| Маня только пискнула один раз, что-то в роде «да» или «дальше» — даже и разобрать было невозможно. — Что это, они гравюры рассматривают? Ида кивнула утвердительно головою и опять с двойным усилием ударила по ореху. Мы больше не могли говорить друг с другом. Истомин повыровнял голос и рассказывал в зале что-то о Киприде. Все слышались мне имена Гнатэны, Праксителя, Фрины Мегарянки . Дело шло здесь о том, как она, эта Фрина, …не внимая Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий, Пышных волос золотое руно до земли распустила; Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила; Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу, Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду. Ахнули тысячи зрителей, смолкли свирель и пектида; В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко: «Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда». — Ну-с; и с тех пор ею плененный Пракситель на веки оставил Гнатэну, и ушел с Мегарянкою Фрине, и навеки ее сохранил в своих работах. А когда он вдохнул ее в мрамор — то мрамор холодный стал огненной Фриной, — рассказывал Мане Истомин, — вот это и было то чудо. — А бабушка давно закатилась? — спросил я, наконец, Иду. Девушка хотела мне кивнуть головою; но на половине слова вздрогнула, быстро вскочила со стула и громко проговорила: — Вот, слава богу, и мамаша! С этими словами она собрала горстью набросанную на окне скорлупу, ссыпала ее проворно в тарелку и быстро пошла навстречу матери. Софья Карловна действительно в это время входила в дверь магазина. В эти же самые минуты, когда Ида Ивановна встречала входящую мать, я ясно и отчетливо услыхал в зале два, три, четыре раза повторенный поцелуй — поцелуй, несомненно, насильственный, потому что он прерывался робким отодвиганием стула и слабым, но отчаянным «бога ради, пустите!» Теперь мне стали понятны и испуг Иды и ее радостный восклик: «Вот и мамаша!» Это все было совершенно по-истомински и похоже как две капли воды на его всегдашние отношения к женщинам. Его правило — он говорил — всегда такое: без меры смелости, изрядно наглости; поднесите все это женщине на чувствительной подкладке, да не давайте ей опомниваться, и я поздравлю вас с всегдашним успехом. |
| И все же если бы какой-нибудь чудак стал приставать к камню с угрозами, просьбами, убеждениями — плохо бы ему пришлось, сколько бы он ни ссылался на Декарта, de omnibus dubitandum и какую угодно замысловатую философскую аргументацию. Не спасли бы его даже крупные научные заслуги в прошлом. И главное, не только не спасли бы от гнева ближних, но и от собственного презрения. В какой бы ужас пришел от себя человек, если бы вдруг застал себя на таком занятии, как беседа с неодушевленным предметом! Правда, Франциск Ассизский и с волками, и с птицами, и с камнями разговаривал. Правда, что и художники позволяют себе то же и творят чудеса. Но все же хоть благодаря магической силе разума камни и говорят и дышат, однако дальше метафор дело до сих пор не подвинулось. Демонстративно отказаться от соблюдения установленного порядка пока еще ни один камень не дерзнул. Может быть, потому, что художникам не пришло в голову добиваться таких уступок? Да, пожалуй, это и не их дело. Как ни неприятно взваливать на бедных философов новую тяжесть, но совершенно очевидно, что если на ком и лежит обязанность расшевелить и взбунтовать мертвую природу, то именно на них. Ибо кто, если не они, в течение тысячелетий так красноречиво проповедовали рабство и смирение? И как могут они иначе искупить свой великий грех? XXXIX. Золотое руно. Спиноза в своей «Этике» (part. IV, prop. LXVIII) говорит: " si homines liberi nascerentur, nullum boni et mali formarent conceptum, quamdiu liberi essent " . Это великая истина, возвещенная еще в Библии пророком Исаией и апостолом Павлом, но не принятая человеческой мудростью. И действительно, если бы люди рождались свободными, у них не было бы понятия о добре и зле. К сожалению, Спиноза ослабляет значение высказанного им, напоминая тут же, что " illum liberum esse, qui sola ducitur ratio ne " . А нужно было бы идти до конца за Библией и прибавить еще: si homines liberi nascerentur, nullum veri et faisi conceptum formarent, т. е. что, если бы люди рождались свободными, они так же мало нуждались бы в различении истины от лжи, как добра от зла. |
| до Р. X.) изобразил в одном из своих стихотворений Елену, как недостойную женщину, затем он ослеп и прозрел лишь после того, как отказался от этого представления об Елене. Но как примирить этот взгляд на Елену с ее изменой Менелаю? Стесихор вышел из затруднения, представив, что не Елена, а ее призрак был увезен Парисом в Трою. Впоследствии Эврипид в одной из своих трагедий развил эту тему. Оказывается, что дочь Зевса и Леды верная своему мужу пребывала в Египте, когда ее призрак поражал своею красотой троянских старцев. 109 Вообще легко понять, как Агамемнон и Елена могли из обыкновенных людей в поэтическом воображении постепенно превратиться в богоподобные существа или даже в богов, но гораздо труднее понять, как в Спарте, где почиталась богиня Елена, могла образоваться гомерическая сага об Елене, выставляющая ее просто на просто красивой игрушкой Киприде. Культ героев, говорим мы, есть культ великих предков. Понятно, что чем далее мы отступаем в глубь истории, тем величие этих предков оказывается выше. Величайшим из героев является Геракл. Он был великим страдальцем, совершил великие подвиги и получил в удел пребывание на Олимпе. Его почитали, как героя и ему приносили жертвы, как богу. Павзаний сближает его с ливийским Аммоном и вавилонским Видом (Белом), причем Аммон и Вил у него – люди, 110 здесь мы действительно видим превращение богов в людей, но ведь, это – далекие и чуждые боги, и речь Павзания неясна. После Геракла из героев должен быть поставлен Тезей, совершавший подвиги во благо Аттики, Язон, добывавший золотое руно в Колхиде, Мелеагр, Эдип. Почитались герои троянской войны. Почиталась Кассандра. Широко был развит культ Диомеда, особенно в нижней Италии. Почитался Ахиллес. Почитался Одиссей. Но замечательно, что нравственная оценка личности Одиссея в после гомеровское время не только понизилась, но прямо претерпела метаморфозу. Одиссей выступает как трусливый, лживый и коварный человек. Создалось сказание, что, когда Паламед явился в Итаку за Одиссеем, чтобы привлечь его к походу под Трою, Одиссей притворился сумасшедшим. |
| Закрыть Море в море 2. Из неопубликованной книги «Голубые дороги» 15.09.2022 990 Время на чтение 9 минут Часть 1 Меня ещё в школе занимало то, что как это так: у океана есть ещё и свои мор я. Саргассово, например, у Атлантического, Баренцово у Ледовитого. Так то у океанов. А Средиземное море это море, и у него тоже есть свои моря: Эгейское, Адриатическое, Тирренское. То есть, если мы вошли в Эгейское, то вошли ли мы в Средиземное? И где границы меж морей? Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом, и что только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. «И вновь унылым стало море». Потом, ещё выходил, видел ската, маленькая акула носилась, но дельфинов не было. Но главное-то – идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепливали. А, это уже от сирен спасались. Тут всё и было. Цель у них всё-таки барахольная – золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей. Литература перевирает жизнь, делает её вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от неё. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев. Куда денешься, не хватило предкам Священного Писания, Житийной литературы, сказок, пословиц – правил жизни, подползло желание не только вразумления, но и развлечения. Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось. Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о Патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времён ему выпала. В книге напечатано письмо к нему от Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо его хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно ещё ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем «голосам». |
| Герой Пелопс хотел жениться на дочери царя Эномая. Эномаю было предсказано, что он умрет от руки мужа дочери, поэтому он решил не выдавать ее замуж. Чтобы избавиться от женихов, царь, не имевший себе равных в управлении колесницей, предложил соревноваться с ним в гонках и поставил условие: если первым приходит жених, ему дают в жены царевну, а если побеждает Эномай, то жених должен умереть. Так полегло множество претендентов. Пелопс решил добиться победы хитростью и вступил в сговор с Миртилом, возничим царя, пообещав ему полцарства за то, что тот испортит колесницу Эномая. Гонки начались, Эномай разбился насмерть, и Пелопс взял в жены царевну. Когда же Миртил потребовал у него обещанные полцарства, Пелопс обманом сбросил его с высокой скалы в море. Падая, Миртил успел проклясть вероломного Пелопса и все его потомство. Сыновья Пелопса Атрей и Фиест соперничали за трон в Микенах. Царем Микен должен был стать обладатель златорунного овна, а именно Атрей. Фиест соблазнил жену Атрея и выкрал у брата золотое руно, но стать царем ему не удалось: Зевс небесными знамениями показал, что Фиест обманщик, и народ не признал его. Тогда Фиест выкрал сына Атрея, воспитал его как своего, привил ему ненависть к Атрею и подтолкнул к поединку с ним, надеясь, что сын убьет отца. Но получилось наоборот. Атрей, узнав, что стал убийцей собственного сына, решил отомстить Фиесту. Он убил его детей и велел зажарить их, потом пригласил Фиеста в гости, накормил этой ужасной едой, а затем рассказал ему, что это была за трапеза. Узнав об этом, Фиест в ужасе бежал в пустыню. Ненависть и вражда продолжились в следующем поколении. У Атрея был сын Агамемнон, предводитель троянского похода, у Фиеста — сын Эгисф. Когда Агамемнон отправился завоевывать Трою, Эгисф, желая отомстить за отца и братьев, соблазнил его жену Клитемнестру и подговорил ее убить Агамемнона, если он вернется с войны. У Клитемнестры были свои основания ненавидеть мужа: для того чтобы наполнить ветром паруса греческих кораблей, он принес в жертву свою дочь Ифигению, и она не могла ему этого простить. |
| Не лучше обстоит дело в области искусства. Справедливым признается, что русские художники XIX столетия, с любовью изображая родную природу, по преимуществу дали живописи солнце и пейзаж. Живописи тогда свойственна была искренность и сдержанность. Успехов они достигали упорным трудом. Таковы наши старые мастера. Новые художники, напротив, хотят достигнуть успехов без труда, одним вдохновением, заявляя, что они в отчаянии были бы, если бы в их произведениях природа выходила такою, какова она есть. «Влюбленные в музыку цвета и линии, они явились в живописи возвестителями примитизма, ища возрождения для искусства у самых родников его – в творчестве непосредственном, не обессиленном тяжестью исторического опыта» (Золотое Руно, 1907 г. 5). В изобилии появляются произведения живописи без выдержки необходимых приемов техники, но полные вычурности, несдержанности и бесстыдства, – напр. у Н. Феофилактова и Павла Кузнецова. Даже представители старой школы, вступив на декадентский путь, стали давать заведомо слабые произведения, – напр. «Совесть» умершего Н. Ге, «Искушение Христа в пустыне» Репина. Есть, конечно, художники, как и литераторы, которые выдерживают чистоту прежнего направления, – напр. Серов, Мешков. Замечательно, что в искусстве существует какая-то внутренняя связь между прямою линией и чистотою нравственной. Возникший во Франции в век Людовика XV стиль рококо характеризуется устранением прямой линии и сопровождается утратой нравственных идеалов. Тоже замечается и в нынешнем стиле декаданса: потеря прямой линии идет рядом с утратой нравственной красоты. Таков общий характер современной нам литературы и современного искусства. Тесная связь их с жизнью очевидна. Изящная словесность и изобразительное искусство не только отражают в себе текущую наличную жизнь, служа обществу зеркалом для его самопознания, но имеют для него руководящее значение, – они оказывают прямое влияние на настроение и жизнь читающего общества. И с этой последней стороны литература и искусство представляют собою особый интерес для моралиста. Мы не станем говорить о прямом кощунстве и о проповеди безнравственности в литературе, которые представляют собою для всех явную опасность. В настоящем очерке мы имеем в виду собственно те стороны литературы и создаваемые ею противоречия, которые, именно в тени оставаясь, в то же самое время наиболее претят религиозно-нравственному сознанию и препятствуют духовному росту. |
| «Аргонавты» восторженно относились к поэзии Блока, считая поэта своим, «аргонавтом " " 139 . Начало знакомства Флоренского с Андреем Белым относится к декабрю 1903 года. В письме к отцу от 14 января 1904 года Флоренский писал: «...я на Рождество познакомился кое с кем из интересных людей; особенно в один вечер, когда зашел к Бугаеву и застал у него всех или почти всех московских знаменитостей, по преимуществу молодых. Был там и Бальмонт, читавший свои стихи, и Брюсов и т.д.; все люди разных убеждений и направлений, но не бесцветные. Были теософы умные и теософы, захлебывающимся голосом от волнения говорившие банальности, спириты, неоромантики, символисты и т.д. и т.д. Сами по себе эти вечера не особенно интересны – немного показаны, но очень полезны, так как дают возможность познакомиться с людьми, которых нигде бы не увидел» 140 . По всей видимости, Флоренский описывает одно из «воскресений» Андрея Белого. Позднее «гама боявшийся» Флоренский всегда заходил отдельно 141 . Некоторого рода «аргонавтизм» свойственен сочинениям Флоренского той поры, особенно «Эсхатологической мозаике» 142 . За всеми литературными и любовными отношениями «аргонавты» видели борьбу светлых и темных сил. Именно так расценивал Андрей Белый свое столкновение с Брюсовым. Флоренский 14 декабря 1904 года отнес Брюсову стихотворное послание Андрея Белого «Старинному врагу», где на листе бумаги, сложенном стрелой, вместе со стихотворением был начертан крест и выписаны несколько стихов Евангелия. Брюсов предстал перед друзьями как «черный маг», «демон горный» 143 . Сборник стихов Флоренского «В вечной лазури» (Сергиев Посад, 1907) означал уже отход Флоренского от настроений «аргонавтов»: в названии чувствовалась полемика с названием книги Андрея Белого «Золото в лазури» (M., 1904). Золотое Руно-Солнце «аргонавтов» было замещено Вечностью. XI Окончив естественное отделение физико-математического факультета Московского университета в мае 1903 года, Андрей Белый осенью 1904 года поступил на историко-филологический факультет Университета. |
| Если эта сожженная душа, преподносимая на блюде, в виде прекрасного творения искусства, пресыщенной и надменной толпе — Иродиаде, — если эта душа огромна, она волнует не одно поколение, не один народ и не одно столетие. Если она и не велика, то рано ли, поздно ли она должна взволновать, по крайней мере, своих современников, даже не искусством, даже не новизною, а только искренностью самопожертвования». Статья «Вопросы, вопросы и вопросы» («Золотое руно», впоследствии включенная автором в отдел «Лирических статей», посвящена «обновлению религиозно-философских собраний в Петербурге» и «дифференциации» нового искусства. «Цель моя, — пишет автор, — поставить сумбурное зеркало против самого благожелательного, самого прекраснодушного, исполненного самых благородных намерений интеллигента наших дней. Может быть, он увидит в нем клочок своей усталой души. Люди нового религиозного сознания хотят начать „миссию“ среди интеллигенции. Первый тревожный вопрос: правда ли, что наша интеллигенция „носит в сердце живого Бога“?» А за ним тянутся другие, неотступные, прилипчивые, иронические: кто знает, может быть, литература во всей Европе и России кончилась? может быть, русское дворянство окончательно вымерло и вместо Пушкина, Толстого, Тургенева появился новый господствующий класс, не «разночинец» даже, а просто «фармацевт»? Охваченный страстью разрушения, Блок резко выступает против «теоретика символизма», Белого, и утверждает, что «символическая школа была только мечтой, фантазией, выдумкой или надеждой некоторых представителей „нового искусства“, но никогда не существовала в русской действительности». Это парадоксальное заявление — сознательный вызов прежним друзьям. Автор готов отрицать самые очевидные факты, лишь бы разделаться со своим ненавистным декадентским прошлым. Лучше быть Писаревым, нигилистом-шестидесятником, чем символистом или «мистическим анархистом». Сжечь все, что было дорого, разбить старые кумиры, истребить самое воспоминание о «нежных утренних мечтаниях», остаться одному, «как шест в снежном поле», — вот чего хочет поэт. Заметки в «Записных книжках» свидетельствуют об этом еще более красноречиво. 25 сентября Блок записывает: «Не могу принять: ни двух бездн — Бога и дьявола, „двух путей добра“, „две нити вместе свиты“[ (мистика, схоластика, диалектика, метафизика, богословие, филология), ни теории познания (Белый), ни иронии (интеллигентский мистический анархизм), ни „всех гаваней“ (декадентство)». |
| Осенью в Москве организуется новое книгоиздательство «Мусагет». К нему примкнули: Рачинский, Петровский, Сизов, Киселев, В. Нилендер; редакционную троицу образовали Метнер, Белый и Эллис. Э. К. Метнер, в роли редактора, стал надменным и властным. «Вид и тон редактора, — пишет Белый, — был Метнеру не к лицу, а упорство, с каким он силился укрепить во мне свой новый аспект, привело лишь к тому, что уже через год зажил я единственной мыслью: бежать из Москвы». Той же осенью приезжают из Фрейбурга философы Ф. А. Степун и С. И. Гессен: они ищут издателей для русского отделения международного философского журнала «Логос». «Мусагет» предлагает им свои услуги. Вскоре «Мусагет» распадается на три издательства: собственно «Мусагет», ставящий себе литературные цели; «Логос», стремящийся к философскому обоснованию проблем культуры, и «Орфей», посвящающий себя вопросам мистическим. Эти три направления — эстетическое, философское и мистическое— находятся в состоянии внутренней борьбы. Но тремя новыми издательствами не исчерпывается московское изобилие 1909 года. Наряду с «Мусагетом», «Логосом» и «Орфеем» возникает четвертое религиозно-философское издательство «Путь», предпринятое М. К. Морозовой и объединяющее вокруг себя Бердяева, Булгакова, кн. Е. Н. Трубецкого, Гершензона и Рачинского. Старые твердыни символизма «Весы» и «Золотое руно» прекращают свое существование. Конец года проходит для Белого в напряженной работе: он дописывает «Серебряного голубя» для последних номеров «Весов» и подготовляет к печати два сборника статей: «Арабески» и «Символизм». Ему приходится выбирать и редактировать множество статей и заметок. С «Арабесками» дело обстоит сравнительно просто: для них отбирается все конкретное, образное, афористическое. С «Символизмом» было труднее: в этот сборник предназначаются только теоретические статьи. В книге «Между двух революций» Белый пишет: «Я не раз колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжицу; ее главы писались мною в. разных годах, обнимая статьи с явным припеком Шопенгауэра, и статьи, писанные под влиянием Вундта-Гефдинга, и статьи, отразившие стиль неокантианских трактатов; ни те, ни другие, ни третьи не могли отразить мои теории символизма… Теория символизма — она не написана, зато глиняный колосс (500 с лишним страниц) „Символизма“, которого рыхлость я и тогда осознал, живет памятником эпохи: ворох кричащих противоречивых статей— отражение бурно мучительной жизни моей». |
| «Дневник» 1913 года обрывается неожиданными трагическими восклицаниями: «Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне!» ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ГОДЫ МИРОВОЙ ВОЙНЫ (1914–1917) В Театре музыкальной драмы Блок видит в роли «Кармен» артистку Любовь Александровну Дельмас. В марте он с ней знакомится. Неукротимая, дикая цыганка покоряет его своей стихийной страстностью. Он — «в хищной силе рук прекрасных». М. А. Бекетова пишет о Дельмас: «Да, велика притягательная сила этой женщины. Прекрасны линии ее высокого гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих волос, обаятельно-неправильное, переменчивое лицо, неотразимо влекущее кокетство. И при этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном облике нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив — весь он солнечный; легкий, праздничный. От него веет душевным и телесным здоровьем и бесконечной жизненностью». Влюбленность — и снова звуки «мирового оркестра», бурный прилив вдохновения. В несколько дней, в конце марта, создается цикл «Кармен». В стихотворении «Сердитый взор бесцветных глаз» поэт вспоминает о первой встрече: В партере — ночь. Нельзя дышать. Нагрудник черный близко, близко… И бледное лицо… и прядь Волос, спадающая низко… ……………… В движеньях гордой головы Прямые признаки досады… И песня Ваших нежных плеч Уже до ужаса знакома, И сердцу суждено беречь, Как память об иной отчизне, — Ваш образ, дорогой навек… О «музыке» этой новой любви — короткие заметки в «Записной книжке»: 9 марта. «Холодный ветер. Уж очень было напряженно и восторженно все эти дни — устал немного, утих». 16 марта. «Дождь, мгла, скучаю… Март кошмарит». 29 марта. «Все поет». 1 апреля. «Холодный, серый ветер с моря, я дома, усталый. Демоническое мировоззрение». 14 мая. «Страстная бездна и над ней носятся отрывки мыслей о будущем. — Дух Божий». В. Э. Мейерхольд и литератор-режиссер Вл. Н. Соловьев издают журнал, посвященный театру, названный по имени известной комедии Карло Гоцци «Любовь к трем апельсинам». В нем проповедуется возвращение к традиции Commedia dell " Arte, ярмарочного театра эпохи Мольера, фантастических сказок Гоцци и Гофмана. Блок не сочувствует идеям Мейерхольда, но из дружбы к нему соглашается заведовать отделом стихов. В августе в новом журнале появляется его цикл стихов «Кармен». Свои теории Мейерхольд проверяет на практике театра пантомим и импровизаций. Его студию усердно посещает Любовь Дмитриевна. На Пасхе, в зале Тенишевского училища, Мейерхольд ставит «Балаганчик» и «Незнакомку». Зал украшается пестрыми фонариками; на глазах у публики пышно разодетые слуги расставляют декорации, в антрактах со сцены в зрительный зал летят апельсины. Любовь Дмитриевна шьет костюмы и играет даму-хозяйку в третьем видении «Незнакомки». Спектакли не имеют большого успеха. Летом жена поэта поступает в труппу Зонова и играет в Куоккале. |
|
|
