| не будет падать. Но если и едино от трех оскудеет, то прочими двумя нельзя достигнуть до чистоты внутренней и бесстрастия. Как например: хотя и имеет толику веру ко отцу, что мнит его свята, и второе – повинуется в точности с любовью и охотно, без прекословия, но если третьего не имеет, то есть живет без откровения. То как возможно быть отцу с учеником единой душой? И как так скрытного ученика признавать [возможно] за искреннего и не сомневаться о нем? Такой послушник не повинуется и Господу, если бы были во едино. Ибо как он может быть един с отцом, если отец не ведает что в нем? Следовательно, такой брат живет сам собою, а не отцом, что есть противно закону иноческому. Или хотя во всем будет откровенен и веру будет иметь к отцу, но не повинуется в точности творить вся по повеленому, то и тогда не воспользуется, ибо не сможет победить свои страсти и презорства (гордости), делая по-своему, ибо это самое есть презорство, если презирать волю и повеление отца; а потому уже и не подражатель Христов, который был послушлив Отцу Своему даже до смерти крестной. Или, хотя в точности и нерассудно и неистязуемо послушлив, и не прекословно ко всему повелеваемому готов оказывается, и откровенен во всех делах своих и помышлениях, но если не имеет крепкой и непоколебимый ко отцу своему веры, то не крепко будет его повиновение, и легко может отпасть от послушания и сойти в небрежение и презорство к отцу, ибо без веры все заповедуемое отцом будет тягостно и неприятно для него. Но если скажешь, что откровенным быть и повиноваться, может быть стоит в нашей власти, но чтобы стяжать веру ко отцу и иметь его свята, весьма трудно. На это я и отвечаю тебе: что поистине весьма трудно и может быть невозможно презорливому, высокоумному и самомнительному, так как мнит себя разумнейшим за отца и праводействующим. А потому и повелевают святые отцы таким, которые одержимы от презорства, чтобы не шли не к такому отцу, который за кротость свою достоин веры, но к такому, который может благоразумною строгостью, как бы свирепством умучить в них дух презорства, надмения и высокоумия. А который со смирением печется о своем спасении, этому не трудно склониться и почитать отца своего за святого, и с верою повиноваться во всем повелеваемом и сказанном от него, если только увидит отца любовью к нему расположенным, и слышать будет от него благие советы со свидетельством Святого Писания. Большей святости и не требует, и этими добродетелями отца своего совершенно удовлетворяется и мирствует, и весь вседушно предается отцу; и пригвождается искреннею любовью, и без сомнения во всем покоряется, как Божию угоднику. И так уверовавши, желает лучше лишиться жизни, нежели оставить или отлучиться от такого любимого отца, пекущегося о нем. И такой благонравный ученик вместе со отцом все дни свои мирно и спокойно, и радостно проводят, видя друг ко другу любовь нелицемерную. |
| Потому-то, без сомнения, псалмопевец и имел в виду предпочтительно луну, сказав о Боге: сотворил есть луну во времена, то есть для показания времён. Но всё-таки это показание времён не отличается точностью; небесные часы луны идут неверно, отставая в каждую неделю на несколько часов, от чего и происходит то, что даже и в пределах одного месяца показания этих часов изменяют свой смысл, падая не на одни и те же, а на разные дни недели. Если, например, в первой половине января начало лунных фазисов падает на вторники, то во второй его половине и в начале февраля оно приходится уже в среду, а потом в феврале же ещё месяце переходит на четверг и на пятницу. В какое тяжкое, безысходное затруднение эта неаккуратность луны в исполнении Самим Творцом возложенного на неё поручения должна поставить строгих поборников неограниченной безусловной точности! Им никак нельзя уклониться от назойливого, неизбежного вопроса о том, как могла явиться такая неточность. Если действительно такова была воля Творца, так ясно и определённо выраженная Им Самим при творении светил, чтобы они служили для людей показателями времени, и если от измерения времени зависело исполнение людьми Божественного закона о субботе, то как могло случиться, что исполнение творческой воли в природе оказывается неточным? Если Сам же Творец был исполнителем Своей воли, если Сам же Он и сотворил луну во времена, то как могло произойти, что дело Его рук является в действительности не вполне целесообразным? Ведь нельзя же сказать того, что Он хотел, да не мог. Для всемогущества Божия, конечно, никакого труда не стоило соразмерить движение луны и суточное движение солнца, то есть земли, с самой строгой математической точностью, чтобы продолжительность каждого лунного фазиса ни на одну тысячную, миллионную долю секунды не была ни длиннее, ни короче семи суток. Но эти затруднения не существуют для нас с вами, читатель, не принадлежащих к обществу строгих приверженцев неограниченной, безусловной точности. Для нас с вами нет никакой странности или несообразности в том, чтобы сказать, что как Бог , изрекавший Свой волю при творении светил, так и псалмопевец, говоривший о сотворении луны во времена, говорили простым, человеческим языком, не придерживаясь со всей неуклонной строгостью неограниченной, безусловной точности. |
| Для Августина, поэтому, естественно было утверждать, что в Боге субстанция и свойства суть одно и то же, и что насколько мы познаем свойства Божии, настолько познаем и существо Его. Для Дамаскина же, стоявшего на той точке зрения, на которой стояли Василий великий и Григорий нисский , защищая непостижимость существа Божия против аномеев, оказывалось необходимым с возможной строгостью разграничить в существе Божием то, что в нем есть вовсе непостигаемого, от того, что удобопостижимо, а вместе с тем с той же строгостью и точностью определить и то, какое значение имеют приписываемые Богу свойства, принадлежащие к области познаваемого в Боге. А так как, по его представлению, область познаваемого в Боге ограничивается только кругом отношений Бога к миру, или разнообразных откровений Им Своей деятельности в отношении к миру, то он здесь собственно и видит ту твердую почву, на которой может с уверенностью укрепиться мысль наша и взять из нее те действительные и несомненные данные, какие необходимы ей при определении свойств Божиих. Но допуская по отношению к нашему познанию такое разграничение между областью деятельности божественной, откуда почерпаются нами свойства Божии, и между самым естеством Божиим для нас недоступным, Дамаскин вовсе не думает распространять его на самое в себе существо Божие, в котором естество и действия совершенно неразделимы. По его представлению, каждое естество, не исключая и божественного, не может не действовать соответственно своей сущности и не может не выражать Себя в соответственных действиях, так что по различию действий, напр. божеского или человеческого мы не можем не судить и о различии самых естеств божеского и человеческого, равно как и наоборот от различных естеств мы не можем не ожидать и соответствующих им различных действий 73 . Значит и по Дамаскину, приписываемые Богу свойства, хотя собственно и прямо обозначают собой только область действий Божиих, обращенную к миру, но, тем не менее, в то же время выражают собой посредственно и нечто, содержащееся в самом естестве Божием, и в нем одном имеют первоисточное для себя основание. |
| Когда современность познает иную, минувшую эпоху, она должна остерегаться проецировать на исторический материал себя самое, чтобы не превратить в собственном доме окна в зеркала, возвращающие ей снова ее собственный, уже знакомый облик. Долг филологии состоит в конечном счете в том, чтобы помочь современности познать себя и оказаться на уровне своих собственных задач; но с самопознанием дело обстоит не так просто даже в жизни отдельного человека... филология есть «строгая» наука, но не «точная» наука. Ее строгость состоит не в искусственной точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственноинтеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека на земле – понять другого человека, не превращая его мысль ни в поддающуюся «исчислению». вещь, ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но и перед всей эпохой, перед всем человечеством. Чем выше будет строгость науки филологии, тем вернее сможет она помочь выполнению этой задачи. Филология есть служба понимания» 27 . Эти слова верны и прекрасны, но что в данном случае мы должны понять? Очевидный ответ, приходящий сразу на ум, – мысль, которую нам хотел сообщить автор. Именно такой ответ подразумевается (или напрямую предлагается) во многих кратких пособиях по библеистике и экзегетике. Но будет ли справедливо сказать: это и только это, и ни в коем случае не более того? Наверное, нет, по крайней мере, если речь идет о Библии. А. Шёкель приводит интересный пример: пророчество Иезекииля о сухих костях (37:1–14) 28 . В самом тексте Иезекииля недвусмысленно объясняется, что значат ожившие сухие кости: это образ сокрушенного и изгнанного израильского народа, которому предстоит вернуться на свою родину и зажить там полноценной жизнью. Однако сегодня этот отрывок прочитывается любым христианином как указание на воскресение мертвых 29 . Имеем ли мы право объявить, что текст Иезекииля может быть понят только в одном-единствениом смысле: как пророчество о грядущем возрождении израильского народа? Для многих представителей библейской критики XIX-XX вв. |
| В основании римского права и порядка лежало решение раз и навсегда выступить из не-права в отчетливое пространство права ради более достойной человеческой жизни. 3) Западный и российский правовой опыт На первый взгляд между западным правовым опытом и российским опытом права существует огромная пропасть. Русский порядок, если на него смотреть глазами западного наблюдателя, кажется отсутствием права. Если эти миры и соотносимы, то только взаимоотрицательно. Это так и в то же время не совсем так. «Серьезность формы права в Риме и вообще на Западе проясняется при сопоставлении с правовой ситуацией у нас. Мы обращали внимание на ошибку западных наблюдателей, которые, принадлежа своей правовой традиции, основанной на древнеримском праве, не видят у нас или вообще никакого права или только показное, неэффективное. Закон звучит неопредленно, сформулирован двусмысленно, толкуется как угодно, исполняется нестрого, часто меняется. С действенностью римского права надо сравнивать жесткость закрепления у нас сложившихся обстоятельств по образцу крепостного права. Только вдумавшись в действительную неукоснительную строгость нашего права — например в точность, с какой высчитываются пенсии для большинства населения строго по нижней кромке прожиточного минимума… мы можем представить себе строгость римского права. При всем том его природа, а именно святое и, если хотите, наивное детское уважение к норме, которую народ собравшись вместе торжественно и важно установит — остается для нас малопонятной, чуждой, от нас слишком далекой. Нам непонятно, почему на протяжении веков, увлекаясь, с энтузиазмом, лучшие умы Рима, первосвященники, видные политики, сенаторы, консулы, философы, литераторы как почетным, всеми уважаемым делом занимались теорией права. …Нам совершенно непонятно, как гражданское право могло определять стиль религии и наобо рот» . Итак, на месте западного права, огораживающего и оформляющего пространство человеческой жизни, на русском востоке Европы мы встречаем жесткость статуса, бюрократическую запись, неоформленную иерархию, неписанные и неочевидные (но оттого не менее неумолимые) правила, с микроскопической точностью определяющие тот минимум, который оставляет большинству возможность выживания в своем статусе и в то же время отбирает пространство для чуть более глубокого вдоха. |
| Не факт, что нарушили. Тут вновь нужен небольшой религиоведческий экскурс. В иудаизме детально регламентировано, что можно делать в субботу, а чего нельзя, но сами эти регламенты со временем менялись, причем в сторону ужесточения. Как именно было в первом веке по Р. Х., мы в точности не знаем. Основной наш источник тут – произведения Иосифа Флавия, и в них мы не найдем столь детальной, подробной регламентации, как в более поздних иудейских источниках: Вавилонском Талмуде, Иерусалимском Талмуде. Но люди часто делают ошибку, считая, что раз так написано в Талмуде, значит, так было всегда, в том числе и во времена Христа. Какова была строгость тех требований, мы можем судить по фрагментарным данным. Например, в Деяниях апостольских ( 1 :12) говорится о «субботнем пути», то есть максимальном расстоянии, которое иудей имел право пройти в субботу. Это 2000 локтей, то есть около километра. Мы не знаем, сколько именно пришлось пройти первосвященникам до дворца Пилата. Но самое главное даже не это. В иудаизме считается, что чисто внешние, механические требования субботы можно нарушить ради выполнения некой высшей религиозной цели (например, если Пасха приходится на субботу, то можно выполнять те обряды, которые в обычную субботу запрещаются). Наверняка первосвященники полагали, что если и нарушают формальные предписания заповеди о субботе, то ради высшей цели: спасения иудейского народа, устранения религиозной смуты. Даже с точки зрения Талмуда их поведение оправдано. А поскольку, как я уже сказал, строгость требований со временем возрастала, то тем более в 30 году по Р. Х. поступок первосвященников считался вполне допустимым. Когда Иисус умер на кресте, были мощнейшие знамения: трехчасовая тьма, землетрясение, завеса храмовая разодралась, несколько покойников воскресли и пришли в Иерусалим. А когда Иисус воскрес, такого не было. Почему? Действительно, смерть Господа на кресте сопровождалась потрясающими знамениями. Об этом мы знаем из Евангелий от Матфея, Марка и Луки. Но тут надо понимать, что, во-первых, знамения соответствуют смыслу евангельских событий, а во-вторых, они посылаются людям с определенной целью. Это ни в коем случае не «спецэффекты». |
| 34–35). После того является брат. Любовь при виде невинного брата потрясала душу; но в видимости оставалась еще строгость, для очищения братьев виновных. Хлеб отсыпается, в мешок младшего брата тайно влагается чаша, после того начинается следствие по воровству ( Быт.44:2 ). За ними посылают, чтоб они воротились, приговаривают к рабству того, у кого будет найдена чаша. Ее находят в мешке младшего брата. Вениамина ведут назад, все огорченные братия за ним следуют. О, мучения милосердия! Мучит, и любит. Итак воротившись, они, со слезами падши на землю, просят помилования. Ибо памятуя, что они поручились за него (Вениамина) отцу, они проникались невыносимою скорбью. Тогда-то скрытая любовь, не имея более силы принуждать себя, выразилась наружу, и проявила слезы свои на лице строгости ( Быт.45:1 ). Изчез тот гнев, который был видим, и которого не было; явилось то мплосердие, которое было, а не показывалось. Так-то святой муж и простил братиям преступление, и отомстил за него. Так-то он с усилием сдержал милость, для того, чтобы не быть любвеобильным к преступным братиям без отмщения, и не быть строгим без любви. 20 . Вот пример дисциплины для того, чтоб уметь, и со строгостию щадить преступления, и с любовью пресекать оные. Но те, которые не имеют духа разборчивости, или отпущают грехи так, что не исправляют, или как бы исправляя бьют так, что не отпущают. Итак учителю, которому необходимо говорить о строгости дисциплины, надобно знать, что он есть стол Божий, и наклонять закраину внутрь, для того, чтобы говоримое для научения бдительно было исполняемо с точностью. Если же он знает за собою какие-либо недостатки, то и о них не должен молчать в проповеди. Потому что место требует того, чтобы говорить. Итак он должен быть согласен со своими словами; и если он не говорит потому, что не исполняет, то должен исполнять потому, что обязан говорить. Поэтому, где он видит себя исполняющим то, о чем говорит, там должен увещевать слушателей и воспламенять сердца их ревностью к добрым делам. |
| Филолог ни в коем случае не имеет «права на субъективность», то есть права на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может оградиться от произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее. Дело в том, что каждый факт истории человеческого духа есть не только такой же факт, как любой факт «естественной истории», со всеми правами и свойствами факта, но одновременно это есть некое обращение к нам, молчаливое окликание, вопрос. Поэт или мыслитель прошедшего знают (вспомним слова Баратынского): И как нашел я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я. Мы — эти читатели, вступающие с автором в общение, аналогичное (хотя никоим образом не подобное) общению между современниками («…И как нашел я друга в поколеньи»). Изучая слово поэта и мысль мыслителя прошедшей эпохи, мы разбираем, рассматриваем, расчленяем это слово и эту мысль, как объект анализа; но одновременно мы позволяем помыслившему эту мысль и сказавшему это слово апеллировать к нам и быть не только объектом, но и партнером нашей умственной работы. Предмет филологии составлен не из вещей, а из слов, знаков, из символов; но если вещь только позволяет, чтобы на нее смотрели, символ и сам, в свою очередь, «смотрит» на нас. Великий немецкий поэт Рильке так обращается к посетителю музея, рассматривающему античный торс Аполлона: «Здесь нет ни единого места, которое бы тебя не видело. — Ты должен изменить свою жизнь» (речь в стихотворении идет о безголовом и, стало быть, безглазом торсе: это углубляет метафору, лишая ее поверхностной наглядности). Поэтому филология есть «строгая» наука, но не «точная» наука. Ее строгость состоит не в искусственной точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания. Одна из главных задач человека на земле — понять другого человека, не превращая его мыслью ни в поддающуюся «исчислению» вещь, ни в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но и перед всей эпохой, перед всем человечеством. Чем выше будет строгость науки филологии, тем вернее сможет она помочь выполнению этой задачи. Филология есть служба понимания. |
| Что говорит далее дополнительный и охранительный древний закон субботы? – «Сохраните субботу, яко свята сия есть Господу и вам: осквернивый ю, смертию умрет: всяк, иже сотворит в ню дело, потребится душа та от среды людей своих» ( Ucx. XXXI. 14 ). Что еще говорит о сем предмете Священная История? – Однажды, во время странствования в пустыне, Израильтяне «обретоша мужа собирающа дрова в день субботный» ( Чucл. XV. 32 ). Не знаю, затруднились ли бы мы определить степень сего преступления: а тогдашний весь сонм, не исключая и Моисея и Аарона, недоумевали, как поступить с виновным. «Не совещаша бо, что сотворят ему». Но дело кончилось тем, что «побиша его камением весь сонм вне полка, якоже глагола Господь Моисею» ( Числ. 15:32–36 ). В книге Пророка Иеремии читаем тяжкую от лица Божия угрозу за преступления против праздника, по видимому, не слишком тяжкия. «Аще не послушаете Мене еже святити день субботный, и не носити бремен, ниже входити вратами Иерусалима с бременами в день субботный: то зажгу огнь во вратех его, и пожрет домы Иерусалимли, и не угаснет» ( Uep. XVII. 27 ). Известно, с какою грозною точностию исполнена сия угроза чрез Вавилонян. Нельзя не упомянуть еще об одном примере добровольной строгости в хранении субботы, который представляют времена Маккавеев. От гонения Антиоха, принуждавшаго Иудеев к язычеству, многие из них удалились в пустыню. Язычники догадались, что выгодно будет напасть на них в субботу, в которую они, по закону, хранят покой. Тогда ревнителям благочестия внезапно представился неразсмотренный ими дотоле вопрос: «аще достоит в субботу» сражаться? И что же? – «Умрем вси в простоте нашей» (1 Макк. II. 37), сказали они, и около тысячи человек допустили убить себя, не сделав ничего для своей защиты. Уже сей случай вразумил Маккавеев, что таким образом язычники совсем истребили бы благочестие; и потому принято за правило – и в субботу сражаться с нападающими врагами. После сказаннаго доселе, пусть, кто хочет, удивляется строгости древняго закона о дне Господнем: для меня более примечательна его важность и сила. Пусть иные осуждают мнительность некоторых исполнителей онаго: но не больше ли достойно уважения их благоговение к закону, их самопожертвование закону? Хвалитесь, если угодно, высшим, нежели у древних, как и должно быть в христианстве, разумением закона: но позаботьтесь и о доказательствах сего похваления. Верныя же доказательства высшаго разумения духовнаго закона суть высшие подвиги и добродетели. |
| Излишнее доверие Спинозы разуму и силе его логического процесса не дало возможности ему обратить надлежащее внимание на другия условия не менее важные в деле прибретения истины, а именно на начала познания и метод. Нет никакого сомнения в том, что без строгого соблюдения логических требований мысли нельзя достигнуть истинного знания, но при этом не нужно забывать и того, что никакая самая сильная диалектика, никакая самая строгая логика ничего не поможет, если наперед будет установлена ложно точка зрения на начала знания, и если будет избран фальшивый метод: – в этом случае строгость и последовательность логическая могут помочь только скорее и вернее вывести те опасные выводы, которые следуют из ложных начал. Доказательства этого представляет нам самая же система Спинозы. Спиноза мало обращал внимания на начала и источники знания, а также и на метод; то и другое было им взято готовым из философии Декартовой, и в этом заключается и самая главная ошибка Спинозы. Удивительная строгость и последовательность логическая, доведенная Спинозою до математической точности, помогли ему только скорее придти к тем гибельным и опасным выводам и следствиям, которые необходимо вытекали из начал и метода философии и Декартовой. С первого раза ступивши на дорогу, ведущую к пантеизму, и не заметивши здесь своей ошибки, Спиноза всегда старавшийся быть верным самому себе, не мог остановиться на половине дороги, подобно Декарту, и прошел ее до конца, где натурально он должен был встретиться со всеми крайностями пантеизма, до которых не дошли его предшественники, успевшие остановиться среди пути в виду опасностей, ожидающих их впереди. Главный корень ошибок и заблуждений Спинозы заключается не в самом учении его пантеистическом, а в его взгляде на источники и способы знания, и вообще на метод. В этом взгляде, а не в чем ином, и нужно искать объяснения ироисхождения строго построенной Спинозою системы пантеизма со всеми его нелепыми и странными заблуждениями и опасными последствиями. В чем же состоит метод Спинозы? Чтобы иметь ясное представление о методе, которому следовал Спиноза, нужно знать наперед его суждение о всех родах и способах знания. |
|
|
