| О возросшем влиянии России в Св. земле свидетельствуют заметки Кира Бронникова, побывавшего у Г. Г. в 1821 г., во время пасхального богослужения. Он сообщал и о пожертвованиях, щедро посылавшихся из России: «За обедней были употреблены превеликий потир вызолоченный, дискос, звездица и пребогатые воздухи, присланные от усердия россиян. Много из России присылается плащаниц на Гроб Господень, но оные тамо никогда не употребляются, а только во время Пасхи развешивают их в алтаре по стенам» ( Бронников К. И. Путешествие к Св. местам, находящимся в Европе, Азии и Африке, совершенное в 1820 и 1821 гг. М., 1824). До нач. XIX в. число рус. паломников в Св. земле было сравнительно невелико, хотя они приезжали ежегодно; их количество увеличивалось после заключения очередного мирного договора между Россией и Турцией. После войны 1812 г. число паломников возросло до 50 чел. в год. С началом войны за независимость Греции (1821-1829) рус. богомольцам стало вновь трудно ездить на поклонение ко Г. Г., но по заключении Адрианопольского мира (1829) количество рус. паломников опять стало увеличиваться. В эти годы нек-рые рус. христиане, как и ранее, оставались на постоянное жительство при Святогробском братстве. О представителях рус. колонии в Иерусалиме писал А. Н. Муравьёв в своей кн. «Путешествие по святым местам в 1830 г.» (СПб., 1832. Ч. 1-2), А. С. Норов в 1835 г., во время 1-го путешествия в Иерусалим к св. гробу, отмечал, что за богослужением у Г. Г. в пасхальную ночь «Евангелие было читано на языках греческом и русском». В 1848 г. в Палестине побывал Н. В. Гоголь , к-рый рассматривал это путешествие как «важнейшее из событий своей жизни» ( Гоголь Н. В. Письма/Под ред. В. И. Шенрока. СПб., 1902. Т. 3. С. 420). П. А. Вяземский совершил поездку в Иерусалим в 1849-1850 гг., здесь он поклонился Г. Г., после чего, как он пишет, «...православный гробовой монах дал нам по цветку из вазы, стоящей на Гробе, окропил нас священной розовой водою, употребляемой везде на Востоке» ( Вяземский. С. 111). |
| 231 Вот эти внешние члены конференции нашего времени, по старшинству – не окончания ими академического курса, а по порядку назначения их членами: прот. Морск. Никол. собора И.Д. Колоколов – с 1831 г., прот. Училища правовед. М. И. Богословский – с 1893 г., архим. Аввакум (Честной), член Цензурного комитета – с 1842 г., придв. прот. И. В. Рождественский – с 1848 г., прот. Казан. собора Г. С. Дебольский – с 1848 г., прот. Воспит. общ. благ. девиц И. К. Яхонтов – с 1855 г., свящ. законоучит. 3-й СПб. гимназии К. П. Добронравин († Гермоген, еп. Псковский) – с 1855 г., прот. Никол. сирот. института В. В. Гречулевич († еп. Виталий) – с 1860 г., прот. Казан. собора Ф. Ф. Сидонский – с 1862 г., прот. ц. СПб. университета П. Ф. Солярский – с 1862 г. Все они были лицами очень почтенными и известными в ученом, в особенности духовном мире. Из них в особенности выдвигались: доктор богословия прот. М. И. Богословский , Ф. Ф. Сидонский, известный наш философ, обладавший кроме того огромной эрудицией и по другим наукам, и архим. Аввакум (Честной, тверск., старш. канд., а потом маг. VIII к. 1829 г. СПб. акад.), известный синолог, совершивший с романистом Гончаровым поездку на фрегате «Паллада» и им хорошо охарактеризованный, высокопочитаемый ученый. Кажется, он страдал слабостью к спиртным напиткам. Помню, мы ждали его на экзамен по Св. Писанию, а он сидит себе в сторожевой будке, при входе в академию, с владимирскою 2-й степени звездой на рясе. Отдохнув, он все-таки через несколько времени явился на экзамен. Отличался он очень добродушным характером. Его земляки, тверяки, к нему ходили. 232 Езда на пароходе была очень благодетельна для студента, истомленного экзаменами, так что в какие-нибудь двое суток я несколько поправлялся в своем здоровье, кстати сказать, от сырого петербургского климата не ухудшившемся, а напротив, вообще говоря, укрепившемся. В Нижнем, благодаря его горному воздуху и сильным ветрам, я всегда чувствовал себя хуже, чем в Петербурге. 233 Раз пешком отправились даже в Большой театр (тогда итальянская опера) слушать знаменитого Тамберлика в роли Отелло и его «ут-диез», выпросились у капельдинера за ничтожную плату постоять в райке, а потом также пешком – обратно в академию. Результат для меня был тот, что я заболел. В другой раз отправились, также пешком, в Ботанический сад, на Аптекарском острове. Это от академии будет туда и обратно, вероятно, не менее 12 верст, не считая ходьбы по саду. |
| Однако наличие этих изменений, хотя бы и мало существенных, свидетельствует, что текст второго издания, повидимому, внимательно прочитывался Гоголем. В основном тексте настоящего издания сделаны следующие исправления против текста ВД2: стр. 184, 32 и 188, 31 „чудище“ по РЛ5 и ВД1; ВД2: „чудовище“; стр. 189, 14 „масть хоть куда“ — по РЛ5; ВД1, ВД2: „масть хоть худа“ — опечатка, исправленная в обоих последующих изданиях; стр. 190, 10 „Жаль стало товарища“ — по РЛ5 и ВД1, в ВД2 и последующих изданиях — „Жаль старого товарища“, что может рассматриваться как случайная опечатка; стр. 190, 27 „чудеса деются“ — по РЛ5 и ВД1, в последующих изданиях: „чудеса делаются“. II. Сюжетным стержнем повести „Пропавшая грамота“ является рассказ о путешествии деда к чертям за украденной шапкой. Рассказ этот по своей конструкции напоминает одну из широко распространенных (в частности, у украинцев) легенд — о кумовой кровати или о разбойнике Мадее (Н. П. Андреев. „Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне“. Л., 1929, стр. 53, В). Легенда (в полном ее виде) повествует о том, как человек, душа которого отцом его запродана чорту, отправляется в ад, проникает туда с помощью страшного разбойника и выручает „запись“. Так и у Гоголя мы видим путешествие деда в „пекло“ и возвращение украденной шапки. Само изображение путешествия деда к чертям отчасти напоминает путешествие в ад в „Кумовой постели“ В. Олина („Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1829 год. Издана В. Н. Олиным“. СПб., 1829, стр. 289–337. На это сходство впервые указал В. Гиппиус. „Гоголь“, Л., 1924, стр. 29). Повидимому, известны были Гоголю и устные рассказы о кумовой кровати или о великом грешнике. Торжественно-религиозный характер легенды снят Гоголем и заменен шутливо-комическим. Уже то обстоятельство, что дед идет в пекло не за душой, а за шапкой, придает рассказу иной, не-религиозный характер. Изложение у Гоголя напоминает скорее народные рассказы о шабаше ведьм, о пребывании у чертей музыкантов, сапожников, портных и т. п. |
| Сочинения: История первобытной христианской проповеди. СПб., 1885; Представители догматико-полемического вида проповеди в IV веке на Востоке. Харьков, 1886; Представители ораторско-практического типа проповеди в IV веке на Востоке. Харьков, 1895; Исторические, критические и полемические опыты. СПб., 1879; Спорные вопросы из истории первобытной христианской проповеди. СПб., 1886; и др. Η. Ф. Федоров О православии и Символе веры Печатается по: Федоров Η. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1995. Т. 2. С. 44–45. Федоров Николай Федорович (1828–1903) – чрезвычайно оригинальный русский религиозный мыслитель. Оказал сильное влияние на юного К. Э. Циолковского. Сегодня его принято называть родоначальником русского космизма. Автор книги «Философия общего дела», изданной учениками. Сам Н. Федоров печатался мало, преимущественно в провинциальных или в малоизвестных изданиях, принципиально анонимно. В 1829 г. Федоров окончил Тамбовскую гимназию, в 1852 г. – Ришельевский лицей в Одессе. В течение двух десятков лет преподавал историю, географию в различных училищах и школах. С 1874 г. многие годы был библиотекарем Румянцевской библиотеки в Москве, последние годы жизни работал в читальном зале архива Министерства иностранных дел. При жизни его идеи не получили системного изложения, распространялись фрагментарно, преимущественно в рукописях и устно, в беседах. Они не были знакомы широкому кругу интеллигенции. Только с 1901 г. идеи Федорова становятся предметом более пристального обсуждения, появляется дискуссия, высказываются различные оценки: от критики и резкого неприятия у одних до понимания и высокого признания у других. Несмотря на то что круг общения включал JI. Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, B.C. Соловьева, который называл Федорова своим учителем, Николай Федорович ощущал почти полное духовное одиночество. Он вел аскетический образ жизни, свое небольшое жалованье раздавал нуждающимся, не имел практически никакой собственности, считая это грехом, и потому ничего не публиковал под своей фамилией. Скончался в больнице для бедных. |
| В «Двух Иванах» Нарежного (1825 г.) сложная интрига (с переодеваниями и прочими атрибутами авантюрного романа) и нравоучительно-сентиментальные штампы в значительной мере оттеснили тот бытовой сатирический материал, который становится основным в повести Гоголя. Нарежный являлся предшественником Гоголя в сатирическом изображении действительности. Однако именно эта «реалистическая» направленность его романов («Российский Жилблаз», СПб., 1814; «Аристион», СПб., 1822; «Два Ивана», М., 1825; «Черный год», СПб., 1829), сочетавшаяся с «грубостью» нравоописательной сатиры, явилась причиной того, что романы Нарежного были единодушно осуждены критикой 20-х годов за недостаток «образованного вкуса». Отрицательная оценка бытоописательных и сатирических тенденций творчества Нарежного во многом предваряла те нападки на Гоголя, в частности на его «Повесть о том, как поссорился…», которые, начиная с 1834 г., делались со стороны «Северной Пчелы» и «Библиотеки для чтения». Однако Гоголю, в отличие от Нарежного, чужда идущая om XVIII века схематическая морализация и грубоватая упрощенность нравоописания. Идеологическая позиция Гоголя и его художественные принципы в это время гораздо сложнее. Если Нарежный завершал «Двух Иванов» счастливым концом и примирением, то пессимистический конец «Повести о том, как поссорился…» свидетельствует, что Гоголь в этот период творчества сомневается в таком выходе из социальных противоречий и дворянского разорения, как патриархальная идиллия, проповедуемая Нарежным в «Двух Иванах». Гоголь усиливает сатирические и бытоописательные элементы, бывшие уже у Нарежного, отбрасывая традиционно-авантюрные и нравоучительно-сентиментальные стороны его творчества. Преодоление Нарежного шло у Гоголя в «Повести о том, как поссорился…» как в направлении сатирического заострения фабулы и темы, так и по линии упрощения сюжета, и освобождения от традиционных сюжетных ситуаций, характерных для романа XVIII века. Вместе с тем Нарежный являлся тем звеном, которое связывало Гоголя с традициями нравоописательной литературы XVIII b. На ряду с влиянием украинской пародийной и водевильной литературы: «Энеиды» и «Москаля-Чарівника» И. Котляревского, комедий Гоголя-отца, имевших значение для тех «фарсовых» и комедийных элементов гоголевской сатиры, которые частью современной критики определялись, как «грязные», – романы Нарежного давали Гоголю не только фактический материал, но и открывали путь к «реалистическому» бытописанию. |
| В „Двух Иванах“ Нарежного (1825 г.) сложная интрига (с переодеваниями и прочими атрибутами авантюрного романа) и нравоучительно-сентиментальные штампы в значительной мере оттеснили тот бытовой сатирический материал, который становится основным в повести Гоголя. Нарежный являлся предшественником Гоголя в сатирическом изображении действительности. Однако именно эта „реалистическая“ направленность его романов („Российский Жилблаз“, СПб., 1814; „Аристион“, СПб., 1822; „Два Ивана“, М., 1825; „Черный год“, СПб., 1829), сочетавшаяся с „грубостью“ нравоописательной сатиры, явилась причиной того, что романы Нарежного были единодушно осуждены критикой 20-х годов за недостаток „образованного вкуса“. Отрицательная оценка бытоописательных и сатирических тенденций творчества Нарежного во многом предваряла те нападки на Гоголя, в частности на его „Повесть о том, как поссорился…“, которые, начиная с 1834 г., делались со стороны „Северной Пчелы“ и „Библиотеки для чтения“. Однако Гоголю, в отличие от Нарежного, чужда идущая от XVIII века схематическая морализация и грубоватая упрощенность нравоописания. Идеологическая позиция Гоголя и его художественные принципы в это время гораздо сложнее. Если Нарежный завершал „Двух Иванов“ счастливым концом и примирением, то пессимистический конец „Повести о том, как поссорился…“ свидетельствует, что Гоголь в этот период творчества сомневается в таком выходе из социальных противоречий и дворянского разорения, как патриархальная идиллия, проповедуемая Нарежным в „Двух Иванах“. Гоголь усиливает сатирические и бытоописательные элементы, бывшие уже у Нарежного, отбрасывая традиционно-авантюрные и нравоучительно-сентиментальные стороны его творчества. Преодоление Нарежного шло у Гоголя в „Повести о том, как поссорился…“ как в направлении сатирического заострения фабулы и темы, так и по линии упрощения сюжета, и освобождения от традиционных сюжетных ситуаций, характерных для романа XVIII века. Вместе с тем Нарежный являлся тем звеном, которое связывало Гоголя с традициями нравоописательной литературы XVIII b. На ряду с влиянием украинской пародийной и водевильной литературы: „Энеиды“ и „Москаля-Чарівника“ И. Котляревского, комедий Гоголя-отца, имевших значение для тех „фарсовых“ и комедийных элементов гоголевской сатиры, которые частью современной критики определялись, как „грязные“, — романы Нарежного давали Гоголю не только фактический материал, но и открывали путь к „реалистическому“ бытописанию. |
| Гоголь важно объявляет дяде: «Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех законов; теперь занимаюсь отечественными». А в действительности в лицее читался элементарный курс законоведения, которым Гоголь не интересовался. Но как ни осторожно должны мы относиться к утверждениям Гоголя, его исконная, несокрушимая вера в свое призвание несомненна. До отъезда в Петербург она еще беспредметна, слепа, иррациональна. Поприще будущего служения простирается от кабинета министра юстиции до кухни повара. Но Гоголь верит в себя; эта вера больше, чем романтическое честолюбие и мечтательный идеализм юности; она по природе своей мистична. Стоя на пороге новой жизни, представляя себе «веселую комнатку, окнами на Неву», нежинский лицеист пишет матери слова, звучащие громче и торжественнее всего им доселе писанного: «Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного на пользу отечества, для счастия граждан, для блага жизни себе подобных, и, дотоле нерешительный, неуверенный в себе, я вспыхиваю огнем гордого самосознания… Через год вступлю я в службу государственную». 4. Петербург (1829–1836) В 1829 году двадцатилетний Гоголь попадает в Петербург. Столица встречает его неприветливо. Он поселяется на четвертом этаже большого мрачного дома. Петербург «показался ему вовсе не таким, как он думал». Дороговизна жизни приводит его в уныние; он живет «как в пустыне». По приезде не сразу пишет матери и объясняет свое молчание тем, что «на него напала хандра или другое подобное» и что он «уже около недели сидит поджавши руки и ничего не делая». Неудачи с поисками службы заставляют Гоголя вспомнить о поэме «Ганц Кюхельгартен», написанной еще в 1827 году в Нежине. Он издает ее на последние деньги под псевдонимом Алова. После жестокой расправы «Московского телеграфа» и «Северной пчелы» Гоголь «бросился с своим верным слугой Якимом по книжным лавкам, отобрал у книгопродавцев экземпляры, нанял номер в гостинице и сжег все до единого» (Н. Кулиш. Записки о жизни Н. В. Гоголя. СПб., 1856 г.). |
| Остальные его труды относятся к русской истории, русским древностям, по преимуществу церковным, и русской народной словесности. Важнейшие из них: «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» (М., 1831–1834), «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (М., 1837–1839), «Лубочные картинки» (М., 1844 и 1861; до Ровинского единственный труд в этой области), «Русские народные пословицы и притчи» (М., 1848), «Новый сборник русских пословиц» (М., 1857), «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества» (М, 1848–1854 гг., 2-е изд. 1851–57 г., вместе с Мартыновым), «Памятники древнего художества в России» (Москва, 1850), «Памятники московской древности» (М., 1842–45 г.), «Москва. Подробное историческое и археологическое описание города» (М., 1865, т. I). Кроме того, С. составил историко-археологическое описание почти всех московских и подмосковных монастырей и церквей, несколько биографий (архим. Августина, митр. Платона и др.), сотрудничал по изданию «Древностей Российского Государства» (ему принадлежит текст I, IV и V отделений), издал первый том «Словаря русских писателей» митр. Евгения, «Обозрение кормчей» барона Розенкампфа (М., 1829) и «Древнее сказание о победе Дмитрия Иоанновича Донского» (М., 1829 г.) и, наконец, был главным деятелем по восстановлению Романовских палат в Москве. После его смерти г. Ивановский издал первый том трудов С., под заглавием: «Старина русской земли» (Москва, 1871); там же и его «Воспоминания». Снегирев первый поставил на научную почву изучение русских пословиц, первый обратился к исследованию лубочных картин и собранию сведений о русских простонародных праздниках и суеверных обрядах и более всех своих предшественников потрудился над изучением памятников старинного русского зодчества, особенно московских и подмосковных. Ср. Шевырев, «Биографический словарь профессоров и преподавателей Московского университета» (М., 1855); А. Ивановск ий, «Ив. Мих. С.», очерк (СПб., 1871); А. |
| Гоголь важно объявляет дяде: «Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех законов; теперь занимаюсь отечественными». А в действительности в лицее читался элементарный курс законоведения, которым Гоголь не интересовался. Но как ни осторожно должны мы относиться к утверждениям Гоголя, его исконная, несокрушимая вера в свое призвание несомненна. До отъезда в Петербург она еще беспредметна, слепа, иррациональна. Поприще будущего служения простирается от кабинета министра юстиции до кухни повара. Но Гоголь верит в себя; эта вера больше, чем романтическое честолюбие и мечтательный идеализм юности; она по природе своей мистична. Стоя на пороге новой жизни, представляя себе «веселую комнатку, окнами на Неву», нежинский лицеист пишет матери слова, звучащие громче и торжественнее всего им доселе писанного: «Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного на пользу отечества, для счастия граждан, для блага жизни себе подобных, и, дотоле нерешительный, неуверенный в себе, я вспыхиваю огнем гордого самосознания… Через год вступлю я в службу государственную». 4. Петербург (1829–1836) В 1829 году двадцатилетний Гоголь попадает в Петербург. Столица встречает его неприветливо. Он поселяется на четвертом этаже большого мрачного дома. Петербург «показался ему вовсе не таким, как он думал». Дороговизна жизни приводит его в уныние; он живет «как в пустыне». По приезде не сразу пишет матери и объясняет свое молчание тем, что «на него напала хандра или другое подобное» и что он «уже около недели сидит поджавши руки и ничего не делая». Неудачи с поисками службы заставляют Гоголя вспомнить о поэме «Ганц Кюхельгартен», написанной еще в 1827 году в Нежине. Он издает ее на последние деньги под псевдонимом Алова. После жестокой расправы «Московского телеграфа» и «Северной пчелы» Гоголь «бросился с своим верным слугой Якимом по книжным лавкам, отобрал у книгопродавцев экземпляры, нанял номер в гостинице и сжег все до единого» (Н. Кулиш. Записки о жизни Н. В. Гоголя. СПб., 1856 г.). |
| Опыт всех этих изучений обнаружил недостаточность биографического анализа для выяснения вопроса о времени создания „Ганца Кюхельгартена“. Сопоставления с эпистолярными материалами убеждают, что датировка идиллии 1827 годом вполне допустима, хотя, базируясь на них, ее можно с равным основанием отнести и к 1828 и к началу 1829 года. Следовательно, возможность авторской мистификации в дате ими отнюдь не исключается. Не внесло ясности в вопрос о датировке и обследование источников идиллии. Уже Кулиш (в „Опыте биографии Н. В. Гоголя“) отметил, что образчиком для „Ганца Кюхельгартена“ послужила идиллия Фосса „Луиза“ (1783–1784), которую Гоголь мог читать в переводе П. Теряева: „Луиза, сельское стихотворение в 3 идиллиях. Соч. Ивана Фосса“. СПб., 1820. В позднейшей литературе, продолжившей наблюдения Кулиша, было установлено, чем именно воспользовался молодой автор в идиллии Фосса (образ старого пастора, сентиментальная обрисовка сельского бюргерского быта). Однако, в „Ганце Кюхельгартене“ гораздо сильнее проступают элементы романтической поэмы, чем сентиментальной идиллии, и подражание Фоссу сочетается в ней с несомненным воздействием Байрона, Шатобриана и Жуковского („Теон и Эсхин“, баллады). Наконец, с особенной силой проявилось в „Ганце Кюхельгартене“ пушкинское влияние, влияние всей поэтической системы Пушкина в целом. Что касается до отдельных сопоставлений, то они ведут преимущественно к „Евгению Онегину“, к главе 5 и 6 романа. Сопоставлялись сон Луизы (в картине X) со сном Татьяны, описание могилы пастора (в картине XVI) с описанием могилы Ленского. Указывалось на большую близость эпилога поэмы к „Посвящению“ к „Полтаве“. Пятая глава „Евгения Онегина“ появилась в печати 1 февраля 1828 г., шестая — в марте 1828, „Полтава“ — в марте 1829. Однако и эти сопоставления, если признать их основательность, не решают вопроса о датировке „Ганца Кюхельгартена“. Единственное заключение, которое из них можно сделать, сводится к тому, что Гоголь перед сдачей идиллии в печать пересматривал и дорабатывал ее текст. |
|
|
