| К памятникам этого же рода следует отнести другой также малоизвестный храм, именно храм в честь апостолов, построенный Константином великим в Константинополе и впоследствии перестроенный Юстинианом. По свидетельству Григория Назианзена 236 храм этот имел крестообразный план. Евсевий говорит об этом храме, как об одном из самых замечательных и описывает его довольно подробно, хотя и не ясно. Храм этот имел назначение быть местом погребения Константина. Над центром его возвышался очень значительной высоты купол, внутри позолоченный, а со вне обведенный сделанным из золота и меди барельефом. Все здание крыто было медью, густо позолоченною. Стены его сверху до низу были обложены разноцветными блестящими камнями. «Вокруг храма простирался весьма обширный двор, открытый для чистого воздуха; по четырем его сторонам тянулись портики и замыкали площадь, окружавшую храм; за портиками занимали пространство царские дворцы, бани, гостиницы и многие другие помещения, приспособленные к удобству блюстителей этого места». Двенадцать саркофагов «как бы двенадцать священных памятников в честь и славу лика апостолов» поставлены были в этом храме, и посреди их тринадцатый, предназначенный для успокоения тела Константина 237 . В этом саркофаге Константин и действительно после смерти своей был положен 238 . Остатков от этого храма никаких не сохранилось. Он стоял неподалеку от нынешней мечети Мухаммедиэ, которая отчасти и построена из ее материала. Третий храм с крестообразным планом известен по подробному описанию Григория Нисского , который был его строителем. Это описание Григория, заключающееся в его письме к Амфилохию, очень за мечательно по своей ясности и вообще очень важно, так как на основании его очень легко восстановить планы древних крестообразных храмов, ныне уже несуществующих. Поэтому мы приводим его здесь почти целиком. Сказав сначала о своем намерении построить храм в честь мучеников и высказав уверенность в возможности благополучного выполнения этого предприятия, св. Григорий просит Амфилохия выслать ему мастеров в таком количестве, какое для этого нужно, и затем пишет: «А чтобы твоему совершенству для соображения было известно, в каких размерах задумано все это здание, я попытаюсь письменными словами объяснить тебе всю постройку. |
| - Не похоже! - качал головой старик и еще поближе подсел к ним. Швед продолжал рассказывать, мешая немецкие, шведские и русские слова. - И как великолепно нас всех встретили в Ленинграде! Приветствия, музыка, речи, цветы и блестящий ужин. Потом - гостиницы, музеи, бывшие царские дворцы, а через неделю - всех на уральские заводы. Мы очень честно принялись за нашу работу. Все трое работали в одном цехе и спали в одной комнате. Так мы проработали там 10 месяцев. Не проработали, а промучились. И что это за жизнь была в сравнении с жизнью даже чернорабочего в капиталистической Финляндии? Швед замолчал, вопросительно посмотрел на своих финских товарищей, что-то им по-фински сказал и снова продолжал печальный свой рассказ. - Мы увидели и поняли, что попали не в рай, а в ад и решили из него бежать. Взяли двух-недельный отпуск и уехали в Среднюю Азию - поближе к афганской границе. Приехали в Алма-Ату, чемоданы сдали в камеру хранения, а сами пошли в разведку. Нужно было изучить маршрут до границы. И вот, где-то в городе у меня из кармана воры вытащили бумажник, в котором хранились наши багажные квитанции. Что делать? В камере хранения вещей наших нам не выдали, а направили к уполномоченному НКВД, чтобы он установил наши личности и проверил по нашим словам содержимое чемоданов, и вот, этот уполномоченный нас и арестовал. На допросе мы откровенно заявили ему, что в Советском союзе мы дальше оставаться не желаем, а просим вернуть нас снова на родину. Желание наше мы подтвердили подписями и бумагу отдали этому уполномоченному. После этого мы еще два месяца сидели в Алма-Атинской тюрьме, затем нам объявили, что дают нам по 5 лет и куда-то нас повезут, а куда, - мы не знаем. Когда швед по-немецки сказал " пять лет " , оба финна почти одновременно что-то по-фински выкрикнули и кому-то угрожающе замахали кулаками. Швед замолчал и стал вытряхивать из своих карманов оставшуюся махорочную пыль. кто-то подал ему " бычка " . Он поблагодарил, несколько раз затянулся дымом и передал окурок финнам. |
| «Нигде за все путешествие не уставали так, как в Москве». Но это еще не конец. Из Москвы двинулись на юг — Одесса, Крым, земля Войска Донского, опять Москва и только в начале декабря Царское Село. Проехали 4500 верст, посетили тридцать губерний, получили в дороге 16 ООО просьб (больше всего о деньгах — отсылалось губернаторам и каждому на раздачу по 8 тысяч). Жуковский находил, что путешествие было слишком быстрым, наследник «успел прочесть только оглавление великой книги», но все — таки определил все это как «обручение его с Россией». Разумеется, и его самого утомляла пестрота впечатлений, их отрывочность, казенный характер всего. Оценок личных в письмах мало. Но народ («простодушный и умный») понравился ему. Все — таки человек просвещенный и западник чувствуется здесь в Жуковском — невежество русских в искусстве огорчило его (с удовольствием вспоминает только о суздальском купце Киселеве, у которого оказалась большая библиотека и картинная галерея — да и то на киотах аляповатая позолота, по картинам бегали тараканы). Как бы то ни было, ни раньше, ни позже не была показана ему такая панорама родины. Если для наследника обручение с Россией, то для него самого прощание с ней. Возвращение вышло странным. Издали, еще от Тосно, в сумраке вечернем завиднелось зарево над Петербургом. Горел Зимний дворец. Там как раз жил сам Жуковский, возращался теперь на пожарище. Разрушений было много, но его квартира уцелела. Он был смущен и в разговорах как бы извинялся, что не пострадал. Елизавета Рейтерн …Отдых в Петербурге получился недолгий. Весной новое странствие, с тем же наследником, теперь по Европе Западной. И вот второй год он в движении — экипажи, гостиницы, дворцы, иностранцы, приемы, разговоры… Побывали в Берлине, жили в Свинемюнде у Балтийского моря, а потом в Швеции — скалы, озера, граниты, замок Грипсхольм со стариной и таинственностью, под стать Жуковскому времен молодости. После Швеции снова Германия, тут наследник заболевает. Ему назначено лечение в Эмсе. Они туда едут. |
| Но он скоро притих. Игра Виолетты становилась все лучше, все свободнее. Она отбросила все постороннее, все ненужное и нашла себя : редкое, высочайшее счастие для художника! Она вдруг переступила ту черту, которую определить невозможно, но за которой живет красота. Публика встрепенулась, удивилась. Некрасивая девушка с разбитым голосом начинала забирать ее в руки, овладевать ею. Но уже и голос певицы не звучал как разбитый: он согрелся и окреп. Явился «Альфредо»; радостный крик Виолетты чуть не поднял той бури, имя которой fanatismo и перед которой ничто все наши северные завывания… Мгновение – и публика опять замерла. Начался дуэт, лучший нумер оперы, в котором удалось композитору выразить все сожаления безумно растраченной молодости, последнюю борьбу отчаянной и бессильной любви. Увлеченная, подхваченная дуновением общего сочувствия, с слезами художнической радости и действительного страдания на глазах, певица отдалась поднимавшей ее волне, лицо ее преобразилось, и перед грозным призраком внезапно приблизившейся смерти с таким, до неба достигающим, порывом моленья исторглись у ней слова: «Lascia mi vivere… morir si giovane!» (дай мне жить… умереть такой молодой!), что весь театр затрещал от бешеных рукоплесканий и восторженных криков. Елена вся похолодела. Она начала тихо искать своею рукою руку Инсарова, нашла ее и стиснула ее крепко. Он ответил на ее пожатие; но ни она не посмотрела на него, ни он на нее. Это пожатие не походило на то, которым они, несколько часов тому назад, приветствовали друг друга в гондоле. Они поплыли в свою гостиницу опять по Canal Grande. Ночь уже наступила, светлая, мягкая ночь. Те же дворцы потянулись им навстречу, но они казались другими. Те из них, которые освещала луна, золотисто белели, и в самой этой белизне как будто исчезали подробности украшений и очертания окон и балконов; они отчетливее выдавались на зданиях, залитых легкой мглою ровной тени. Гондолы с своими маленькими красными огонечками, казалось, еще неслышнее и быстрее бежали; таинственно блистали их стальные гребни, таинственно вздымались и опускались весла над серебряными рыбками возмущенной струи; там-сям коротко и негромко восклицали гондольеры (они теперь никогда не поют); других звуков почти не было слышно. |
| Средневекового рыцаря заменил лавочник. Он искал в русском мужике, в сером тулупе, спасения от торжествующего мещанства. Русский мужик более личность, чем западный буржуа, хотя бы он был крепостным. Он соединяет в себе личное начало с общинным. Личность противоположна эгоистической замкнутости, она возможна лишь в общинности. Разочарованный в Западной Европе, Герцен верит в русскую крестьянскую общину. Социализм Герцена народнический и вместе с тем индивидуалистический. Он еще не делает различия между индивидуумом и личностью. «Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов – все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских». «Как рыцарь был первообразом мира феодального, так купец стал первообразом нового мира; господа заменились хозяевами». «Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, гуманные нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами, открытыми для всех (т. е. для всех, имеющих деньги)». Все хотят «казаться вместо того, чтобы быть». Скупости имущих мещан противополагается зависть мещан неимущих. Потом реакционер К. Леонтьев будет говорить то же, что революционер Герцен. Одинаково восстают они против буржуазного мира и хотят противопоставить ему мир русский. Герцен высказывает идеи по философии истории, которые очень не походят на обычные оптимистические идеи прогрессивного левого лагеря. Он противополагает личность истории ее фатальному ходу. Мы увидим, как бурно пережил эту тему Белинский и как гениально остро выразил ее Достоевский. Герцен провозглашает «борьбу свободного человека с освободителями человечества». Он – против демократии и сочувствует анархизму. В замечательной книге «С того берега» он предупреждает, что внутренний варвар идет, и с большой прозорливостью предвидит, что образованному меньшинству жить будет хуже. |
| ХХ в. методично, системно и повсеместно уничтожает то, к чему прежде было применимо определение «благородный». Стремительно сокращаются популяции орлов и численность китового стада. Вымирающая порода львов загнана в резервации. Ботаники удручены высыханием целых дубовых рощ. Но почему-то нет убедительных побед в борьбе с крысами и тараканами, с саранчой и чертополохом. За первую половину ХХ в. и в Европе высший свет канул в Лету, остались лишь отзвуки, отражения-фрагменты некогда столь ослепительного явления - аристократии. С претензией на образцы для подражания вышли люди полусвета. Они оказались в роли законодателей мод: музыканты, актёры, режиссёры, репортёры, телеведущие и прочие «любимцы публики». Старательные исполнители, умелые интерпретаторы, они не способны на создание шедевра, но каждый шедевр вдохновляет этих «любимцев» на бесконечные версии. Одетые во фраки и смокинги, в бальные платья и воздушные «пачки», сохраняя манеры вышколившей их когда-то или их учителей Культуры, они кланяются и даже делают реверансы перед зрителями, слушателями, а те, после очередного исполнения (прочтения), устраивают бурные овации. Публика искренна в своих чувствах, смотрит на исполнителей во все глаза, провозглашает их кумирами, «культовыми» или «знаковыми» фигурами. Освободителям человечества мерещилось, что если всем дать письменную и музыкальную грамоту, всех одеть и обуть, поселить в тёплые жилища-то высоты духа будут доступны миллионам. Производство шедевров приобретёт массовый характер, и они будут доступны всем. Появились целые армии писателей, художников, философов, культурологов, «научных коммунистов» - не было только произведений, способных стать в один ряд с теми, что были созданы во времена оболганной, многажды изруганной империи. Были интересные ученики, внимательные копиисты, но в старые мехи вошло не молодое вино, а бодяга и суррогат. Ныне дворянская культура мумифицирована. Сохранилось несколько барских усадеб под вывеской музеев. Дворцы отданы под картинные галереи. В этих прекрасных зданиях давно нет дыхания живой жизни: всё застеклено, проинвентаризованно. Есть только смотрители, посетители, экскурсоводы, биографы, краеведы и чиновники от культуры. Огромное количество картин, раритетов, предметов изящной мебели, посуды не являются обрамлением чьей-то деятельности, фамильными реликвиями: это только экспонаты, осколки собранной под одну крышу разбитой цивилизации. Аристократические кварталы старинных городов сохранили стены: внутри всё перестроено. Там тоже не живут. Эти кварталы - деловые, административные центры, некоторые особняки превращены в гостиницы для особо важных персон. Подлинные хозяева давно умерли в концентрационных лагерях или в эмиграции, или в коммуналках под вымышленными именами. Новые города удручающе обойдены красотой, только вечерами неоновые огни разнообразят угрюмый ландшафт. |
| – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами для всех, т. е. для всех, имеющих деньги». Герцену ненавистно все это – и невольно напоминают нам эти строки такую же эстетическую скорбь о современности – хотя и выраженную в других тонах – у Гоголя… Даже социализм несет в себе потенциальное мещанство: скептицизм Герцена, мужественная его правдивость не остановились перед констатированием этого. Это было больно и горько для Герцена, но он не скрывает от себя правды. «Мещанство – вот последнее слово цивилизации, – писал он в 1864 году, – весь «образованный» мир идет в мещанство». «Любезный друг, – пишет он тогда же («Концы и начала»), – пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство. – это окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие – им замыкается длинный ряд ее сновидений, оканчивается эпопея роста, роман юности. После всех мечтаний и стремлений оно представляет людям скромный покой, менее тревожную жизнь… народы Запада тяжким трудом выработали свои зимние квартиры. Великие стихийные ураганы, поднимавшие всю поверхность западного моря, превратились в тихий морской ветерок. Христианство обмелело и успокоилось в покойной и каменистой гавани реформации; обмелела и революция в покойной и песчаной гавани либерализма. С такой снисходительной церковью, с такой ручной революцией, западный мир стал отстаиваться, уравновешиваться». Разочарование в Западной Европе далось Герцену нелегко; для него это было мучительной трагедией, словно прощался он с самым заветным и дорогим, что у него было. «Я плакал на июньских баррикадах, – писал он в 1854 году, – и теперь плачу при воспоминании об этих проклятых днях, в которых восторжествовали каннибалы порядка». Вместе с разочарованием в Западной Европе для Герцена потухали все его былые идеалы – вера в человечество, вера в прогресс; все его мировоззрение принимает трагический характер. В историческом процессе так много случайного («история импровизируется» – одна из любимых мыслей Герцена), в ней нет никакой разумной силы, над ней нет Промысла, – а человек так мелок, так скоро успокаивается, так мало ищет достойного, а не просто удобного существования. |
| Я теперь припоминаю пресловутый роман «Что делать?» Когда его читали у нас с таким большим удовольствием и всеконечно еще с большею пользою, я, к удивлению моему, от очень многих слышал сомнение не в том: удобно ли жить втроем и будут ли у швей алюминиевые дворцы, а лишь только в том одном: возможно ли, чтобы просвещенный и гуманнейший герой устроил свою жену замуж за другого и потом сам появлялся перед нею для того, чтобы пить втроем чай? А то ли случается в жизни, если живешь между живых людей, а не бесстрастных и бесхарактерных кукол? Первый мой Павлин совершил поистине нечто гораздо более замечательное, тем паче что этот Павлин был человек простой и любил свою жену понатуральнее, чем герой упомянутого мною, столь известного в летописях литературы, романа. Додичка приехал в какой-то городок, которого я вам не назову, да тут и не в названии дело. Здесь мой милый кузен надеялся найти лиц, к которым он имел открывающие благоволение письма. Рассчитывая тут приотдохнуть и понежиться, он пристал за болезнию в единственной тамошней гостинице рядом со станцией и, послав жандарма с посланием по адресу, уже успел à la Хлестаков перемигнуться с какою-то соседкою из противоположного дома, — соседкою, лица которой он, к слову сказать, надлежащим образом не рассмотрел, потому что чуть она появилась у окна в комнате, снаружи, перед этим окном вдруг встал и начал протирать рукавом стекла высокий, лохматый, седой старик с огромною бородою и в неестественной, по понятиям Доди, оленьей шубе. И черт его знает, откуда он взялся? Додичка его, правда, слегка заметил сидящим у окна на заметенной снегом завалине, но он ему с первого взгляда показался более похожим на старого козла, чем на человека, — и вдруг это чучело вскакивает и ездит по стеклам своими лапами, точно нарочно для того, чтобы лишить доброго юношу возможности наслаждаться красотою соседки… И он таки своего достиг, этот старик: Додя не рассмотрел заинтересовавшей его соседки, но это, впрочем, ему было совершенно все равно: она ему понравилась по одному чутью — и с его стороны не было более никаких препятствий разыграть с ней мимолетную интрижку, тем более что соседка, сколько он мог судить, тоже им, вероятно, заинтересовалась. |
| Статья Одной из самых устойчивых традиций в отечественной истории являлись великокняжеские, а затем царские богомолья в Троице-Сергиевом монастыре в память об известной поездке Дмитрия Донского к Сергию Радонежскому накануне Куликовской битвы. При этом она была не единственной. Уже после Мамаева побоища великий князь вновь посетил обитель преподобного. По преданию, именно во время этого визита была установлена Дмитриевская родительская суббота, когда особо поминались воины, погибшие за Отечество. Относительно регулярными паломничества русских государей стали в 30-е годы XV в. при великом князе Василии Тёмном. Обычно они приурочивались либо к Троице — храмовому празднику монастыря, либо к 25 сентября, дню кончины преподобного Сергия, либо к 5 июля, дню обретения его мощей. При Иване Грозном подобные «походы» становятся практически ежегодными. Свою роль в этом, быть может, сыграло то обстоятельство, что первый русский царь был крещён 4 сентября 1530 г. именно в обители преподобного Сергия . Для поездок царской семьи на пути в Троицкий монастырь и обратно были устроены путевые дворцы, для остановок и ночёвок. Благодаря точному определению их местоположения можно легко установить, какой была Троицкая дорога в XVI–XVII вв. В период Смутного времени, когда вся местность вокруг Москвы была опустошена интервентами, путевые дворцы были уничтожены, а дворец, находившийся непосредственно в обители, сильно пострадал во время её осады. Поэтому царь Михаил Фёдорович уже в 1620 г. приказал построить заново дворец в монастыре, а спустя три года, в 1623 г., были выстроены новые дворцы по сёлам. Его сын, царь Алексей Михайлович, прибавил к ним ещё один дворец, которого прежде не было. Он располагался в селе Алексеевское, в трёх верстах от Москвы. Как и все дорожные дворцы между Москвой и Троицей, он был деревянным, около 30 саженей в длину, и был сломан незадолго до 1812 г. «по ветхости». В 1802 г. поездку в Троице-Сергиеву Лавру предпринял известный историк и писатель Н. М. Карамзин. Свои впечатления он отразил в статье «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице», опубликованной в журнале «Вестник Европы». По сути она представляет собой первый путеводитель для путешественников в обитель преподобного Сергия. Благодаря этому сохранилось описание дворца в Алексеевском: «Я спешил видеть сие почтенное здание, едва ли не старейшее из всех деревянных домов в России, — писал Н.М. Карамзин. — Оно очень невысоко, но занимает в длину сажен тридцать. |
| 10 Моск арх. мин юст. писц. кн. 506. (Устюг В., 1620-е гг.) Волость Пермогорья… Погост... на погосте дворцы непашенные... (д) Порошки Логинова, а ныне на том дворе государев кабак, сбирают целовальники на веру; (д) земской мирской... В Пермогорской же волости на погосте амбары, а торгуют в них приезжая тое ж волости крестьяне (16 амбаров). Волость Черевковская... «на погосте лавки и амбары» (19) в том числе «(амб.) никольской церковной, а владеет им церковной староста Некраско Федоров, дает приезжим людям из постоялого».... «бобыльские оброчные дворцы» (35), между ними «(дв) старой кабацкой, а ныне он на приезд земским всяким людям. А оброк с того двора платят миром». Волость Кивокурья «На погосте церковь св. пророка Илии... да церковь св. Дмитрия Солунского... На погосте ж (д) земских людей на приезд волостным крестьяном... В Кивокурской же волости на погосте дворцы непашенные бобыльские».,., Ibid кн. 168. (Турчасовский стан 1648 г.). Волость на Мошеозере... На погосте… дв. мирской. 12 Р. И. Б. XXV, Акты Лодомской церкви, 11–12, 179; XII, 111–113; 1124–1129. Чтен. О. И. Др. 1879 г. кн. I, акты XVII в. о Шеговарском приходе Шенкурского у. Арх. Мин. юст. писц. кн. 446. Сольвычегодск, 1625 г., Лальская волость: « церковь св. Михаила Архангела вверх шатровая, ставят новомирские люди Лальскою волостью». Договоры с мастерами-плотниками: Р. И Б. XXV, 31–32; 122. Договоры с живописцами: Пр. Д. 1637 14, л. 41–42. Р. И. Б. XIV, 989 и сл. Порядные на написание икон. Об основании приходов и постройке церквей в Холмогорской епархии см. Верюжский, Афанасий, арх. Холмогорский, 327–331, 351. 13 А.Ю.Б. I 62. С подобною же жалобой еще раньше, в 1610 г за отсутствием ростовского митрополита обращалась к патриарху Гермогену Ленская волость Яренского же уезда. Для освящения храма волость принуждена была приглашать «усольского» дьякона (из Сольвычегодска?), который брал за освящение от 2 до 3 рублей. Патриарх предписал дать ему рубль, но отвезти его туда и обратно на мирских подводах. Ibid I. 27 11. |
|
|
