| Если предположить, что величина лучеиспускания при 0° 1000, то при 5° она 1600, 10° 2000, 14° 2600 (это для кролика). Весьма важно остановить на этом факте наше внимание, потому что он устанавливает довольно определенное различие между живым существом и инертным предметом. Последний теряет тем больше теплоты, чем ниже температура среды. Ньютон прекрасно доказал, что при одинаковой поверхности лучеиспускание вполне пропорционально разнице между температурой тела и среды. Поэтому, для того чтобы не подчиняться закону Ньютона и относиться совершенно обратно, живое существо должно обладать активным регулятором, который и заключается в изменении кожного кровообращения. Довольно трудно в калориметрических опытах отделить часть теплоты, происходящую вследствие лучеиспускания, от образующейся вследствие усиленной продукции ее. Но вообще, определяя сумму тепла, выделяемого кроликом, мы узнаем только ту часть, которая происходит вследствие лучеиспускания. Если, однако, измерение продолжается долго, то понятно, что только в случае постоянного сохранения одинаковой температуры вся сумма отделяемого тепла происходит путем лучеиспускания. Было бы лучше для правильного определения образования тепла измерять химические процессы, т.е. потребление кислорода, потому что последнее всегда сопровождается образованием тепла и оба процесса идут параллельно. Посмотрим, как влияет внешняя температура на потребление кислорода. Результат очень ясен. По мере понижения внешней температуры, оно повышается; вот превосходный регулятор, благодаря которому животное может долго противостоять внешнему холоду. Очевидно, такое регулирование может происходить только посредством нервной системы, и притом различно для разных существ, потому что различные ткани, мышцы, железы, слизистые оболочки почти одинаковы у больших и малых существ, но нервная система их реагирует совершенно различно. У малых, где необходимо много теплоты, она усиливает горение, у больших, у которых потеря тепла меньше, она ослабляет силу горения. |
| Но настолько же верно и то, что не все явления душевной жизни могут быть объяснены только другими предшествовавшими душевными состояниями; телесные явления постоянно врезаются в духовный мир и обнаруживают там свою причинность. Мы находимся в веселом обществе: вдруг поднимается гроза, поблизости разрушительно ударяет молния, нас оглушает гром; неужели кто-либо будет столь упрям, чтобы, держась за свою теорию, объяснять внезапно превратившееся в страх и даже, может быть, в глубокую печаль настроение лиц только их предшествовавшей веселостью, а не физическими явлениями? Последнее, конечно, можно отлично вывести из наличных физических условий, но пытаться вывести последовательный ряд душевных состояний помимо этого недуховного внешнего вторжения было бы пустым делом. Допущение мира представлений, находящегося за порогом сознания, где были бы основания для перемены настроения, нисколько не поможет делу, ибо такая выдумка заведет только в область сказочных фантазий и негодна для объяснения действительности. Если кого-либо вздуют, и он страдает от сознания оскорбленной чести, то эту боль нужно объяснять из представления о чести и убеждения в её оскорбленности, т. е. психически; если же он от непредвиденных ударов непосредственно испытывает боль, то эта боль есть, конечно, состояние души, но объяснять ее должно не из прежних духовных состояний, таящихся под порогом сознания, а из непосредственной кулачной причинности. Тело не имеет единства и границ Это – первое возражение против спинозизма, но есть еще более сильные аргументы. Особенное свойство души состоит в её личностном единстве. Мы каждый день все одни и те же лица – и теми же остаемся целые годы с сокровищем воспоминаний, которые не принадлежат никому другому, а только «мне», или «тебе», с одним и тем же определенным характером и способностями. Между тем как наша духовная сторона устроена таким образом, почему же в телесной не имеется никакого единства? Ведь тело не имеет границ относительно внешнего мира, но находится в непрерывном соприкосновении с ним. Воздух, окружающий нас, напр., точно так же необходим для нашего существования, как и какая-нибудь организованная составная часть нашего тела; разве воздух во рту и гортани еще не относится к нам, а только, когда он в легочных пузырьках? А выделяемая углекислота принадлежит ли нам более, или менее, чем отделяемый на слизистых оболочках эпителий? А электрический заряд, который мы получаем от земли, относится к нам, или нет? А механическое давление, производимое на нас атмосферой, которым обусловливается устойчивость нашихтканей? Принадлежит ли оно к нам, а атмосфера нет? |
| Все бессознательное в человеке считается несовершенством, как сближающее его с животным миром. На других метафизических предпосылках покоится откровенное учение. Оно смиряет человеческий разум и сверху и снизу. Учением о Троичном Боге оно ставит Высшее Бытие над категориями человеческого разума. Учением о творении материи и всего мира этим Бытием оно реабилитирует не только материю, но и бессознательную жизнь в самом человеке. Признавая превосходство человека над животным и растительным миром, оно, однако, не отделяет их непроходимой пропастью. Творение человека не выделяется из творения всего вещественного мира, как творения Ангелов, а является его завершением. Человек творится в один день вместе с высшими животными и творится из той же земли, из которой творятся и животные, почему вполне прав поэт в своем шуточном по форме, но глубоком по смыслу стихотворении: Да и в прошлом нет причины Нам искать большого ранга, И по мне шматина глины Вместе с животным миром человек получает и благословение питания. В сходных выражениях дается благословение на размножение и человеку и животному. Сам Бог приводит к человеку не только жену, но и животных (Быт. 2, 19). И как приведение жены к мужу не есть лишь единичный, имевший место в раю факт, а есть постоянное тяготение одного пола к своему восполнению в другом, так и приведение животных к человеку есть постоянное тяготение всего животного мира, зашедшего в тупик в своем развитии, к единственному счастливому избраннику, одаренному способностью к развитию бесконечному. И, быть может, именно это тяготение, этот жизненный порыв создал у высших животных их человекоподобные свойства. Вот почему Библия дважды говорит о создании животных — первый раз самих по себе (Быт. 1, 20—25), второй — в связи с тяготением их к человеку (Быт. 2, 19). Таким образом, по Библии, связь человека, в особенности в сфере его растительной и животной жизни, с остальным животным миром входит в самый план мироздания, а потому и сходство размножения человека с размножением животных вовсе не является показателем его ненормальности и греховности, а скорее наоборот. |
| Общий основной характер данных отрывков состоит в их краткости и притом полноте, в простом, но в то же время и важном, историческом содержании их. Очевидно, эти характеристические понятия не могут быть мерой для точного определения отрывков Древнейшего Евангелия, – особенно по отношению к изречениям Господа, которые всегда были кратки при их неизмеримо полном содержании. Поэтому, руководствуясь понятиями краткости и притом полноты изречений, можно, независимо от указаний Эвальда, набрать в канонических Евангелиях таких же по характеру отрывков много более, нежели он указал. А это значит , что понятия, определяющие характер данного Ев. труда, сами неопределенны; при них возможен и произвольный выбор содержания его из канонических Евангелий. Это можно видеть и на самом деле, при тщательном сравнении избранных Эвальдом отрывков. В «Трех первых Евангелиях» он начинает свой выбор с 9:28–З6 ст. Мк. Здесь с 28–36 ст. рассказывается о Преображении Господа, а далее повествуется об исцелении бесноватого: ст. 37–42. Эвальд первое отделяет от второго потому что то, по своему содержанию, выше, нежели это; но одной высоты содержания для этого выделения 9:28–36 еще недостаточно, высокое событие, естественно, потому высоко, что при нем находятся или разумеются еще другие, менее важные. Почему же не представлять, что в Евангелии дело излагается в естественном, последовательном и историческом порядке? Эвальд выделяет стихи 28–36 из 9-й, как существовавшие когда-то отдельно, но ничто не ручается за подлинность такого существования их: нельзя доказать, что высокосодержательное в Ев. истории было написано прежде и отдельно от всего другого, что появилось после. Если Эвальд обращает свое внимание на высоту содержания известного Ев. рассказа, то почему же он в Евангелии от Луки начинает свой выбор с отрывка, в котором содержится рассказ о Преображении Господа, а не с того, в котором рассказывается о Крещении Его? Конечно, с точки зрения Эвальда, это может быть объяснимо тем, что ев. Лука рассказ о Крещении (3:21–22) заимствовал из Евангелия от Марка, но это еще вопрос, было ли это действительно так. |
| Для темы нашего размышления, однако, несущественно и само различие между двучленным (синтетическим) и одночленно-безличным или экзистенциальным (тетическим) суждением. Ибо и суждение первого рода «А есть В» может быть по своему смыслу сведено в конечном счете на суждение второго рода. В самом деле, оно обозначает: «то, на что мы направляемся, что мы имеем в виду (и что, следовательно, как таковое еще остается неопределенным), содержит наряду и в связи с содержанием A также и содержание B»; мы имеем, следовательно, право выразить его в безличной форме «есть АВ», что равнозначно экзистенциальному суждению «AB (или принадлежность B к A) есть»! Таким образом, всякое предметное познание может быть выражено в форме безличного суждения «есть A» (если мы в состав «А» включим все многообразие усматриваемого и познанного содержания – значит, в нашей примерной схеме, и A, и B). Как бы разнообразно и сложно, а потому и дифференцируемо ни было содержание суждения, – взятое в своей полноте, оно есть некое определенное содержание, которое может быть обозначено символом А. И с другой стороны, предметный смысл суждения, именно неопределенный сам по себе предмет, область предметного бытия, в составе которого мы находим и к которому мы относим найденное A, выражается в слове «есть» (или в соответствующем глагольном суффиксе 14 – " гремит«, – или же, на других языках, в таких словосочетаниях, как «es ist», «es gibt», «il est», «il fait», «il y a», «there is» и т. д.). Отсюда следует, что всякое предметное знание предполагает направленность познавательного взора на «неизвестное», на некое х, в котором отыскивается и открывается содержание А, и притом в том смысле, что это А «принадлежит» неизвестному (в остальных отношениях) предмету и улавливается именно в его составе или как бы на его фоне. Таким образом, адекватная формула всякого предметного знания будет «x есть А», что означает, с одной стороны, что в составе х можно уловить, найти, усмотреть некое А и, с другой стороны, что это А принадлежит именно к х, входит в его состав, основано или укоренено в нем. Познанное содержание А выделяется – именно в качестве познанного, раскрывшегося, ясного – на своем темном фоне, но не отделяется от него, а, напротив, познается именно на этом фоне, на этом базисе, как нечто неразрывно к нему принадлежащее. Таким образом, всякое предметное знание, взятое во всей полноте своего смысла, означает, что неизвестное, на что направлено или что «имеет в виду» наше познание, частично познано, уяснено как содержание А и что вместе с тем оно в качестве неизвестного все же остается неизменным ингредиентом нашего познания – тем, на что последнее остается направленным и в пределах чего – на надлежащем месте – полагается все уже познанное. |
| — В черном? — Нет, в более нарядных платьях. Только платки, которые во время работы они завязывали назад, теперь подвязали под шею. Деревенские похороны не вызывают ужаса. Тем более что хоронили старика за девяносто. Это как раз нормальная жизнь. Ну и, между прочим, своего рода «тусовка». Я помню, как меня подхватывают, сажают в открытый кузов грузовика, и мы едем на кладбище в деревне Талицы. Мама не ездила, она меня отпустила с ними. — Одну? С бабками? В три года?! Ничего себе! — Это знакомые, родные и любимые бабки из деревни. Чем становится для трехлетнего ребенка смерть, когда она так подается? Важным событием. Ты осознаешь себя человеком, тебе интересно. Откуда страх-то? Нюта Федермессер. Фото: Анна Данилова — В три года — да. А в шесть-семь лет ты уже задумываешься: а если я умру? А если умрут мама или папа? Что будет, когда все умрут? — Мы все умрем… Но дело в том, что осознание происходит очень постепенно. Не бывает детей, вокруг которых никто не умирал, когда им было три, четыре, пять лет. — Почему? Бывают! Я впервые оказалась на кладбище лет в двенадцать. Мы хоронили мальчика из нашей школы, который покончил с собой. — Ничего себе первый опыт! Я бы на месте родителей уже не отпустила… — А на похороны бабушки меня не взяли… — Вот именно! Не существует человека, в жизни которого этого опыта нет. Есть люди, которых в детстве к этому опыту не допустили. — То есть чем раньше, тем лучше? — Да, как и многое другое. Важно не упустить момент, когда человек начинает осознанно любить. Трехлетний ребенок прекрасно понимает, что любит маму, папу и бабушку, правда? Он выделяет их среди других. Различает своих и чужих: любящих, честных и искренних по отношению к нему отделяет от нелюбящих и нечестных. И вдруг твоя родная бабушка в один день пропадает из твоей жизни: попала в больницу, ее увезли по скорой с сердечным приступом, и она больше никогда не вернулась. Для тебя это становится не опытом прощания, а первым опытом предательства. Потому что человек, который был рядом с тобой, взял и исчез, не попрощался, ничего тебе не сказал. Он оставил дорогих тебе людей, твоих родителей, в слезах и растерянности. |
| Стены трапезной завершены высокими фронтонами; над приделами и на пересечении скатов кровель стоят главки. Четырехъярусная колокольня, поставленная по оси храма, значительно превосходит его по высоте. Над тремя громоздкими четвериковыми ярусами высится цилиндр, заметно меньшей ширины с полуколоннами между восемью узкими стрельчатыми арками звона. Завершена колокольня изогнутой купольной кровлей и барабанчиком, несущим шпиль. Барочные наличники четверика постепенно упрощаются от нижнего яруса к верхним. Четкую трехосевую композицию фасадов поддерживают также рисованные наличники ложных окон, заменяющие собой отсутствующие проемы второго и третьего света. Стены на всю высоту расчленены узкими пилястрами, не доходящими до карниза, который отделяет аттиковый ярус. Отзвуки древнерусского зодчества ощутимы в кокошниках этого яруса (их ритм не совпадает с членениями основной части фасада), в поясках на укороченных угловых лопатках аттика, в колонках барабанов, а также в перспективном портале с низко опущенными дыньками на огрубленных прямоугольных уступах. Детали классицизма в декоре четверика (сандрики, подоконные накладки) играют подчиненную роль. В классицистическом оформлении колокольни выделяется нижний ярус со срезанными углами, фланкированными парами трехчетвертных тосканских колонн. Последние значительно понижены по отношению к высоте всего яруса и увенчаны отрезками антаблемента, над которыми расположены овальные ниши. Грани нижнего четверика колокольни в результате приобретают напоминающую портик композицию, завершенную треугольными фронтонами уже на уровне второго яруса. Высокий светлый четверик храма перекрыт восьмилотковым сводом с узкими диагональными гранями и световым кольцом в центре. Три прохода ведут из основного помещения в алтарь с коробовым сводом, переходящим в граненую конху. Трапезная с двумя мощными квадратными столбами перекрыта пересекающимися коробовыми сводами. В трех помещениях притвора своды цилиндрические, с продольной шелыгой. Клеевая роспись выполнена во 2-й четв. |
| Мы постараемся представить воззрение Соловьева на аскетизм в сжатых, но точных выражениях. Если чувством жалости определяется нравственное отношение человека «ко всем другим живым существам“, 1894 а на чувстве благоговения основываются его нравственные отношения к бытию высшему, 1895 то на чувстве стыда покоятся нравственные отношения человека к материальной природе, 1896 к низшей стороне его собственной природы, а через это и к материальной жизни вообще, поскольку «материальная жизнь единичного человека есть только частица общей материальной жизни, его окружающей“. 1897 «Не служа никакой общественной пользе, совершенно отсутствуя у самых высших животных и однако же ясно обнаруживаясь у самых низших человеческих рас,“ 1898 чувство стыда является показателем и несомненным свидетелем присутствия в человеке начала не материального, существенно отличного от его животной, непосредственно видимой и осязаемой природы. 1899 В самом деле, стыдясь своей материальной природы, ее проявления, человек этим самым показывает, что в нем есть начало, по отношения к которому его материальная сторона есть нечто другое, чуждое. И логически, и психологически совершенно недопустимо, чтобы субъект и объект стыда совпадали между собой. Напротив, «то, что стыдится, в самом психическом акте стыда отделяет себя от того, чего стыдится. 1900 Поскольку материальная природа не может быть чуждой, внешней по отношению к себе самой, постольку она не может и стыдиться самой себя, 1901 потому что «в чувстве стыда основные материальные влечения отталкиваются нами“ и именно «как чуждые и враждебные“. 1902 «Человек, стыдящийся материального факта, не может быть сам только материальным фактом. 1903 В чувстве стыда происходит, таким образом, раздвоение и как бы отделение и обособление духовной стороны человека от материальной. В акте стыда человек «выделяет себя изо всей материальной природы и не только внешней, но и своей собственной“, 1904 возвышается над ней. Стыдясь своих природных влечений и функций собственного организма, человек тем самым показывает, что он не есть только это природное материальное существо, а еще нечто другое и высшее. 1905 Когда человек стыдится каких-нибудь желаний и поступков, происходящих из его материальной природы, то он в этом ... «познает на деле... действительность духовного, сверхматериального существа человека“, 1906 существование этого начала «доказывает с несомненностью“. 1907 |
| Если истинная религия предполагает нравственную природу человека, то и ложная религия со своей стороны предполагает ее именно тем, что требует ее извращения. Этим реальным извращением, этою положительною безнравственностью питались и жили те демонические силы, которые почитались в кровавых и развратных культах древнего язычества. Разве эти религии требовали только простого, натурального совершения известного физиологического акта? О нет! Дело состояло здесь в потенцированном разврате, в нарушении всех пределов, полагаемых природою, обществом и совестью. Религиозный характер этих неистовств доказывает чрезвычайную важность данного пункта, а если бы все ограничивалось натуральным бесстыдством, то откуда же взялась и эта напряженность, и эта извращенность, и этот мистицизм? Очевидно, Дарвину незачем было бы прибегать к столь неудачным косвенным доказательствам своего взгляда на связь человеческой нравственности с животною, если б он мог сослаться на какие-нибудь достоверные факты, показывающие хотя бы лишь зачаточное присутствие стыдливости у животных. Таких фактов нет вовсе, и стыд, несомненно, остается отличительным признаком человека даже с внешней, эмпирической точки зрения. § II Чувство стыда (в его коренном смысле) есть уже фактически безусловное отличие человека от низшей природы, так как ни у каких других животных этого чувства нет ни в какой степени, а у человека оно появляется с незапамятных времен и затем подлежит дальнейшему развитию. Но этот факт, по самому содержанию своему, имеет еще другое, гораздо более глубокое значение. Чувство стыда не есть только отличительный признак, выделяющий человека (для внешнего наблюдения) из прочего животного мира: здесь сам человек действительно выделяет себя изо всей материальной природы, и не только внешней, но и своей собственной. Стыдясь своих природных влечений и функций собственного организма, человек тем самым показывает, что он не есть только это природное материальное существо, а еще нечто другое и высшее. То, что стыдится, в самом психическом акте стыда отделяет себя от того, чего стыдится; но материальная природа не может быть другою или внешнею для самой себя, – следовательно, если я стыжусь своей материальной природы, то этим самым на деле показываю, что я не то же самое, что она. |
| Рассказ о том, как Бог творил мир, интересен еще одной подробностью. По сути в нем все происходит путем вычленения, разделения, структурирования. “По определению Господа дела Его от начала, и от сотворения их Он разделил части их” (Сир 16:26). Творческое усилие членит мир, чтобы в нем открылось место для человека. Многообразие мира вычленяется из неразличимости первоматерии. Свет отделяется от тьмы; воды наднебесные — от вод поднебесных; море отделяется от суши; свет структурируется в светила; жизнь отделяется от мира неорганики, человек выделяется из мира органического, но бессловесного. Аналогично членится и время: подлинная святыня Израиля локализована не в пространстве, а во времени. Суббота отделяется от остальных дней недели. Само слово “святой” в древнееврейском языке происходит от глагола “отделять”. Это очень важный лейтмотив всей Библии. Библейский сегрегационизм можно оценивать по-разному. Но независимо от оценок, чисто исторически нельзя не заметить, что та интуиция синтеза и объединения, всемирного взаиморастворения и стирания всех граней, которой одержима современная цивилизация, прямо противоположна миссии библейских пророков. И сама Византия при всем универсалистском замысле своей культуры и веры не могла не чувствовать “охранительное”[ 11 ] звучание первой главы своего Священного Писания. Впрочем, в патристической мысли разделительные импульсы Шестоднева уравновешиваются пониманием воссоединяющего призвания человека Кроме того, церковное песнопение скажет, что сам Творец пришел соединить “расстоящиеся естества”.… (окончание, 4, 1995) В первые же три дня разделяются три великих пространства (славянское слово твердь тщетно старается передать смысл еврейского слова ракия (“пустое пространство”), происходящего от глагола рака — “простирать, растягивать”[ 12 ]и его греческого эквивалента в Септуагинте — 13 ]). Первоматерия, некая потенциальная совокупность всего сущего, названная в первом стихе “небо и земля”, затем, повинуясь творческим призывам Создателя, принимает строго специфический облик. “И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так. И создал Бог твердь…” (Быт 1:6—7). Библейские авторы часто видят вершину могущества Божия в том, что Он положил предел водам, океанам… |
|
|
