| Вот все, что мы знаем о жизни прославленного мастера. Позднейшие источники характеризуют Андрея Рублева как выдающегося иконописца и человека необычайного ума и большого жизненного опыта, подчеркивая одновременно его смирение. В источнике XVII в. («Сказание о святых иконописцах») сообщается, что Андрей Рублей жил «в послушании» у Никона и что по его заказу он написал икону «Троица» «в похвалу отцу своему святому Сергию Чудотворцу». Так как от Рублева не сохранилось ни одного подписного произведения, а в его эпоху иконописные работы производились артелями, дружинами мастеров, то трудно выделить среди безымянных икон учеников и последователей мастера его собственноручные произведения. В иконостасе Благовещенского собора, выполненном под руководством Феофана Грека в 1405г., довольно четко обозначаются 3 стилистические группы: деисусный чин в основной своей части, несомненно, принадлежит Феофану; праздничный ряд, состоящий из 14 икон, распадается на 2 группы – от «Благовещения» до «Входа в Иерусалим» и от «Тайной вечери» до «Успения». Последние 7 «праздников» выполнены в более живописной манере, тяготеющей к искусству XIV в., тогда как первые 7 сцен обнаруживают руку мастера, который явно принадлежал к более молодому поколению. Он прибегает к сплавленной фактуре с постепенными переходами от света к тени, он избегает сочных бликов и движек. Напрашивается вывод, что если автором 2-й группы был представитель старшего поколения, иначе говоря, Прохор с Городца, то автором первых семи сцен праздничного цикла был более молодой мастер, т.е. Андрей Рублев. Прохор – превосходный иконописец, но ему недостает художественного темперамента. Его краски красивы, письмо добротно, все его композиции глубоко продуманы (ср. «Сошествие Св. Духа» и «Успение»). Пишет он еще довольно свободно. Он любит резкие высветления, сочные блики, быстрые движки. В типах его лиц, с остренькими носиками, в маленьких изящных руках есть нечто стереотипное. По общему характеру своего искусства он выступает как убежденный грекофил, хорошо знавший образцы византийский живописи XIV в. Вероятно, Прохор был прямым продолжателем традиций Гойтана, Семена и Ивана, являвшихся, по свидетельству летописца, «греческими учениками». |
| Четыре месяца тому назад – да, вчера было ровно четыре месяца – я переехал в новый мой дом, в квартиру, которую прежде, испокон веков, занимал дядя. Она мне всегда нравилась, и я решился только почистить ее немного, да переменить обои. Ну, перевез я свою мебель; но три комнаты так и остались, как были при дяде. Не тронут в том числе и его кабинет, который я теперь сделал своим кабинетом… Между прочим наследством мне достался и старый камердинер дяди, Прохор – старик еще довольно бодрый, честный и совершенно не пьющий. Знал я его давно, знал что он как кошка привык к месту и решился его оставить – он и теперь у меня. Ну, вот, переехали мы, то-есть я, жена и дети. Живем день, другой, третий; хлопот и у меня и у жены по горло; но мы довольны: свой дом! – это, ведь, приятная вещь, и похлопотать можно. Первыя две ночи проспал я как убитый; на третью не мог заснуть долго, только лежал, ворочаясь с одного боку на другой. Утром вставать рано надо: консилиум, а не спится да и только! В углу горит маленькая лампочка – у нас всегда в спальне эта маленькая лампочка: жена темноты не любит. Все видно, все тихо, жена так сладко, крепко спит, что, глядя на нее, мне еще досаднее становится. Наконец, я не выдержал – решился испробовать последнее средство, которое мне очень часто удавалось. Между прочим и вам рекомендую это средство: если не спится – возьмите и съешьте что-нибудь, просто хоть маленький кусочек хлеба. Заставьте немного поработать желудок; и вашей безсоннице конец, – отлично заснете. Встал я, зажег свечку и иду в столовую к буфету; только вдруг слышу в кабинете как будто шаги; прислушиваюсь – точно: шаги! Кто-бы это мог быть?.. Вот будто старческий кашель. Должно быть Прохор, думаю; подошел к кабинету, отворил дверь… какая-то фигура. «Прохор!» крикнул я, – нет ответа. Поставил свечу на столик, – комната осветилась, и вижу я, в нескольких шагах от меня, нагнувшись над старым письменным столом, стоит – мой покойный дядя! Его фигура!.. Я даже плюнул. Протер глаза, смотрю: – он да и только!.. |
| Кое-кто на деревне недолюбливал Прохора, однако в общем уважали, и — если что серьёзное случалось, радость ли, горе ли, всегда звали Прохора; почитать Псалтирь, помолиться, да просто за столом посидеть. И он всегда приходил. Впрочем, дуже близко ни с кем не знался, окромя Митяя с Коврино, безграмотного старика, что летом пастухом работает. Стук в дверь оборвал мысли. Марья встала и, подойдя к сеням, окликнула: — Кто там? — Пусти, кума, это я. — раздался знакомый — низкий, с хрипотцой, — голос. Под мелким осенним дождём стоял Прохор, глядя из-под низких густых бровей глубокими тёмными газами, оплетёнными кружевом морщинок. — Вот, почитать пришёл… — Проходи, проходи, миленькой… Они прошли в залу. Марья опять упала в кресло. Прохор бережно достал из-под промокшего тулупа большую старую Псалтирь и положил перед гробом. Неторопливо зажёг две большие церковные свечи по бокам. Погасил люстру. Марья вздохнула и незаметно для себя улыбнулась. Прохор, став по-удобнее, раскрыл пожелтевшую, местами прорванную книгу, прочистил горло, пригладил бороду, расправил плечи и, широко перекрестившись на образа, размеренно, нараспев стал читать… Микросхемы — Полатки надо бы. Полатки. — мужичок покивал круглой головой, словно соглашаясь сам с собой. — Палатки? — Ваня нахмурился. — Это вам в «Спорттовары»… А мы здесь оргтехникой торгуем. Компьютерами и комплектующими. — не оборачиваясь, он показал пальцем на висящий за спиной рекламный плакат. — Понимаете? — Да-да. Компьютерные полатки. — снова кивнул улыбчивый посетитель. Ну чисто китайский болванчик. Только не китаец, хоть и узкоглазый. Темно-медное лицо, косые скулы. Из северных кто-то. Чукча, одним словом. Только вместо оленьих шкур на нём заношенный старый пуховик, вполне по московско-ноябрьской погоде. Не дождавшись от продавца ответа, «чукча» нагнулся и сунул руку в брезентовую сумку, а через секунду шлёпнул по столу помятой, заляпанной бумажкой. Вглядевшись в кривые линии среди чернильных каракулей, Ваня, хоть и с трудом, но понял, о чём речь. |
| – Ты это верно знаешь? – Верно, ваше благородие… – Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, породистые, а эта – черт знает что! Ни шерсти, ни вида… подлость одна только… И этакую собаку держать?!.. Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербурге или Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально – не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не оставляй… Нужно проучить! Пора… – А может быть, и генеральская… – думает вслух городовой. – На морде у ней не написано… Намедни во дворе у него такую видел. – Вестимо, генеральская! – говорит голос из толпы. – Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака – нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!.. – Повар генеральский идет, его спросим… Эй, Прохор! Поди-ка, милый, сюда! Погляди на собаку… Ваша? – Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало! – И спрашивать тут долго нечего, – говорит Очумелов. – Оно бродячая! Нечего тут долго разговаривать… Ежели сказал, что бродячая, стало быть, и бродячая… Истребить, вот и все. – Это не наша, – продолжает Прохор. – Это генералова брата, что намеднись приехал. Наш не охотник до борзых. Брат ихний охоч… – Да разве братец ихний приехали? Владимир Иваныч? – спрашивает Очумелов, и все лицо его заливается улыбкой умиления. – Ишь ты, господи! А я и не знал! Погостить приехали? – В гости… – Ишь ты, Господи… Соскучились по братце… А я ведь и не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад… Возьми ее… Собачонка ничего себе… Шустрая такая… Цап этого за палец! Ха-ха-ха… Ну, чего дрожишь? Ррр… Рр… Сердится, шельма, цуцик этакий… Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного склада… Толпа хохочет над Хрюкиным. – Я еще доберусь до тебя! – грозит ему Очумелов и, запахиваясь в шинель, продолжает свой путь по базарной площади. |
| Барклай де Толли, конечно, прекрасно понимал, что в правительственных кругах к награждению крестьян относятся явно отрицательно. Поэтому, обращаясь к начальнику Главного штаба князю П.М. Волконскому, он придал этому официальному обращению характер как бы личной просьбы: «Генерал от кавалерии граф Витгенштейн доносит мне, что Витебской губернии Полоцкого уезда деревни Жарцов крестьяне, значащиеся в прилагаемом при сем списке, в 1812 году, когда окрестные деревни заняты были неприятелем, они деревню свою защитили от нападения неприятеля и участвовали вместе с казаками в победах над неприятелем, а равно находились в сражении при взятии штурмом города Полоцка, за что и получили кресты на шляпы с надписью: “За веру и царя”. Граф Витгенштейн был личным свидетелем отличных подвигов их, оказанных в пользу отечества, входил по начальству с представлением о награждении их серебряными медалями, установленными в память того года, но как оные им и поныне не доставлены, то граф Витгенштейн просит об исходатайствовании им таковых медалей. Был и сам известен, что в 1812 году крестьяне деревни Жарцов, соединясь с казаками, содержали аванпосты и отбили неприятеля от сей деревни и признавая их яко действительно защитников отечества достойными носить помянутые медали, я имею честь препроводить при сем помянутый список к Вашему сиятельству, прося покорнейше доложить о сем государю императору и испросить для них серебряные медали». Расчет Барклая де Толли оказался правильным. П.М. Волконский в то время был в большом фаворе у Царя, соперничая по степени близости к нему и влиятельности с самим А.А. Аракчеевым. Можно полагать, что ему польстила вера Барклая де Толли – единственного тогда в России генерал-фельдмаршала – в силу его влияния, а потому доклад Императору был сделан с установкой на положительное решение. В итоге 4 апреля 1817 г. произошло нечто необычное: Александр I согласился на награждение 22 крестьян. Вот поименный список партизан, награжденных ополченскими крестами, а позже, в 1817 г., медалями участника Отечественной войны: Афанасьев Антон. Афанасьев Иван. Афанасьев Иван (2-й). Афанасьев Карп. Александров Иван. Александров Фома. Иванов Корней. Иванов Харитон. Кирилов Аверьян. Кирилов Меркурий. Климов Иван. Кондратьев Александр. Кондратьев Прохор. Кузьмин Максим. Кузьмин Филипп. Максимов Прохор. Марков Борис. Марков Максим. Орехов Петр. Селиверстов (Сильвестров) Клим. Харитонов Трофим. Яковлев Петр. |
| Молодой человек. Нет, дедушка ты мой родимый! теперь с тобою уж не расстанусь; рвалось мое сердце и прежде к тебе, да что же было делать мне? ты был все впереди, Максим Володимирович, еще как входили в горы, приказал мне быть при полку безотлучно; говорил так: ты, Прохор, будь при полку, и смотри, чтоб у тебя для людей было всего довольно. На шести вьюках было и едомое и питомое, и все почти дней в пять разобрали, кто в долг, а кто и за наличные. Недалеко от Чортова Моста, лошадки мои с вьюками сорвались с тропинки и понеслись в пропасть. Я ахнул, да и только: помочь беде не было никакой возможности, и два моих молодца-работника с ними ж унеслись. Поплакал я горько; жаль было ребят, жаль было и доморощенных лошадок. (Вздыхает.) Вот я и остался с кнутовищем да с баклагою, из которой думал подчивать православное воинство сбитеньком или водочкою. Огонь-Огнев. Так с вьюками твоими и все пропало? Жаль! Дед твой, царство ему небесное! да и отец вынесли домой, в Белев, много добра; хорошие, честные были маркитанты; а ты, если Бог вынесет, придешь домой с кнутовищем! Чтобы тебе попросить Максима Владимировича деньги-то, которых было у тебя немало, положить в казенный ящик? Помнится, я тебе и говорил об этом в Италии; эх, жаль! Прохор (озираясь кругом). Дедушка! да видишь ты, мне и родитель мой, своим и своего отца именем, приказывал во всем тебя слушаться. Деньги, 32 тысячи с сотнями, по твоему приказанью, перед походом в горы, отдал я тайком его превосходительству; и он изволил написать бумагу, запечатал ее с деньгами, и отослал от своего имени в полковой ящик; а расписку полковую с своею припиской отдал мне. (Поворачивает к себе баклажку.) Вот, отец ты мой, и в этой двудонной баклажке есть малая толика вещей драгоценных, и деньжонок тысяч пяток, побольше. Сверху, в ней завелась теперь водочка, а внизу добро; и никто не подумает, что баклажка так ценна. Мудрость эту, еще мальчиком, слышал я от нашего Белевского купца. бывшего лет 20-ть маркитантом в каком-то полку. Огонь-Огнев (смотрит на него сурово). А вещи драгоценные где ты достал? уж не от здешних ли жителей грабежом? Говори правду, не лги! |
| В полувысоте падения водопад обрушивался на выдавшийся зубец утеса и раздваивался. Верхний столб воды почти не двигался, а в двух нижних ни на минуту не прекращались еле уловимое движение из стороны в сторону, точно водопад всё время поскальзывался и выпрямлялся, поскальзывался и выпрямлялся, и сколько ни пошатывался, всё время оставался на ногах. Вася, подостлав кожух, лежал на опушке рощи. Когда рассвет стал заметнее, с горы слетела вниз большая, тяжелокрылая птица, плавным кругом облетела рощу и села на вершину пихты возле места, где лежал Вася. Он поднял голову, посмотрел на синее горло и серо-голубую грудь сизоворонки и зачарованно прошептал вслух: «Роньжа» — её уральское имя. Потом он встал, поднял с земли кожух, накинул его на себя и, перейдя полянку, подошел к своей спутнице. Он сказал: — Пойдемте, тетя. Ишь озябли, зуб на зуб не попадает. Ну что вы глядите, чисто пуганая? Говорю вам человеческим языком, надо итить. Войдите в положение, к деревням надо держать. В деревне своих не обидят, схоронют. Эдаким манером, два дня не евши, мы с голоду помрем. Небось дядя Воронюк какой содом поднял, кинулись искать. Уходить нам надо, тетя Палаша, просто скажем, драть. Беда мне с вами, тетя, хушь бы вы слово сказали за цельные сутки! Это вы с тоски без языка, ей-Богу. Ну об чем вы тужите? Тетю Катю, Катю Огрызкову, вы без зла толканули с вагона, задели бочком, я сам видал. Встала она потом с травы целехонька, встала и побежала. И тоже самое дядя Прохор, Прохор Харитоныч. Догонют они нас, все опять вместе будем, вы что думаете? Главная вещь, не надо себя кручинить, тогда и язык у вас в действие произойдет. Тягунова поднялась с земли и, подав руку Васе, тихо сказала: — Пойдем, касатик. 25 Скрипя всем корпусом, вагоны шли в гору по высокой насыпи. Под ней рос молодой мешаный лес, вершинами не достигавший её уровня. Внизу были луга, с которых недавно сошла вода. Трава, перемешанная с песком, была покрыта шпальными бревнами, в беспорядке лежавшими в разных направлениях. Вероятно их заготовили для сплава на какой-нибудь ближней деляне, откуда их смыло и принесло сюда полою водой. |
| – Отчего же он пономарем только был? – А опять оттого же!.. Перешел он в «риторику» одним из первых, и присылает за ним пред Рождеством о. ректор. – «Бородинский, – говорит, – прими благолепный вид; заутра неотложно поедем ко владыке». Зачем, для чего – конечно, не сказал, потому большие об маленьких тогда думали, и маленькие о том больших не спрашивали. На другой день, часов в одиннадцать приехали они на подворье, ко владыке; передом вошел о. ректор, а за ним дедушка. Вошли; дедушка, по обычаю, в ноги, принял благословение, а затем владыка и начал: З – Не огорчайся, сын мой, вестию тяжкою! Nescia mens homini sortis futura (человеческому уму неизвестно будущее): отец твой, пономарь Прохор, теперь там, идеже несть ни болезнь, ни печаль. – Дедушка заплакал. З – А тебе реветь не о чем, – продолжал владыка, – кольми паче Прохор, как доносит благочинный, был подвержен пьянственной слабости… Семья после него осталась без призора и питания, а посему тебя, как старшего, я и благословляю на его место… Корми мать и расти сирот, жениться повремени, послужи прежде родителям, помятуя, что и твоих детей род вынесет на плечах своих: только в роде родов сохраняется семя сильным, а один в поле не воин!.. Да сказывал мне ректор, что ты в науках преуспевал, это похвально; сделаю тебя через год «стихарным», а там дослужишься и до «диакона на пономарской вакансии»… Поклонился дедушка вдругорядь, и из «риторики» поехали прямо в Заулки. – Однако!.. А если ваш дедушка хотел продолжать учиться? – Что он сделал, сударь мой – выше науки!.. Шесть душ пригнял на себя и за каждую мог ответ дать на старости лет, не краснея»… Далее батюшка рассказывает своему спутнику, как они из училища путешествовали домой на вакацию. – «У нас, бывало, останется неделя до роспуска на вакацию, и начнем копить ржаной хлеб на дорогу; пешком ведь идти, лошади-то заняты, только за богатыми присылали подводу, да и то со случаем. Кончатся экзамены, пропоем молебен и пойдем прощаться к смотрителю, а он позовет эконома да и скажет: |
| – Ты что же не спишь, дядя Сергей? – прервал его размышления проснувшийся сосед. – Да вот, малость раздумался насчет домашних: про Пятницу Великую вспомнил, как бы завтра к заутрене в село попасть… уж давненько я не бывал у ней. Как в людях не жил, все сходишь; бывало, за грех считаешь пропустить не только такую службу, а и всякую воскресную; ну, а в люди пошел, известно, всяко случается: то в дороге, то в мастерской Великие дни проводишь; известно, дело наше мастеровое, подневольное, – и рад бы душой, да не вырвешься. Ничего, если хозяин попадется хороший, помнящий Бога. Вот хоть жил у одного, – Царство Небесное ему, теперь уж помер, Прохор Иваныч звали, – так тот, бывало, ни за что не успокоится, пока нас, ребят, в праздничное время к обедне не пошлет. «Ступайте, ступайте, – скажет, – или вы Бога позабыли?.. Вам бы только по трактирам шнырять, а храмы Божии, видно, не про вас строены…» Глядишь, и усовестит. На что был у нас сорванец один малый, так и звали Андрюша Лихой, а и тот поломается-поломается, а все-таки послушается, пойдет. А до Пасхи-то за пять дней работу в мастерской кончал. Выйдет, бывало, к нам во вторник на Страстной Прохор Иваныч. «Ну, ребятушки, голубчики, – скажет, – работе шабаш, ступайте-ка с Богом по домам… про Страсти Спасителя послушайте в своем родном храме и праздничек, отдохнув с дороги, вольготнее встретите… Только смотрите – дорогой не шалить, заработок чтобы весь в дом попал; сохрани Бог, если услышу про кого что нехорошее – и на глаза не показывайся тот». Добрейшая душа был; не хозяин, а отец родной, и кончину ему хорошую послал Господь: в самый Светлый день… Я больше и не встречал таких хозяев… – Где теперь таких найдешь? – заметил Сергеев сосед. – Им бы все только барыши поболее, а об мастерах они мало заботятся… Ну, да Бог им судья… Давай-ка, дядя Сергей, уснем до утра еще маленько… Заря окрасила край неба, с востока потянул свежий ветерок, прозябшие путники стали подниматься, выползли из своего шалаша перевозчики и начали отвязывать паром, в селе звучно раздался удар в колокол, гулко покатился звук его по реке, вот за ним другой, третий – и полился звон в свежем утреннем воздухе, призывая православных в храм послушать про страдания Господа. |
|
|
