| Я постоял несколько минут, вероятно представляя для прохожих из себя самого нечто загадочное и дикое, а затем смущенный и весьма недовольный собою пошел к Ложье. Опять я болен, опять галлюцинации?.. Но, ведь, смыслю-же я что-нибудь в этом деле, ведь, не даром-же учился, читал, наблюдал, – ведь, я уже почти пятнадцать лет практикую! Я стал делать нддь собою наблюдения, и несмотря на все мое желание найти в себе болезненные признаки – не мог ничего найти. Я был совсем здоров, даже мало того – и встреча-то эта на меня не Бог знает как подействовала, я скоро оправился, осталась только досада. Вернулся домой. Меня встретил Прохор. Батюшка, Эдуард Иваныч, – таинственно шепнул он мне: – утром еще хотел доложить вам: ведь, они опять ходят; опять ее, проклятую, ищут! Я ничего ему не ответил и поспешил к жене, которая все утро была дома. – Скажи, пожалуйста, уходил куда-нибудь Прохор? – спросил я. – Нет, он все время был здесь. – Да ты наверно это знаешь? – Наверно, потому что мы только сейчас перед твоим приходом кончили убирать гостиную; посмотри, как я там развесила картины и все уставила! Прохор все время был со мною, вбивал гвозди… Я Бог знает что дал-бы, еслиб мне сказали, что старик выходил из дому. Но вот он все время был дома, – значит, его подозревать нечего. После обеда я оказался на столько малодушным, что призвал его и сказал: – Давай вместе искать табакерку, может быть она где-нибудь и найдется. С какой комнаты начинать? – Да с кабинета, сударь, ведь, они когда были дома, так всегда сиживали в кабинете. Стали мы шарить всюду; открывали все ящики, перерыли стол, бюро, шкапы – нигде нет никакой табакерки. Из книжнаго шкафа выбрали даже все книги. Прохор дошел до сумасшествия: он брал каждую книгу и встряхивал, будто-бы табакерка могла выпасть из листов ея. Табакерка, конечно, из книг не выпадала, но выпадало другое: иногда двадцатипяти-рублевая бумажка, иногда пяти рублевая и таким образом к наследству, полученному мною от дяди, прибавилось еще несколько сот рублей. Старик, видно, любил иногда отложить деньги на какой-нибудь непредвиденный случай, а потом сам и забывал в какую книгу положил их. Перешарив все, вытряхнув все коврики, осмотрев на шкафу, за шкафом, по всем углам, мы все-же не нашли табакерки. Наконец, я остановился перед старым креслом: я вспомнил, что всегда заставал дядю на этом кресле, и Прохор подтвердил, что покойный часто на нем сиживал. – Подавай сюда кресло, – сказал я, ставя свечу на пол: – давай, оглядим его со всех сторон. – Да что-же тут оглядывать-то, Эдуард Иваныч, – шептал Прохор: – я и сам думал сначала, не завалилась-ли она как-нибудь за сиденье, только вот смотрите, где-же тут ей быть, – я уж все ошарил. |
| Выйдя из тюрьмы, оправданный муж Бероевой навещает могилу жены. Но на кладбище он встречает живую Юлию. Не желая больше оставаться на родине, где Юлия не имеет права даже на жизнь, супруги забирают детей и уезжают в Соединенные Штаты. Т. А. Сотникова Глеб Иванович Успенский Нравы Растеряевой улицы Очерки (1886) В городе Т. на убогой и грязной Растеряевой улице живет множество бедного люда: мелкие чиновники, мещане, мастеровые. Среди них — молодой пистолетный мастер Прохор Порфирыч. Он «из благородных»: незаконнорожденный сын барина, полицейского чиновника. Но происхождение не сделало жизнь Прохора более легкой. Глафира, мать Прохора, была «низведена» барином в кухарки, а мальчика отдали в обучение к пьянице-мастеру, где пришлось ему терпеть и голод, и побои. Потом Прохор пытался вести дело вместе со своим другом, но после пьяной ссоры порвал с ним отношения и начал работать один. Прохор Порфирыч считает всех прочих мастеровых не ровней себе, презирая их за пьянство и невежество (а эти недостатки действительно им свойственны: отсутствие каких бы то ни было интересов в жизни и беспросветная бедность толкают человека в кабак). Сам Порфирыч сдержан и расчетлив. Он не спешит нести к целовальнику нажитые деньги. Прохор Порфирыч мечтает разбогатеть, использовав всеобщее «полоумство» и «перекабыльство» (от слова «кабы») в своих целях. Умирает старый барин, отец Прохора. Сын извлекает из его смерти все возможные выгоды: пристраивает кое-что из вещей и получает в наследство даже больше, чем полагается, После этого он за гроши покупает себе дом у одной безумной старухи, обманывая и собственную мать, так как должен был купить дом для нее. Прохор Порфирыч обзаводится кухаркой и пьянчугой-подмастерьем по фамилии Кривоногов, который делает за него большую часть работы. Порфирыч различными способами наживается на окружающих людях. Он за бесценок скупает изделия у тех мастеров, которым срочно нужны деньги, чтобы опохмелиться. Он обирает добродушного и бестолкового лавочника Лубкова (покупает у Лубкова вещи подешевле, продает подороже), не гнушается Порфирыч и сводничеством: находит «девицу» для Капитона Иваныча, хозяина лавки стальных изделий, и за это получает возможность сбывать ему свои пистолеты по хорошей цене. |
| (Во время этого разговора, Огонь-Огнев и Махотин собрали песенников, с рожками, бубнами и проч.; Огонь-Огнев составил из них кружок и стал в средине. Устроив все, запевает:) Не кокушечка ли в сыром-то бору Вскуковала, встосковала, и т. д. (Рожки и кларнеты разливаются по воздуху, и эхо вторит в горах русскую песню; в это время весь отряд охотников сближается, обступает хор и радостно слушает; приходить полковник Жуков с офицерами; ему дают широкое место. Песня кончена.) Полковник Жуков. Миша! Огонь Михайлович! запой-ка: во-лесах то, лесах … Огонь-Огнев. Слушаю, ваше высокоблагородие! сейчас! (Музыкантам) Братцы! при запеве подводите потише, чтобы мой-то голосок слышен был его высокоблагородию; а где духа моего не хватит, подсобите. (Запевает: ) Во лесах-то лесах, лесах, Лесах было темных, и т. д. По окончании песни, Огонь-Огнев говорит песенникам: Ну-ка, братцы, скорую, плясовую. Песенники поют: Пошли наши подружки В лес по ягоды, по грушки, и т. д. (Во время пения, два молодых ратника вылетели из круга песенников, и пустились плясать ловко, вприсядку, и бить в ложки под такт песни; кончили.) Весь отряд. Ай молодцы! Ну, ай да Апшеронец, ай да Азовец! хваты, чистая русская удаль! Полковник Жуков (подзывает плясавших и дает им деньги ). Спасибо вам! знатно! вот же вам на водку. Огонь-Огнев. Прохор! подь-ка сюда. (Прохор подходит.) Баклажку долой, отдай ее Гавриле Степановичу; да и нож то отдай, пойдешь русскую! Смотри ж, не ударь лицом в грязь. Прохор. Ведь отвык, а постараюсь. Огонь-Огнев (песенникам). Братцы, отцовскую, польскую. (Запевает с игрою кларнетов, и весь хор песенников поет с рожками:) Тучи грозны засинели Ветр с полудня засвистел, и т. д. По окончании, Огонь-Огнев запел скорую, а песенники за ним: Эх, на что ж было город городить? На что ж было капустку садить? и т. д. (Прохор выскакивает из круга песенников; стал, поклонился начальникам и на обе стороны, и пошел; да как пошел? любо, мастерски, ухарски) Все . Ай да, Прохор Васильевич! Ай да молодец! хват! знатно! барски! по-нашему! |
| Жуков. Спасибо тебе, Прохор! утешил! (Офицеры говорят Прохору свое спасибо: он кланяется.) Ну, Проша, отдохнув, да еще тряхни русскую, потешь, брат, старика. Огонь Михайлович! Михайло Огневич! еще одну, скорую. Огонь-Огнев (подбежав к Жукову). Слушаю Ваше Высокоблагородие! (Песенникам) теперь, братцы, для Его Высокоблагородия лодку! дернем низовую, да поскладней в голосах-то и позвончее, по-молодецки! (Устраивает лодку, песенники садятся .) — Я буду у кормы; ты, Петр Иванович, будь на носу, и окликай; а ты, Прохор, будь в средине, за хозяина… (Поют ) Вниз да по матушке по Волге, По широкой, да по долгой! и т. д. Огонь-Огнев. Ну, друг, Прохор, махни! ( Запевает ) Во поле береза стояла, Во поле кудрявая стояла, и проч. (Прохор отличается и приводит всех в восхищение.) Жуков. Распотешил Прохор! спасибо тебе, благодарствую! (Песенникам) спасибо и вам, ребята! а тебе однолеток, Огонь Михайлович, во сто раз спасибо! Ну, дети, пора идти в поход; собирайтесь. (Уходя, оборачивается к Огню-Огневу и говорит: ) А ты, Огонь Михайлович, с своими в походе запоешь песенку, и занесешься в поднебесье соколом. (Все расходятся по местам, убираются, увязывают ранцы, подвязывают портупеи, надевают патронные сумы, и стали в минуту е готовы.) Звонов (к Огню-Огневу). Отец! Швейцарцев домой? Попроститься бы с ними, да вот что: мне хочется дать им на память два серебряные бокала, которые я взял из ранца у убитого мною французского офицера. Ты, отец, отдай им сам, скажи, что это им на память, А мне они на кой ляд? быть может, и убьют; так пусть доброму человеку достанется; он и внуки его будут нас поминать. Огонь-Огнев (нежно глядит на него). Да деньги ты заплатил ему все? за провоз-то, заплатил? Звонов. Все сполна, и верхом сполна. (В это время подходят юноши и Махотин, вслушиваются в разговор.) Огонь-Огнев. Ну, так пожалуй отдадим бокалы; и впрямь, на что они нам? (Поет) Вы серебряны подносы, Позолочены бокалы, Нам из вас не пивать! Второй юноша унтер-офицер. Дядюшка, ведь и у нас с братом есть лишнее, не нужное: две серебряные рюмочки, и мы отдадим, можно? |
| – Что ты, Прохор, что с тобой? Какая табакерка? Говори по-человечески. Он поднялся на ноги, но все продолжал дрожать. – Да баринова, дядюшкина табакерка, – не найдется она, так мне что-же… мне помирать надо! Сил моих не хватает, каждую ночь они за ней приходят и с меня требуют, а я, Господи! Да кабы я знал где она, проклятая!.. В трех церквах за душеньку их панихиды служил, ежедневно поминаю, да нет, не успокоиваются!.. Совсем сошел с ума старик! Но меня разбирало все-же невольное любопытство. Я присел на стул и слушал. – Да вы-то, батюшка Эдуард Иваныч, – продолжал Прохор: – неужели вы-то ничего не замечаете? – Ничего не замечаю, что-же мне замечать-то? – Да как они ходят. – Они, они! Дядя что-ли? – А то кто-же? Известно – старый барин… Я вот все вас да супругу вашу не хотел тревожить – молчал, а уж теперь не могу, уж все скажу… как там знаете! Он развел руками, присел на самый кончик кровати и понурив голову, стал рассказывать: – Вдруг эта самая табакерка-то и пропала, – за день до ихней смерти. Цельныя сутки я искал ее и не нашел, а они пришли домой к обеду и спрашивают, где табакерка? «Нету, говорю, Карл Карлыч, табакерки; нету да и только, все перерыл, все перешарил – и в кабинете, и в спальне, и в гостиной; каждую вещь раза по три осматривал, – нету табакерки». Вот они и осердились, и закричали, да так закричали, что прежде так никогда на меня не крикивали: «чтоб была табакерка, знать ничего не хочу, вынь да положь мне табакерку». Ну, так осердившись, и за стол сели. Подаю я кушанье, вижу – сидят они красные, даже глаза налились кровью. Наложили себе жаркого, взяли было нож с вилкой, да вдруг и опустили. «Прохор, говорят, – мне дурно». Я к ним сейчас. Приподнялись они со стула и шатаются. Отвел это я их в спальню, раздел. Дышат тяжело. «Прохор, – говорят: – где табакерка? Давай мне табакерку!» Да вдруг и упали навзничь. Так и скончались… не успел я оглянуться… – Ну да, удар, я знаю, – проговорил я. – Удар, известное дело – удар! Да тут не удар, а табакерка! С табакеркой-то, батюшка, что нам теперь делать?.. Как в гробу лежали, ничего, все было тихо, а вот потом, с девятаго дня, оно и началось… каждую ночь, и до вас, и в эти дни теперь каждую ночь, так уж я и знаю – приходят и шумят… Вечор ко мне стучались, слышал, своими ушами слышал, вот провалиться мне на сем месте, – стучат и шепчут так тихо, да внятно: «Прохор, где моя табакерка?» А нынче так и дверь отворили, и грозно говорят так мне: «найди мою табакерку, найди, не то не успокоюсь…» |
| — Смотри-ка! В угол-то смотри! тут вся его мастерская и теперь стоит. Да зажги ты свечу, отец Прохор. — А Капитан жив? — Ах, ты кота… то бишь кошку нашу Капитана помнишь? — Как же! — Удушился, брат, Капитан. Под дежу его как-то занесло; дежа захлопнулась, а нас дома не было. Пришли, искали, искали — нет нашего кота. А дня через два взяли дежу, смотрим — он там. Теперь другой есть… гляди-ко какой: Васька! Васька! — стал звать отец Вавила. Из-под печи вышел большой серый кот и начал тыкать головою в ноги отцу Вавиле. — Ишь ты, бестия какая! Отец Вавила взял кота и, положив его на колени, брюхом кверху, щекотал ему горло. Точно теньеровская картина : белый как лунь старик с серым толстым котом на коленях, другой полустарик в углу ворочается; разная утварь домашняя, и все это освещено теплым, красным светом горящего очага. — Да зажигай свечу-то, отец Прохор! — крикнул опять отец Вавила. — Вот сейчас. Никак не справишь. Отец Вавила между тем оправдывал Прохора и рассказывал мне: — Мы ведь себе свечи теперь не зажигаем. Рано ложимся. Зажгли свечу. Хата точно в том же порядке, как была за двенадцать лет назад. Только вместо отца Сергия у печки стоит отец Прохор, а вместо бурого Капитана с отцом Вавилою забавляется серый Васька. Даже ножик и пучок кореневатых палочек, приготовленных отцом Сергием, висит там, где их повесил покойник, приготовлявший их на какую-то потребу. — Ну, вот и яйца сварились, вот и рыба готова, а Василья Петровича нет, — сказал отец Прохор. — Какого Василья Петровича? — Блажного, — отвечал отец Прохор. — Неш ты с ним приехал? — С ним, — сказал я, догадываясь, что кличка принадлежит моему Овцебыку. — Кто ж это тебя с ним сюда справил? — Да мы давно знакомы, — сказал я. — А вы мне скажите, за что вы его блажным-то прозвали? — Блажной он, брат. Ух, какой блажной! — Он — добрый человек. — Да я не говорю, что злой, а только блажь его одолела; он теперь как нестоящий: всеми порядками недоволен. Было уже десять часов. — Что ж, давайте ужинать. Авось подойдет, — скомандовал, начиная умывать руки, отец Вавила. — Да, да, да: поужинаем, а потом литийку… Хорошо? По отце Сергие-то, говорю, литийку все пропоем? Стали ужинать, и поужинали, и «со святыми упокой» пропели отцу Сергию, а Василий Петрович все еще не возвращался. |
| — Прохор… Ты не почитаешь ли нынче? — робко спросила она, поймав его в проходе. — Почитаю, кума, отчего бы не почитать… Марья вдруг заметила, что сидит она, крепко стиснув в руке фотография сына, в кресле около двери, в зале. За окошками уже темнело. Перед гробом сидел Прохор, задумчиво глядя в лицо мёртвому. Марья с удивлением заметила, что никого больше нет. И действительно, она стала вспоминать: племянник (тот, со сморщенным лицом) поехал к себе в город, закупать всё к завтрашнему, племянница тоже, ей с детьми некого оставить… Кума Нинка собиралась остаться, но еёный Колька так успел нализаться, что пришлось отводить его домой. — Одна… одна… Одну ты меня оставил. — сказала она сыну на фотографии и слёзы снова покатились из её глаз, — Зачем ты ушёл, сынок мой? На кого меня оставил? Боже мой, за что мне такое, за что? Умер, умер, кровиночка… — Прекрати, кума, не гневи Бога! — негодующе крикнул Прохор, вскочив. Марья испуганно притихла. — Умер! Что делать? Терпи! Креста на тебе нет! — и прогромыхав мимо неё, вышел, хлопнув дверью. Как ни странно, это подействовало на Марью успокаивающе. Глядя за окно, она невольно стала вспоминать всё, что знала о Прохоре. Не специально — просто мысли сами как-то потекли, цепляясь одна за другую и вызывая всё новые и новые… Дом Прохора стоял даже не просто на краю деревни, а прямо на отшибе. Говорили (Марья сама была не здешняя), что до войны он с родителями там и жил. А как война началась, и немцы вступили в деревню, среди прочих расстреляли родителей его. Убежал он тогда куда-то и вернулся только через семь лет — уже с женой. Поначалу всё хорошо у него шло — вступил в колхоз, починил чудом не сгоревший со всеми отцовский дом, двое детей народилось… Так он жил лет десять, пока однажды какой-то военный грузовик не сбил обоих детей. Мальчик, — тот на месте скончался, а девочка через два дня в больнице. Ни слезинки не проронив, похоронил детей. Только глубокая складка легла через весь лоб. А жена его, Алёна, вся ссохла от горя, заболела, днями с постели не вставала. Всё хозяйство легло на Прохора. Он стал угрюм и молчалив. Через год и жена умерла. Ещё две глубокие складки прорезали его лоб и волосы побелели. Вот тогда-то Прохор, как говорили, и «вдарился в Бога». Сдал корову, вышел из колхоза, стал каждое воскресенье и в праздники ходить за 17 километров в Жарино, где церква была. К нему и из колхоза ходили, сам председатель, и Петька-участковый, судом грозили, да ничего его не проняло, а потом уж и рукой махнули. В 68-м зима случилась дуже холодная. Дорогу занесло. Волки совсем близко стали к деревне подходить. Однажды ночью стая окружила его дом, загрызли старую собаку. Тогда Прохор с вилами вышел на волков, двоих заколол, остальные разбежались. С того разу он совсем поседел и хром стал на левую ногу. |
| Почему поехали люди в Аляску? 250 лет тому назад царь Петр Великий посылал людей в Аляску за мехами. По какой причине старообрядцы приехали? Вот как мне рассказывала моя тетка Саломея Григорьевна Калугина, одна из первых, приехавших сюда. I Я не знаю, сколько лет тому назад мы приехали в Аляску, приблизительно 13 мая. В Орегоне нам стало трудно, потому что американцы окружали нас, и для пользы детей мы стали думать о переезде на другое место. Мы стали посылать людей в Аляску, чтобы они осмотрели местность. Прохор Мартюшев и Григорий Гостевский ездили в Аляску несколько раз и нашли эту землю. Прохор и Павел Касачев поехали покупать землю. Толстовский Фонд помог им купить эту землю. Взяли землю в кредит, но дали часть денег наличными. Собрали собрание, и Прохор спросил, кто поедет в Аляску. Желателей не нашлось, никто не хотел бросать Орегон и большие деньги. А, если поехать в Аляску, то надо будет работать тяжело и все сначала начинать. Мой брат Прохор Мартюшев со своей семьей и наши старые родители стали собираться в Аляску. Кирилл и Владимир, женатые сыновья Прохора, тоже поехали в Аляску. Когда они стали собираться, они пригласили моего мужа, Анисима, ехать с ними. Анисим согласился. Мы недавно приехали в Орегон из Бразилии, и у нас было мало денег; поэтому мы купили только один грузовик. Все четыре семьи вместе взяли в долг 20-тонный самосвал и гусеничный трактор, которым можно копать землю и проводить дорогу. Загрузили трактор на самосвал и к нему прицепили грузовик. Кирилл сел за руль, и мы отправились в Аляску. Мы ехали очень долго. Первые ночи ночевали в мотеле, а потом стали ночевать, где придется. В Канаде было холодно. Земля была немножко талая, но местами был снег. Первое воскресенье мы остановились у речки. Речка еще была не совсем талая. Ночевали тут две ночи и поехали дальше. Останавливались по дороге есть, и детей кормить, немножко размяться. II Второе воскресенье мы уже ночевали в Аляске у гор. 13 мая 1968 года мы приехали к Биллу Ребику 2251 на бугорок. |
| 3 Старый иконописец не спал. С некоторых пор его начала снедать тоска. Она явилась непрошеной, вместе со старостью, и с каждым днем все усиливалась: старик чувствовал себя одиноким. Припомнил он всю свою семидесятилетнюю жизнь, с ранних лет учения в иконописной мастерской, где только слышалось пение псалмов; ни смеха, ни праздных разговоров не допускалось; где он начал с растирания красок на яичном желтке и квасе и слушал пояснение мастера, что краски на яйце долгие годы будут стоять и не полопаются; где он сделался мастером. Все дни его долгой жизни были схожи между собой, как капли воды… Ни одного светлого пятнышка в прошлом. Не было зла, но некому и добром помянуть. К чему послужил труд, куда денутся накопленные деньги, а между тем смерть, может быть, близко… За дверью на лестнице скрипнула ступень, как бы под тяжестью чьей-то ноги. Старик вздрогнул и прислушался. Дверь тихо отворилась, и вошел Никифор. У старика захватило дух в предчувствии чего-то недоброго. Он понял: что-то должно-таки случиться. Зазвонили колокола; из руки дворника вывалилась стамеска и с грохотом покатилась под стол… Хозяин опустился на лавку. Звуки благовеста полились, удар за ударом. Никифор бухнулся перед хозяином на колени. – Прохор Савельич, смилуйся, выслушай меня; ведь я теперь все одно пропащий человек! Мальчонку-то, жену-то неповинных не губи, не выгоняй на мороз, а уж со мной делай, что хочешь! Старик молчал и порывисто крестился на икону в переднем углу. – Я сам перед тобой виноват. Давеча в каких пустяках отказал, а ведь знал твою нужду, – значит, я сам и толкнул тебя на такое дело, – проговорил он наконец. – Прохор Савельич, неужто прощаешь? – прошептал Никифор. – И со двора не сгоню. – Спасибо, спасибо, Прохор Савельич; как верный пес буду служить, в огонь за тебя пойду, то есть… – Погоди! – остановил его старик. – Больше для ребенка делаю; о нем и надо подумать; ты-то сам не совсем прав, благодари Господа, что Он тебя хранит!.. Что за хворь у твоего малыша? – Горит весь, огненная сыпь, Прохор Савельич. Совсем плох… |
| В переполохе она потеряла голову, не знала, куда идти. Начальник станции услужливо проводил ее. В пустом вокзале она почувствовала себя покинутой. Вспомнила, что ее ждет Прохор: Виктор Алексеевич распорядился отвезти барыню домой. Она перекрестилась и пошла к выходу. На фонарях подъезда косо мело метелью, дальше мутно темнели лошади. Она остановилась на ступеньках, высматривая, где Прохор, хотела позвать носильщика, но в это время послышался мягкий знакомый звон, и знакомый голос — голос Вагаева, сзади нее, сказал растерянно: «Опоздал…» Ее пронзило искрой, как вчера вечером, в театре, когда в ложу вошел Вагаев. Теперь он стоял перед ней, в снегу, почему-то тряся фуражкой, растерянный и бледный, как никогда, смотрел на нее восхищенным и робким взглядом и нерешительно повторял: «Опоздал… простите…» Она смутилась и не находила слова. Он понял ее смущение и, как всегда, когда видел ее такой, сказал легким, непринужденным тоном: «Так случилось, придется завтра… позволите, я провожу вас домой?..» Она нерешительно сказала: «Нет… со мной наш Прохор… найдите его, пожалуйста». Но Прохор из темноты приметил и подкатил: «А вот он, Прохор!» Вагаев помог ей сесть, бережно застегнул полость, отступил на шаг и козырнул почтительно, стараясь уловить взгляд. Она кивнула, не посмотрев, досадуя на себя, что так смутилась. Уже из темноты, в метели, обернувшись, увидела она, что он все еще па ступеньках, чего-то ждет. И ей стало легко и радостно. XVIII. Обольщение — После моего отъезда в Петербург с Даринькой произошло странное… — рассказывал Виктор Алексеевич, — как бы утрата воли. В те дни она жила как во сне — так она называла свое душевное состояние. И раньше с ней бывало, вдруг находило на нее оцепенение, и она часами не произносила слова, пребывала г д е — т о… — раз только она загорелась полной жизнью, на миг какой-то, после памятной панихиды на могилке матушки Агнии, — а тут, оставшись одна, она почувствовала, что… «отдана во власть темных сил». И не только это. Она не скучала по мне, а если вспоминала, то всегда с раздражением, обвиняла меня, что я отнял у нее покой, взял из обители и предал «прелестям», сделал ее своей игрушкой. Отчасти она была права, я не наполнял ее духовно. Помню, во время ее болезни начал я ей читать «Онегина» и ие дочитал, хотя ей и нравилось. Словом, в ней совершался какой-то очень сложный душевный перелом, как я определял тогда, а она это называла «попущением» или «искушением». Началось это «попущение» особым з н а к о м — «явлением дьявола под пальмой», у барона. Тогда это мне казалось смешным и детским. Впоследствии понял я это глубже. Духовный опыт отшельников всех веков хорошо знает эти «явления» и «попущения». Все мы знаем классический образ попущения, из книги Иова: «И сказал Господь: вот, он в руке твоей, только душу его сбереги». |
|
|
