говорил, — ранняя зима будет, — так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит — можно и горы накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот «ледяной дом» можно ли, ну-ка развалится? Про «ледяной дом» и в «Ведомостях» уж печатали, вот и насмешим публику. Про «ледяной дом» Горкин сказать ничего не может, дело незнамое, а оттепели не будет — это уж и теперь видать: лед на Москва-реке больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и Никольские морозы… — не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю: — Это тебе Бог сказал? — Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит. — А в «Священной Истории»-то написано — «сказал Бог Аврааму-Исааку…»? — То — святые. Вороны мне сказали. Как так, не говорят?.. повадкой говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона больше нас с тобой знает-чует. — Ее Господь умудряет? — Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в деревню ездил, тоже сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели, зимы боятся. И со-рок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки тискаются, в соломку… — лютая зима будет, такая уж верная примета. Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не было. И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, — никак к шайке не подскочить, жизни-то жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит сзаду — дерг Бушуя за хвост! Он на нее — гав-гав!.. — от шайки отвернется, а тут — цоп, из шайки, какая пошустрей, — и на сарай, расклевывать. Так и добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже любит, — важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие. |
| – Так удивим Москву, что ахнут!.. Отец радуется зиме, посвистывает-поет: Пришла зима, трещат морозы, На солнце искрится снежок; Пошли с товарами обозы По Руси вдоль и поперек. Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: «без гвоздика, без топорика, а мост строит»? Не могу я разгадать, а простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когда-а еще говорил, — ранняя зима будет, — так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит — можно и горы накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот «ледяной дом» можно ли, ну-ка развалится? Про «ледяной дом» и в «Ведомостях» уж печатали, вот и насмешим публику. Про «ледяной дом» Горкин сказать ничего не может, дело незнамое, а оттепели не будет — это уж и теперь видать: лед на Москва-реке больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и Никольские морозы… — не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю: – Это тебе Бог сказал? – Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит. – А в «Священной Истории»-то написано — «сказал Бог Аврааму-Исааку…»? – То — святые. Вороны мне сказали. Как так, не говорят?.. повадкой говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона больше нас с тобой знает-чует. – Ее Господь умудряет? – Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в деревню ездил, тоже сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели, зимы боятся. И сорок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки тискаются, в соломку… — лютая зима будет, такая уж верная примета. Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не было. И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, — никак к шайке не подскочить, жизни-то жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит сзаду — дерг Бушуя за хвост! Он на нее — гав-гав!.. — от шайки отвернется, а тут — цоп, из шайки, какая пошустрей, — и на сарай, расклевывать. Так и добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже любит, — важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие. |
| Амед жадно смотрел на него своими ястребиными глазами. Смотрел, стараясь не дышать, чтобы не разбудить врага. Рука юноши уже потянулась к кинжалу, но он вдруг отдёрнул её прочь и, несмотря на темноту, покраснел. «Какая подлость!» — подумал он. Нарушение такого адата на веки вечные сделало бы его, Амеда, позором всей своей семьи и пословицей в горах. Говорили бы: «подл, как Амед, сын Курбана-Аги… Он убил врага во время газавата»… «Живи, — мысленно крикнул ему Амед. — Живи, пока судьба не сведёт нас вдвоём грудь с грудью!.. Живи!..» Но тем не менее — так уйти Амед не мог. Он пощадил жизнь врага, но оружие ему принадлежало, и адат даже ничего не говорил против этого… Амед взял ружьё Хатхуа, привязал его к своей спине, чтобы оно не мешало ему ползти дальше, и опять двинулся вперёд… Вон — темнеют сливающиеся силуэты коней… Если бы знать, какая из них принадлежит князю… Впрочем, примета верная: конь Хатхуа не должен быть рассёдлан, и, действительно, вот он — стреноженный, но засёдланный… Спит тоже, должно быть… Ещё не улёгся, но голову свесил, и только тонкая кожа породистого кабардинца порою вздрагивает… Амед подполз ему под брюхо, — перевернулся лицом кверху, вынул кинжал и разрезал треног. Почуяв себя свободным, конь переступил шаг, другой… Амед за ним. Вынул из-за пазухи чурек и поднял его к самой морде лошади. Лошадь почуяла запах хлеба и потянулась за ним, — но Амед уже отполз, — лошадь чутьём узнала, где лакомый кусок, и направилась к нему… Он ещё дальше, — конь за ним… Вон другие кони… Одни уж к земле припали и только, видя движущегося мимо коня, — провожают его ласковым похрапыванием. Один, стреноженный, подскочил ближе и тоже потянулся за хлебом, — Амед скорее пошёл уже… Ему казалось, бояться нечего. Стреноженный конь отстал, лошадь Хатхуа следовала за ним и тянулась мордой к чуреку. Амед хотел уже вскочить в седло, как вдруг рядом, точно из земли вырос какой-то горец… Амед хотел припасть к ней, но было уже поздно, Он смело повернулся к нему… Горец смотрел на него с изумлением. |
| Ибо отречение от Бога, как действие важное, великое и влекущее за собою явную гибель, часто возбуждает к соревнованию и негодованию даже более слабые и упадшие души; пострадать же за доблесть свойственно людям очень разумным, высоким и возвышенным мыслию. И сего свидетель и учитель есть апостол, говорящий: “Ибо едва ли кто умрет за праведника, но за благого, может быть, кто-нибудь решится умереть " (Римл. V, 7). И если “нарушающий одну из заповедей Моих малейших, говорит Господь, малейшим наречется в царстве небесном " (Матф. V, 19), то ясно, что соблюдающий одну и из всех наиболее всеобъемлющую наречется величайшим в царстве небесном; ибо умирающий за заповедь Христову гораздо скорее умрет за Него самого; ибо умирающий ради заповеди Христовой, очевидно, может умереть и ради Него, а избирающий умереть ради Него не во всяком случае умрет и ради заповеди Его. Примета же и знак любви к Нему — соблюдение Его повелений. “Ибо любящий Меня, говорит Он, заповеди Мои соблюдет " (Иоан. XIV, 15). Какая же из спасительных заповедей Его или большая или более объемлющая, послушай самого Господа, говорящего спрашивающему Его фарисею: “Учитель, какая заповедь первая в законе? " (Матф. XXII, 36–40), а “первая " здесь обозначает изрядность. Он же, отвечая, сказал ему: “Возлюбить Господа Бога твоего и ближнего твоего как самого себя; ибо на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки " . И апостол: “исполнение закона любовь " (Римл. XIII, 10). А Господь, распространяя законную заповедь, гласящую “возлюбишь ближнего твоего как самого себя " , и установляя ее совершеннейший и высший предел, говорит: “Больше сей любви никто не имеет, как если кто душу свою положит за друзей своих " (Иоан. XV, 13). Ибо умирающий за ближнего своего возлюбил его не только как самого себя, но и больше себя; это открыто и непреложно совершили сии трикраты блаженные. Ибо им говорилось убийцами: “О смиренные и жалкие, покажите нам первенствующих среди вас, и освободим вас, а иначе убьем вас " . Итак, воины Христовы предпочли умереть, чем предать казни своих братьев и отцов. |
| Над станцией разносится протяжный гудок отправления. Петр все еще посматривает на вагон, в котором ехал. Сквозь оконные стекла кураковцы, — из них лишь двое в летах, остальных иначе не назовешь, как молодыми, — кивают директору-охотнику, оставившему на их попечение свои вещи. Состав трогается, набирает ход. Еще минута-другая — и поезд уже неприметен, видны лишь далекие космы паровозного дыма. Выбираясь из пристанционного поселка, Петр с двустволкой за плечом шагает по обочине вдоль полосы асфальта, устремившейся к скрытой за горизонтом Андриановке. Туда и оттуда с шумом проносятся грузовики, порой прошелестит и легковушка. День выдался солнечный, но неожиданно морозный для такой поры. Да еще и с ветром. В тени, пожалуй, три-четыре градуса ниже нуля. Трава на теневом склоне кювета закуржавела. Петр идет ходко. Вон за тем мостом он свернет в степь, направится к темнеющему невдалеке облетевшему кустарнику. Но что это? Обогнавшая Петра черная, играющая солнечными бликами «Волга» вдруг резко стопорит, потом задним ходом катится к нему. И снова останавливается. Из раскрывшейся дверцы высовывается академик Челышев. Под воротом серого осеннего пальто виден такого же колера шерстяной шарф. Подобрана в тон и пушистая красивая кепка. Приветливы взирающие на Петра маленькие глазки. Петр с уважением кланяется. — Еду и гляжу, — говорит Челышев. — И себе не верю. Неужели Головня? Ан и впрямь он! Но как сие надо Понимать? Головня улыбается: — Я тоже, Василий Данилович, затрудняюсь; как мне эту встречу с вами трактовать? — У меня-то дело ясное. Прибыл самолетом. Теперь везут полным ходом в Андриановку. — Я не о том. Добрая встреча — хорошая примета для охотника. — Да как же вы тут заделались охотником? — Сошел с поезда и вот… — И пехтурой до Андриановки? — Пройдусь. Может быть, и дичина какая-нибудь подвернется. — Бросьте. Какая тут теперь дичина? Местные силы, наверное, еще летом все повыбили. Лучше садитесь-ка ко мне. — Спасибо, Василий Данилович. Но мы, охотники, народ особенный. Не уговорите. |
|
|
