| 2. В результате долгого и мучительного поиска истины, иером. Серафим пришел к убеждению, что Истина – это Христос, только в Нем спасение, а все прочее: радости плоти, политические утопии, экономическая «свобода» суть тупики, в которых гибнет большая часть человечества. Это убеждение проходит красной нитью через все учение иером. Серафима. 3. Иером. Серафим убежден, что подлинно православное богословие – «не дело аргументов, доказательств и опровержений; это в первую очередь, – человеческое слово о Боге в соответствии с богооткровенным учением Православия. Следовательно, первая задача богословия – воодушевить, согреть сердце, вознести человека над мелкими земными занятиями... чтобы дать человеку силу и ободрение подвизаться и приближаться к Богу и нашему небесному отечеству» («Русский пастырь», 1998 г., стр. 13). 4. Иером. Серафим считает неверным «модернизировать» веру на современный лад, он призывает переиначивать себя и стараться возвыситься до мировоззрения святых отцов, во всей полноте вобрать двухтысячелетний опыт Православия, и жить этим опытом. Реальное приобщение к этому опыту, по мысли иером. Серафима, осуществляется через наше точное исповедание вероучения, участие в богослужебном круге, чтение духовных сочинений, общение с наставниками. 5. Иером. Серафим считает очень важным обстоятельное знакомство со святоотеческой литературой, ибо сущность Христианства неизменна, и, соответственно, все святые отцы говорят с нами на одном языке духовной жизни, которому должно учиться и нам. Иером. Серафим предупреждает об опасности со стороны рационалистического западного мышления, так как оно зачастую заставляет стать святее святых отцов, все поставить под сомнение, и таким образом выбивает из русла спасительной церковной традиции. Рационализму и холодной теории, иером. Серафим противопоставляет живую сердечную веру, замечая, что вере учатся в жизни. 6. На личном опыте иером. Серафим убедился в спасительности страданий, считая страдания – действительностью нашего бытия и призывом к подлинной духовной жизни. И наоборот, обмирщение и чрезмерный комфорт современных христиан, по мысли иером. Серафима, располагают их не к аскетическим подвигам поста и молитвы, а к поиску такой же обмирщенной и комфортной религии. |
| – Да здесь никак пасека Крумицы! – спохватился он, стараясь рассмотреть что-то за густой зеленью листвы. – Так и есть... она самая!.. Здесь отец Иасон спасается и Божьих пчелок обслуживает... Любопытный монах... Вот сейчас сами увидите! – закончил мой спутник, иеромонах Харалампий, смело сворачивая куда-то в сторону от тропинки. Минута – и он, отодвинув какой-то засов, уже пропускал меня в небольшую калиточку, за которой вилась узенькая тропинка, пробегавшая над глубоким оврагом, густо заросшим кустарником и деревьями. А вокруг, казалось, на много километров не было никакого человеческого жилья – настолько дикой представлялась вся окружающая местность. И вдруг мы почти вплотную подошли к маленькому домику, в который вели две двери: прямо, по-видимому, в жилое помещение, а по террасе направо – в крошечную церковку, где мерцали лампадки. И я невольно, сразу же, направился внутрь этого редкого миниатюрного храма, чтобы приложиться к святыням его... – Отец Иасон, а... отец Иасон! – прокричал мой спутник, по-видимому предпочитавший издали сообщить хозяину о нашем приходе и не решавшийся переступать заветных границ пасеки, где жужжали пчелы. – Бросьте работу, отец Иасон... я вам гостя привел... идите сюда!.. Монах-пасечник помахал нам издали рукой в знак своего согласия. И вскоре его освещенная ярким солнцем фигура стала приближаться к келейке, где мы дожидались его на терраске. С невольным любопытством стал я поджидать этого старца-пасечника, ибо иной встречи и не мог себе представить... Каково же было мое удивление, когда вскоре на террасу взошел не старец, а еще очень молодой инок, всего несколько лет назад вступивший на землю Афона простым мирянином-паломником из Прикарпатской Руси, а затем уже навсегда оставшийся для монашеской жизни у подножья Святой Горы. Отцу Иасону на вид было не более тридцати лет. Но какой серьезностью и глубоким пониманием принятого на себя сурового подвига веяло от всей его скромной фигуры, облаченной в грубый подрясник! А вместе с этой серьезностью как-то удивительно сочеталось и детское простодушие, и искренняя ласка в голосе, и способность без всякого усилия с его стороны вселять в душу своего собеседника покой и тишину, чего в мирской обстановке редко можно ожидать и от пожилого человека. |
| Иначе пойдет дождь, настанет непогода – куда денешься? Чужая, хотя и тобой крытая крыша, не всегда тебя прикроет. Замечай сам, что все, что ты делаешь по своей воле, хотя бы и в несколько раз было дело тяжелее заповеданного, легко выполнять, а лишь только вздумаешь игуменский наказ привести в исполнение, так и сил не хватает. Значит, кому-то очень и очень не нравится, когда инок исполняет по благословению послушание, когда этим исполнением показывает полную покорность игумену. Вот этот-то некто – дьявол – и старается всеми коварными и льстивыми способами помешать исполнению заповеди, чтобы оставить монаха без награды за труд послушания. А за самоволие, хотя бы ты и целый день трудился, нет такой награды, потому что это самочиние, непокорность, непослушание!» Правила, установленные отцом Иероном, конечно, не имели бы силы обязательности для братии, если бы он сам своей жизнью не показывал примера самого точного их выполнения. Его жизнь действительно служила для каждого образцом. Он не пропускал в обители ни одной церковной службы, все они начинались и заканчивались в его присутствии. Неопустительно ходил с братией и на монастырскую трапезу, хотя за ужином совсем мало касался пищи. Вообще его отношение к монашествующим, запечатленное глубоким смирением, незлобием, снисходительностью и любовью, служило поучительным примером для братии в их взаимных отношениях на пути истинно иноческой жизни. Под руководством такого мудрого и опытного в духовной жизни наставника и под сень такой благоустроенной обители, естественно, стекались многие желавшие посвятить себя монашескому деланию, так что число братии в обители к началу Первой мировой войны возросло до 500 человек. Характерное описание метода управления монастырем отца Иерона дал отец Трифон (Упорников), посланный старцами обители на Новый Афон для инспекции: «Об управлении и распоряжениях отца Иерона я много слышал противоречивого, но свой взгляд оказался верней уха. Я в отце Иероне усмотрел то, что он действительно избран Богом на это служение, которое он проходит достойно своего звания. |
| Вот та обстановка среди которой архим. Виталий посвятил свои труды на пользу местного народа, когда, после революционного угара, государственная жизнь в России – увы! не на долгое время – вошла в норму и приняла правильное течение. Пути сближения с народом. – К акия же возможности имелись у архим. Виталия для общения с народом? Как мог он достигать широкого влияния на народные массы. Большое значение в этом отношении имела Почаевская монастырская типография. В период заведывания ею архим. Виталием размеры типографской работы достигли огромных размеров. Об этом можно уже судить по достигнутому ея оборудованию. Она помещалась в особом трехъэтажном здании, имела восемь скоропечатных машин и всевозможные вспомогательные отделы. Она выпускала, кроме богослужебных, школьных и народных книг (в иных случаях в тираже 100 тысяч экземпляров) еще пять периодических изданий (в том числе Почаевский Листок, Волынския Епархиальные Ведомости, Русский Инок). Типографское Трудовое Братство составляло особую организацию, созданную архим. Виталием, насчитывавшую до 120–150 членов. Другими средствами были: а) широко организованные народные крестные ходы во главе с архим. Виталием в летние месяцы на протяжении сотен верст; б) привлечение к участию в работе сельского духовенства, съезды и собрания сочувствующих лиц как из среды духовенства, так и лиц светских, и сотрудничество прямых представителей крестьянства. Главным же путем воспитания народа и руководства им были в) Почаевские праздники, достигшие, благодаря духовной энергии Владыки Антония и архим. Виталия, исключительно широких и духовно богатых размеров. Дадим слово здесь самим возглавителям этих празднеств. Вот воспоминание о них, помещенное в «Православной Руси» в 1935 году, издавашейся тогда в Словакии, принадлежащее самому архиепископу Виталию: «Весенние и осенние праздники в Почаевской Лавре представляли собой необычайные торжества Православия. Особенно торжественны и многолюдны были праздники Воздвижения Креста и перенесения мощей преподобного Иова. |
| Он не сторож брата своего, за чужие поступки не отвечает. Но попустительство его фатально превращается в сообщничество. Смердяков намекал на то, что он убьет старика, и был уверен, что Иван его понял и дал свое согласие. Он решился на убийство, так как знал, что тот желает смерти своего отца. Иван был вдохновителем, Смердяков только орудием. Шестая книга («Русский инок») непосредственно следует за исповедью Ивана. Великому Инквизитору отвечает старец Зосима. В седьмой книге («Алеша») раскрывается духовная драма Алеши, его падение и восстание. Тема его сплетается с темой Грушеньки. Героиня уезжает в Мокрое к своему «обидчику», которого ждала пять лет и который наконец позвал ее. Отъезд ее — решающий момент в судьбе Дмитрия. Страх потерять Грушеньку доводит его душевную смуту до полубезумного исступления. Мы подходим вплотную к катастрофе. В книге восьмой («Митя») автор рассказывает «лишь самое необходимое из истории этих ужасных двух дней в жизни Мити, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его». Мите нужно достать три тысячи, чтобы отдать долг чести Катерине Ивановне. Тогда он будет чист, и тогда начнется другая «обновленная» жизнь. Мытарства героя в поисках денег начинаются с посещения покровителя Грушеньки купца Самсонова; тот посылает его к крестьянину Лягавому в село Ильинское; оттуда он попадает к госпоже Хохлаковой, которая советует ему отправиться на золотые прииски. Узнав, что Грушенька уехала, Митя хватает со стола медный пестик и бежит в дом отца. Кульминационная точка фабулы — сцена таинственного убийства. Темный сад, скрывающий «мнимого убийцу»; среди кустов бузины и калины ярко освещенное окно, в нем «разодетый» Федор Павлович, в полосатом шелковом халатике и «щегольском белье»; условные стуки Дмитрия, в ответ на которые раскрывается окно и слышится дрожащий полушепот старика: «Грушенька, ты? Ты, что ли? Где ты, маточка, ангелочек, где ты?». Образы эти незабываемы. Федор Павлович высовывается из окна. «Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающиеся в сладостном ожидании губы его, — все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити… Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…». |
| 23 сентября 1942 года отца Харалампия постригли в схиму с именем Евдоким, он в это время болел тяжелой болезнью и почти не выходил из своей кельи. 16 марта 1943 года отец Евдоким умер от водянки. Вся братия Андреевского скита и многие монахи из близлежащих келлий пришли провожать своего друга и наставника, истинного христианина, жизнь которого была ярким примером братской любви. Схиархимандрит Митрофан (Щербаков) Схиархимандрит Митрофан (в миру Михаил Васильевич Щербаков) родился в 1874 году в Ярославской губернии. В Свято-Андреевский скит Михаил Васильевич поступил в 1897 году, где был пострижен в мантию с именем Митрофан. В 1908 году он был рукоположен в иеродиакона, а в 1910 году – в иеромонаха. С самого начала своего подвижничества он был на послушаниях при храме: помощником ризничого, пономарем и главным ризничим. В 1911–1915 годах был настоятелем подворья скита в Санкт-Петербурге. Во время Первой мировой войны с трудом вернулся на Афон и стал духовником братии. После кончины игумена Иеронима он был избран братией игуменом скита. С 22 января 1920 года Константинопольским Патриархом он был утвержден в этой должности с возведением в сан архимандрита. Вскоре после этого он был пострижен в схиму с тем же именем. Отца Митрофана, наряду с игуменом Руссика отцом Мисаилом (Сапегиным), называли столпом русского монашества на Афоне. За скромность и кротость он заслужил любовь и уважение всех насельников Афона. Вот как его описывает писатель Вл. Маевский: «Этот спокойный и вдумчивый инок с лицом аскета сразу произвел на меня неизгладимое впечатление как всем своим внешним видом, так и глубоким внутренним содержанием, обнаруженным почти с первых же фраз нашей первой беседы. Игумен Митрофан – типичный монах аскетического склада, могущий служить отличной моделью для хорошего художника. Он высок ростом, а вместе с этим худощав и сух, что, несомненно, является следствием его воздержанной и постнической жизни. У него такое же аскетическое, вполне гармонирующее со всей его фигурой сухощавое лицо, которое озаряют два умных, проницательных, но немного болезненных глаза. Отец Митрофан прекрасно духовно начитан и обладает редкой способностью понимать самые отвлеченные богословские сочинения. В то же время он сам является иноком высокой и строгой жизни. |
| Сердце неугомонного старичка билось тревожно, он ходил по пустым своим комнатам и прислушивался. Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, боже сохрани, не испугалась и не убежала. Хлопотливо было Федору Павловичу, но никогда еще сердце его не купалось в более сладкой надежде: почти ведь наверно можно было сказать, что в этот раз она уже непременно придет!.. Книга шестая Русский инок I Старец Зосима и его гости Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши; гости уже собрались в его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия, что «учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как сам пообещал еще утром». Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, всё ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще раз изолью». Собравшиеся на эту последнюю, вероятно, беседу старца были самые преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда. |
| Наши же невежды и злонамеренные люди преградили путь этому благому делу, оклеветали Максима, что он не исправляет книги славянские, а портит, и кричали: «как можно, чтобы наши книги были неправильны и не хороши? По ним спаслось столько российских Угодников Божиих, которых Бог прославил великими чудесами». На многие клеветы инок Максим в оправдание свое говорил следующее: 41. Как Максим Грек оправдывает себя, выписка о сем из граматики его, печати патриарха Иосифа 6-го лета (Предисловие к грамматике, печати Иосифа патриарха, в шестое лето патриаршества его, 7156 года от сотворения мира. Лист 19 на обороте:) «Понеже убо, рече, нецый, не вем, что ся им случивше, еретика мене не повинна человека называть не страшатся и врага и изменника Богохранимые Державы русские. Явимися нужно и праведно малыми о себе отвещать, и яже о себе научить оклеветающих мене не праведным сицевым оклеветанием. Яко благодатью истинного Бога нашего Иисуса Христа, и правоверен христианин есмь по всему и Богохранимые державы русские доброхотен и прилежен богомолец. Исправлением же не стыжуся, ниже отреваю е, но вельми желаю его, и любезне восприиму е, аки тверде наставляющее мене, ко уповаемому благоверным небесному царствию, и прочая в конце слова. «Аз же аще и велик есмь в разуме и искустве божественных писаний, обаче послан есмь зде от всея Святыя горы, по прошению и грамате благовернаго великаго князя Василия Иоанновича, у него же и преизобильныя почести получих девять лет. Его же повелениям повинуяся, не точию толкования псалтнриое дело нарочито, и всякия духовныя пользы и сладости исполнено, преведох от греческаго языка на русский. Но и ины богодухновенныя книги различно растлены от преписуемых я, благодатию Христовою, и содейством святаго Параклита, предобрейше исправих, яко же и вам чаю господам моим ведомо есть. Аще же негде что, или по забвению, или по новому которому обстоянию презрено бысть мне, и не добре преведено бывше видится вам, многа бо суть случающаяся на всяк час не совершенному уму человеческому. |
| 513 Так рассказывал сам Кирилл Филарету, со слов которого мы и привели это известие, не представляющее никаких оснований сомневаться в его достоверности. О том же обстоятельстве упоминает г. Липранди в своей записке, но вот в каком извращенном виде: «… этот раскольнического произведения архиерей (Кирилл), дотоле не только не участвовавший в замыслах и происках раскольников по предмету епископства, но и постоянно противившийся им и вовсе не признававший найденного митрополита, тут был до того поражен таким внезапным, чудовищным (?) возвышением из простых мужиков, что едва не рехнулся умом и перед самым посвящением в архиерея чуть было ночью не убежал из монастыря, так что принуждены были окружить его бдительной стражей». («Чтение общ. ист. и др.» 1871, 4, отд. 5. стр. 161–162). 514 «Памятн. происх. дел», под 5. Здесь, между прочим, замечено, что Иоасаф «… поступил (т. е. пострижен) в иноки Белокриницкого монастыря 30-го сентября сего года». Значит шестинедельного пребывания в келье после пострижения он не выполнил и, таким образом, для него сделано отступление от правила. Иоасаф был, разумеется, русский выходец, – гусляк, из села Запонорья («Русск. Вестн.» т. 50, стр. 63, прим.). 515 «Памятн. происх. дел», и Для Арсения также сделано исключение: он пострижен даже очень незадолго до посвящения именно 15-го ноября. Арсений был родом из Стародубья, из слободы Митьковской. 517 Из гоф-канцелярии декрет за 34.987 послан в губернию, во Львов, 15 (3) ноября 1846 г., а из губернии предписание черновицкому крайзамту, за 69.955, помечено 11 декабря (Копия последнего в «Белокр. архиве»), 518 Bitte ich (писал Амвросий) ein löbliches k. k. Kreisamt von dieser allerhöchsten Entschliessung zu meiner Beruchigung auch das Hadikvalwer Kamaral-Dumenium in die Kenntniss setzen zu wollen. Подлинное прошение Амвросия в «Белокр. архиве». Оно возвращено из крайзамта с надписью, помеченною 28 декабря, что особое уведомление в думению Гадик-Фальва послано будет. 519 Письмо в Москву, от 15 января 1847 г. (рукоп.). Письмо это, очевидно, назначавшееся для распространения между старообрядцами, и довольно распространенное действительно, за отсутствием Геронтия, тогда уже бывшего на пути в Москву, подписано казначеем иноком Дорофеем с братией, но сочинил его, как можно заметить с первых же слов, инок Павел. К письму было сделано приложение, которое, надобно полагать, назначалось уже не для всеобщего сведения, ибо содержит изложение обстоятельств, о которых в письме найдено неудобным говорить: «… о происходившем в гостином дворе торжеств невместимо здесь описывать», – сказано в письме; а в приложении описывается именно торжественное пиршество в гостином дворе. Приведенные в тексте слова, заимствованы из этого приложения. Письмо напечатано в «Чтен. общ. ист. и др.» (1862 г. кн. 3), но без приложения; мы пользуемся принадлежащим нам полным списком, полученным от покойного В. А. Савельева. |
| Хотя решение, предложенное в поэме, цинично и в высшей степени йессимистично, тем не менее проблема, поставленная Иваном в своей исповеди Алеше, серьезна и важна. Используя слова Нового Завета, вопрос, который кажется сложным для разрешения не только молодому Карамазову, можно сформулировать так: почему существует так много страдания, невинных жертв, неоправданных смертей; почему истреблялись дети, женщины, целые народы на протяжении всей истории человечества? «Пшеничное зерно» — Маркел (Ин 12, 24) Алеша, будучи единственным слушателем поэмы, потрясен разговором с Иваном, заставшим его врасплох. Первый ответ на этот вопрос дает нам текст в тексте — «Русский инок» — рассказ старца Зосимы перед смертью о рано умершем брате, оказавшем огромное влияние на его последующую судьбу. Юный брат Зосимы Маркел — первый из героев «Братьев Карамазовых», который своей жизнью свидетельствует состояние «рая на земле». История Маркела имеет, на наш взгляд, первостепенную важность не только для последнего романа Достоевского, но и для всего творчества писателя. Всего лишь на трех страницах сходятся и концентрируются — в направлении, противоположном развитию образа Ивана, — проблемы физической смерти, страдания и чуда. Для Маркела чудо состоит не в сверхъестественном проявлении высшей силы, а в ясном осознании того, что чудо — это то светлое духовное состояние, когда жизнь ощущается во всей ее полноте. Во введении к столь важной теме, которая получит развитие во второй части романа в целой серии вариантов, Достоевский полагается на наблюдения девятилетнего ребенка, будущего старца. Зосима помнит лишь о нравственном преображении брата, особенно о его духовном завещании, но внутренний мир Маркела для него был закрыт. Читатели, как и герои романа, должны сами понять завет юноши, суть которого выражают две ключевые фразы: «Жизнь есть рай», и «всякий из нас пред всеми во всём виноват» (14, 262). Кажущиеся далекими и противоречивыми, эти две фразы юного героя связаны между собой не только в памяти Зосимы, но также и в важных, значительных текстах православной духовности, описывающих пути, ведущие к обретению «Царства Божия внутри нас». Маркел является в романе первым носителем этого завета, плодом пережитого им опыта. Этот завет, расширяя, подобно волнам, радиус своего воздействия, достигает и тех героев романа, которые даже не были знакомы с Маркелом. Через Зосиму слова Маркела доходят до Таинственного посетителя, также достигающего этого рая, хотя и огромной ценой. Доходят они и до Алеши, Мити, Грушеньки. |
|
|
