| Март ненаглядный, раннее утро года. В марте и вечер беспечален. Ребятам любо, где «почтеннейшей» и всякой иной публики нет, и мне тоже. Мальчишки, они озорники, да светлые они. Предвзятости, тяжести, а главное, скуки в них, в детях, нет, грузу этого. Злобы, а главное — безразличия к людям в детях нет. Безлюдье, будто и не в городе. Ясное небо, вечернее. Мокрые дороги, вода. Холодный ветерок. Но это холодок утренний. Весь ты утро, весь ты радость, весь ты любовь моя, заветный, заповедный месяц март. Время к восьми вечера. А всё ещё не погасла заря. Дома уже стоят чёрными силуэтами. Но потемнелая дорога всё ещё блестит лужами, отражающими тихий свет зари. Был я ещё молод, и так же в это же оконце глядела долгая весенняя заря. И опять вижу узор ветвей на золотистом догорающем небе. Когда-то (а уж не так давно) сладкая радость проникала в моё сердце от этой красоты неба, веток, воды. А теперь я гляжу и знаю, что это радость, — ведь любимый мой месяц март! Но как будто остаётся эта радость там, за оконцем, и не проникает меня. И, выступая на подмостках, я уже не вхожу в роль. Делаю привычные жесты, привычно понижаю или усиливаю голос. Смешу. Публика хлопает, а мне, увы, безразлично. Ведь что в двадцать пять, то и в пятьдесят пять преподношу. Не чувствую, примелькалось. Март 19-го, пятница …Бойко сей год вода сбежала и с крыш, и со дворов. Не успел я наслушаться этого шёпота ночных мартовских капелей. И сосулек ледяных кровель не видел. Конечно, в деревне протяжнее весна. У брателка всё выспрашиваю, как на Хотькове воды, да как ручьи, как грачи, Пажа какова? А до грачей ли ему? В ночи-то с работы к поезду попадает: зги не видно, грязь да вода. Дорогу утеряет, на поезд опоздает, на ветру ждёт… Уж второй час ночи, братишки нет. Я сижу, жду — он стукнет в оконце. Вот ведь горе: для гнева, для ярости, для раздражительности, для всякой скорби, для страха, для печали — по-прежнему обнажена душа. А к тонкостным впечатлениям, скажем, зимней, весенней природы душа моя стала тупа и косна. И это не потому, что «мартышка к старости слаба глазами стала». То, что для меня детали пейзажа тушуются, не есть минус (в планах живописного восприятия). Не крошечными лукавыми глазишками моими соглядаю я, скажем, вешния воды, вербу у ручья, жаворонка на проталинке. Тут зрительные впечатления не главное. Ты сам участник пейзажа и воспринимаешь его всем существом, всеми чувствами: |
| 66. М.Ю. Лермонтов. Молитва. 1839. Заключение Солнце скрылось за горизонт, погасла вечерняя заря. Но вот исчез мрак ночи и уже занимается заря утренняя... Человек угас и сошел во мрак могилы. Но только неверие видит один разлагающийся труп и землю, тяжело падающую на гробовую крышку, под которой скрыта добыча персти, - вера и надежда предвидят светлую зарю новой славной жизни после мрака смерти. Неверие, допускающее только то, что видит, издевается над этими мечтами и призраками. Так некогда насмехались над Колумбом его современники, видя в нем пустого мечтателя, забравшего себе в голову мысль о какой-то неоткрытой, еще неведомой стране. И что же? Фантазии мечтателя осуществились, а так называемые здравомыслящие люди на этот раз, против ожидания, ошиблись. Да, мысли о бессмертии, о будущей жизни, действительно, кажутся призраками и грезами людям, все помышления и стремления которых поглощены будничной жизнью, заняты ее опьяняющими впечатлениями, не дающими одуматься и образумиться. Под влиянием этого несмолкающего, развлекающего шума жизни люди бродят точно во сне или в чаду, принимая призраки за действительность и мечты за истину. Пробуждающий и отрезвляющий голос веры обращается к ним с кротким увещеванием: " Любите настоящее, но ищите лучшего! " " Каждую секунду умирает один из людей; каждый удар часового маятника должен напоминать нам, что в эту секунду умер человек. Едва секундная стрелка на часах успевает обежать свой круг, как шестидесяти человек уже не стало в мире. И если бы не признавать бессмертия души и вечности, то несправедливо ли было бы всю временную жизнь человека считать только непрерывной смертью, которая рано или поздно, перевесив силу рождения, поглотит все человечество и всякую жизнь в мире? И было бы последним словом человека на земле его самоотрицание. " Я жил и мыслил, я чувствовал и действовал: но все это - ничто, потому что я умру и буду ничто " . Горькие слова, которые придавали бы самый мрачный и безотрадный вид всей нашей жизни! Такое самоотрицание ставило нашу духовную жизнь даже ниже телесной, потому что и наше тело по смерти не уничтожается, а только разлагается и смешивается с другими элементами земли. Но мы верим в бессмертие и загробную жизнь. С точки зрения этой веры, что такое вся наша временная жизнь, как не прерывающееся ни на секунду откровение вечности? Не тот ли конец ожидает весь мир, что вечность поглотит нашу земную жизнь и само время, уничтожит смерть и раскроется перед человечеством во всей своей полноте и беспредельности? Так действительно и будет " . 67 |
| Неизвестно, как себя чувствовал в ту минуту Жуковский. Но будущее предстало во весь рост. От литературной своей матери получал Николай Павлович Жуковского — для семьи и воспитания ее. Очевидно, Жуковский ему тоже понравился. А от Дерпта все — таки не отстать. Петербург — блеск, слава, пышность, не совсем в духе его. Сердце не здесь. Оно там, где и трудно и мучительно, но где судьба души. Европа заканчивала страшную полосу бытия своего — 18 июня отгремело Ватерлоо, а в Дерпте никому не ведомая Светлана 26 июня, ни о каких Ватерлоо понятия не имея, родила дочь Екатерину — для Жуковского повод укатить в Дерпт: Светлана его крестница, а теперь его записали крестным маленькой Кати. Значит, надо быть в Дерпте. На крестины он опоздал, его заменял старый Эверс, профессор теологии, патриарх дерптский, будущий его друг (а Светланы уже друг). Лето Жуковский проводит в Дерпте. С Екатериной Афанасьевной как будто мир, но все лишь внешнее. И неестественное. Вновь живут по своим норам. Как и раньше, большое и тягостное бросает свой сумрак из глубины. Вот Тургенев зовет в Петербург в конце июля — государыня хочет его видеть. Впрочем, если «солнце» удерживает в Дерпте, то не обязательно сейчас же скакать. Из ответа Жуковского видно, что «солнце» ему издали лучше светит. Вблизи много есть затемняющего. «Уехать отсюда не будет для меня жертвою; напротив, здесь остаться было бы жертвою, жертвою всего, что мне дорого, лучших своих чувств. Не говорю уже о надеждах, их нет, да оне и не нужны». Non sine te, non tecum vivere possum — издали тянет, а вблизи мучит. Так в неестественных положениях и бывает. И, пожалуй, единственное, что осталось хорошего для него от того лета, была завязавшаяся дружба со старым Эверсом, философом и богословом, в жизни тоже премудрым. Весьма мир Жуковского — одинокий восьмидесятилетний старик, полунищий, для которого будто бы ничего в жизни нет, а вот он все ясен и светел, как вечерняя летняя заря, которую радостно ему созерцать, выходя за город на пригорок. Эверс, закат жизни, так же Жуковскому подходил, как другое существо — утренняя заря, студент Зейдлиц, с которым знакомство его с праздника корпорации, какого — то «фукс — коммерша». Эверсу жить недолго, Зейдлицу еще целую жизнь. На всю эту жизнь он пленился Жуковским и Машей, Светланой. Милой и благодетельной тенью пройдет «добрый Зейдлиц» рядом с жизнями этими. Только добро, только забота, любовь от него исходят ко всему клану жуковско- протасовскому, ему дано всех пережить и всех увековечить в жизнеописании Жуковского, первом по времени, до сих пор сохраняющим важность первоисточника. |
| Печальный остров сей отстоит от нее на 30 географических миль, и имеет 12 миль в ширину. Малое число невольных обитателей оного, во время чрезвычайных жаров сего лета, иссушивших его скудные источники, погибло бы от жажды; если б не приспели на помощь два корабля из Палермы, нагруженные водой. – Тут нас застиг опять, штиль. На следующий день, поутру, корабельный колокол возвестил нам обедню; наступивший день был воскресный. Две или три доски, утвержденные к большой мачте, составили скромный алтарь; старец Священник, в белом облачении, вынес святые дары, – и все плаватели пали ниц; глубокое молчание водворилось; тишина неба и моря соответствовали оному. Все занялись молитвой, и даже правящий рулем, оставил его; тогда, произвольно колеблемый корабль казался преданным деснице Святого Промысла, пред коим мы преклоняли колена. Во весь сей день мы едва несколько подвинулись вперед; ветер совершенно упал; жар был чрезвычайный; но часа за три до рассвета шестого дня, подул сильный попутный ветер; быстрый бег корабля и шум волн, разбивающихся об его ребра, пробудили нас от покойного сна. Мы радовались приближавшемуся концу плаванья и друг перед другом старались, при белеющемся рассвете, открыт берег Сицилии. Заря румянила уже горизонт, когда шкипер возвестил нам сей остров, показывая на лазуревые вершины мыса Галло, прозирающия сквозь розовые облака и утренние пары. Корабль наш летел, как стрела, при радостных взаимных поздравлениях. Заря бледнела, пары исчезали, берег терял синеву свою, и вместе с сим, обозначались цепи высоких гор, заливы? изгибистые берега, одетые рощами, городами и селениями. В 9-м часу вошли мы в обширный бассейн Палермского залива, заключенного с запада, громадой горы Пеллегрино, охраняющей гавань от северных ветров, – а с востока, пирамидальным мысом Зафарано. Вскоре открылась Палерма. Глава II. Палерма Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирной страной, где все для сердца мило, Где дремлет нежный мир и темный кипарис. И сладостно шумят полуденные волны. |
| Говорю тебе: еще ни одна утренняя заря не была так благоприятна для освобождения саксонского племени, как заря завтрашнего дня. – Пожалуйста, не толкуй мне о том, что кого-то нужно освобождать, – сказал Ательстан. – Спасибо, что хоть сам-то я освободился. Для меня теперь важнее всего хорошенько наказать подлеца аббата. Повешу его на самой верхушке конингсбургской башни как есть – в стихаре и в епитрахили, а если его жирное брюхо не пролезет по лестнице, велю втащить его по наружной стене. – Но, сын мой, – сказала леди Эдит, – подумай о его священном сане! – Я думаю о своем трехдневном посте, – отвечал Ательстан, – и жажду крови каждого из них. Фрон де Беф сгорел живьем, а виноват был меньше их, потому что кормил своих пленников вполне сносно, если не считать, что в последний раз в похлебку положили слишком много чесноку. Сколько раз эти лицемеры и неблагодарные рабы сами напрашивались ко мне на обед, а мне даже не дали пустой похлебки и головки чесноку! Всех казню, клянусь душой Хенгиста! – Но папа римский, мой благородный друг… – начал Седрик. – А хоть бы и сам сатана, мой благородный друг, – перебил его Ательстан. – Казню, да и только! Будь они самые лучшие монахи на земле, мир обойдется и без них. – Стыдись, благородный Ательстан! – сказал Седрик. – Стоит ли заниматься такими ничтожными людишками, когда перед тобой открыто поприще славы! Скажи вот этому норманскому принцу, Ричарду Анжуйскому, что хоть у него и львиное сердце, но он не вступит без борьбы на престол Альфреда, пока жив потомок святого Исповедника, имеющий право его оспаривать. – Как! – воскликнул Ательстан. – Разве это – благородный король Ричард? – Да, это Ричард Плантагенет, – отвечал Седрик, – и едва ли следует напоминать тебе, что он добровольно приехал сюда в гости, – следовательно, нельзя ни обидеть его, ни задержать в плену. Ты сам хорошо знаешь свои обязанности по отношению к гостям. – Еще бы мне не знать! – сказал Ательстан. – А также и обязанности верноподданного: от всего сердца свидетельствую ему свою верность и готовность служить. |
| Пурпурно кровавой была утренняя заря гуманизма. В тех же, но сгущенных тонах догорает его вечерняя заря, финал эпохи внерелигиозной любви к человечеству. «Кто говорит, что он любит человечество, тот не любит человека», – писал еще в шестом веке Блаженный Августин . «Наша страна», Буэнос-Айрес, 21 марта 1953 г. Голоса России (только факты) Сначала о живых людях. Не о схематических манекенах, созданных в воображении утративших не только представление, но ощущение России партийных доктринеров, таких – какими, по их мнению, должны быть прорвавшиеся «оттуда». И не о тех немногих из этих прорвавшихся, кто в чаянии керовского пакета или внеочередного места на отходящем в США транспорте пишет сладкоречивые письма в редакции выходящих в Америке русских газет. Но о наполняющих до сих пор ировские лагеря, стоящих под дождем в бесконечных очередях у кухонных окошек; или о тех, кто, пробившись, наконец, сквозь все рогатки и прочие заграждения, устраивает себе сносное существование в новых, неведомых им странах… Живя между занавесок из одеял, нельзя, как в письме, укрыться за трескучую фразу, и как бы ни маскировал, ни замыкал себя побывавший во всевозможных переделках дипиец, его подлинная сущность неминуемо раскроется. Справа от меня живут отец и сын, «украинцы» из-под Львова. Я слышу: – Разве картошку с вечера чистят?! Да, у нас бы, на Кубани, такую бабу куры бы засмеяли… Разговор совсем не политический: о приготовлении нашего лагерного супа, но из обсуждения способов чистки картошки проглядывает истина политическая – вынужденная, а порою и принудительная «украинизация» в первые годы сидения в лагерях. Факт очень распространенный среди русских Ди-Пи. Он вызван страхом перед репатриацией, практиковавшейся в то время, и практически неопровержимой формулой: – если и переночую в конюшне, так жеребцом ведь не стану! Дальше политика проступает уже ярче: – Четыре раза уж ировские доктора осматривали, теперь американские будут опять смотреть, а потом еще, перед посадкой… Эээх! Демокра-а-тия! |
| Вот, например, одна русская миниатюра взята из редакции Парижской Псалтири, хотя несколько и переделана, а не из Хлудовско-Барберинской, в коей соответствующей ей нет. «Пред концом 4-й песни, внизу 278 лист. об. – как описывает ее архимандрит Амфилохий – изображен с воздетыми к верху руками Исаия; по правую сторону Исаии олицетворенная в человеческой фигуре вечерняя заря, поддерживая небо, яко свиток, начинающийся в правой руке. С другого конца неба олицетворенная утренняя заря поддерживает, имея в левой руке вроде факела, а в правой солнце. Эта фигура вся красная, и конец неба начинает краснеть от факела. Подписи: зоря вечерняя – зоря утреняя – Исаия». В Парижской Псалтири тоже три фигуры: пророк Исаия молится, стоя между двумя фигурами: направо от него женская, в виде Дианы, с развевающимся высоко над головой покрывалом, надписано по-гречески: νξ (ночь); налево – маленький мальчик с факелом, надписано: ρθρος (рассвет). Другая русская миниатюра состоит из слияния двух миниатюр редакции Парижской, но слияние это произошло еще ранее, в редакции Лобковско-Хлудовско-Барберинской, откуда уже и заимствована миниатюра русская, однако не прямо, а при посредстве какого-то другого перевода, в котором удержалась одна отличительная подробность редакции Парижской. А именно, в русской Псалтири, по описанию архимандрита Амфилохия: «в конце третьей кафизмы, после поучения о молитве, нарисован сидящим в задумчивости Давид, без царской короны, с гуслями в руках. Подле него два козла бодаются, а два барана как бы слушают его музыку. По правую сторону его изображен он же сидящим на льве, с поднятой палкой или чем-то похожим на дубинку, которой вероятно хочет убить его. По левую сторону Давида сидит кто-то близ дерева, и что делает, по стертости красок, трудно отгадать». В Парижской Псалтири этот сюжет еще разделен на две миниатюры: на одной миниатюре изображен играющий на лире Давид, окруженный своим стадом, а на другой он же прогоняет диких зверей от стада. Олицетворения Мелодии, Силы и др., коими украшены парижские миниатюры, уже опущены как в русской редакции, так и в Лобковско-Хлудовско-Барберинской; однако, только в русской удержано олицетворение Горы Вифлеем (по Амфилохию: «сидит кто-то близ дерева»), коего уже нет во второй греческой редакции 46 . |
| – За что вы их преследуете? – спросила дама, глядя на дорогу. – За нарушение порядка, – отвечал полисмен. – А что им будет? – так же холодно спросила она. – Пошлют на излечение. – Надолго? – Пока не вылечатся, – отвечал служитель закона. – Что ж, – сказала девушка, – не буду вам мешать. Но эти господа оказали мне большую услугу. Если разрешите, я с ними попрощаюсь. Не отойдут ли ваши люди немного в сторонку? Как-то неудобно при них… Сержант был рад хоть немного загладить перед истинной леди свою вынужденную неловкость. Полицейские отошли. Тернбулл взял обе шпаги – единственный, теперь ненужный багаж. Макиэн, боясь думать о разлуке, распахнул дверцу. Однако выйти ему не довелось – хотя бы потому, что опасно выходить из мчащейся машины. Не оборачиваясь, не говоря ни слова, девушка дернула какую-то ручку, машина рванула вперед, как буйвол, и понеслась, как гончая. Полисмены побежали вдогонку, и тут же бросили это нелепое и бесполезное занятие. Дверца хлопала, машина неслась, Макиэн стоял, согнувшись, и ничего не понимал. Черная точка вдали стала густым лесом, который поглотил их и выплюнул. Железнодорожный мост вырос, навис над ними – и тоже остался позади. Пролетели какие-то селения, залитые лунным светом, и жители, должно быть, просыпались на минуту, словно мимо них пронеслось землетрясение. Иногда на дороге попадался крестьянин и глядел на них, как на летучий призрак. А Макиэн все стоял, дверца все хлопала, словно знамя на ветру. Тернбулл уже пришел в себя и громко смеялся. Девушка сидела неподвижно. Наконец Тернбулл перегнулся вперед и закрыл дверцу. Эван опустился на сиденье и обхватил голову руками. Машина мчалась, девушка не двигалась. Луна уже скрылась, приближалась заря, оживали звери и птицы. Наступили те таинственные минуты, когда утренний свет словно создается впервые и меняет весь мир. Люди в машине взглянули на небо и увидели мрак; потом они различили черное дерево и поняли, что мрак этот – серый. Куда они едут, ни Тернбулл, ни Макиэн не знали; но догадывались, что путь их лежит на юг. А немного позже Тернбулл, проводивший когда-то лето на море, узнал приморские деревни, которые не спутаешь ни с чем, хотя описать их невозможно. Потом меж черных сосен сверкнуло белое пламя, и заря – как многое на свете, а не в книгах – возникла гораздо быстрее, чем можно было думать. Серое небо свернулось, как свиток, открывая блаженное сияние, когда машина перевалила через холм; а на сияющем фоне появилось одно из тех искривленных деревьев, которые первыми сообщают о том, что рядом – море . |
| Просил начальницу и я. Отказ. Я стоял перед седой старой дамой в шелковом платье с бриллиантовым вензелем на плече, как перед командиром полка, во фронт. Она доказывала мне, что правила нарушать нельзя. — Так точно, слушаюсь, — только отвечал я. Удивительнее всего, что это и подействовало. Начальница слегка улыбнулась и внезапно разрешила всем воспитанницам остаться еще на несколько танцев, а обо мне отозвалась с благосклонностью — «какой воспитанный капитан», — вероятно, за то, что я стоял перед ней во фронт, каблуки вместе. Светлее стали огни, обрадовался оркестр, наши заплаканные хозяйки положили руки на плечи кавалеров и замелькали, снова понеслись в танце, обдавая прохладой и шумом. Хромой Жебрак, влюбленный Димитраш, вся наша молодежь страшно бережно, ступая немного по-журавлиному, водили в танце малышей, едва перебирающих туфельками, еще заплаканных, но уже счастливых. Все мы с затаенной печалью слушали детский смех на нашем последнем балу. А на рассвете во дворе института поставили аналой, и в четыре часа утра по опустевшим залам, где еще носился запах духов, отбивая шаг, мы вышли на плац и в походном снаряжении стали покоем у аналоя. В ту ночь в институте не спал никто. За Русь Святую. Картина Дмитрия Шмарина Ясная заря над тихой площадью, где был чуть влажен песок, щебет птиц. Во всем утренний покой, а полковой батюшка читает напутственную в поход молитву. Институтский плац был полон молодых женщин и девушек с их матерями. Это были молодые жены и невесты, пришедшие прощаться. Никто из них не скрывал слез. У аналоя белой стайкой жались институтские сироты. Они рыдали над нами безутешно. Я помню бледное лицо молодого офицера моей роты Шубина, помню, как он склонился к юной девушке. Все эти дни Шубин носил куда-то букеты свежих роз, однажды мне даже пришлось посадить его под арест. Он прощался со своей невестой. Ему, как и ей, едва ли было девятнадцать. Его убили под Армавиром. Плавно запел егерский марш. Короткие команды. Мы пошли, твердо, с ожесточением отбивая ногу. Скрежетало оружие, звякали котелки. А мимо нас, как бы качаясь, уходила толпа, широкий песчаный проспект, низкие дома, длинные Утренние тени, тянувшиеся поперек улицы. Уходил наш последний мирный дом, земля обетованная, наша юность, утренняя заря… |
| Гостинник – корчмарь; содержатель постоялого двора. Градарь – садовник; огородник. Градеж – оплот; забор. Грезн – гроздь виноградная. Гривна – ожерелье; носимая на шее цепь. Гроздие – кисть плодов; ветвь (винограда). Грясти – идти; шествовать. Гугнивый – гнусавый; заика; косноязычный; картавый; говорящий в нос. Гудение – игра на гуслях или арфе. Гудец – гуслист; музыкант. Да – пусть; чтобы. Дабы – чтобы. Далечайше – гораздо далее. Далечен – далекий; трудный. Даннословие – обещание; обязательство. Двакраты – дважды. Дващи – дважды. Дверь адова – смерть. Двизати – двигать; шевелить. Двоедушный – нетвердый в вере. Двоица – пара. Дворище – небольшой или запустелый дом. Дебельство – тучность; полнота; дородность. Дебрь – долина; ложбина; овраг; ущелье. Девствовати – хранить девство, целомудрие. Действо – действие; представление. Декемврий – декабрь. Делатилище – купеческая лавка; орудие в чьих-либо руках. Делва – бочка; кадка. Делма – для. Деля – для; ради. Демественник – певчий. Демоноговение – почитание бесов. Демоночтец – идолопоклонник. Денница – утренняя заря, утренняя звезда; отпадший ангел. Денносветлый – подобный дневному свету. Держава – сила; крепость; власть; государство. Державно – властно; могущественно. Дерзать – осмеливаться; полагаться. Дерзновение – смелость. Дерзословие – наглая речь. Дерзостник – наглец; нахал. Дерзый – смелый; бесстыдный; дерзкий. Десница – правая рука. Десный – правый; находящийся с правой стороны. Десятина – десятая часть. Десятословие – десять заповедей Божиих, данных через Моисея. Детищ – младенец; дитя; отроча. Детосаждение – зачатие во утробе младенца. Диадима – венец; диадема. Дивий – дикий; лесной. Дивьячитися – зверствовать. Дидрахма – греч. «двойная драхма», древнегреч. серебряная монета. Динарий – монета. Длань – ладонь. Дмение – гордость. Дмитися – гордиться; кичиться. Дне – относящийся к числу песнопений из Октоиха, а в дни пения Триоди – из этой книги. Дненощно – в течение целых суток. Днесь – сегодня, ныне; теперь. Днешний – нынешний; сегодняшний. |
|
|
