| «Фряжские» и «живописные» иконы XVIII – начала XX в. – культурный пласт с массой переходных вариантов и типов, чутко впитывавших то, что появлялось в верхних слоях культуры начиная с середины XVII в., когда в русскую иконопись хлынуло западное влияние. Здесь у ремесленника всегда был под руками особый «строительный материал», показывающий нам глубокую первооснову «маньеристических» и «барочных» формул его творческого мышления. В 1861 г, В.П. Безобразов писал, что в палехской мастерской Сафонова «можно найти систематические коллекции картин разных стилей и собрание классических иностранных сочинений по части живописи» (Безобразов, 1861, с. 308). В архивах Сафоновской мастерской, до сих пор находящихся в Палехе. мы обнаружили любопытные остатки тех образцов, которыми пользовались палехские иконники во второй половине XIX – начале ХХ в. Перед нами отдельные гравюры из Библии Пискатора (1650:1674), Вейгеля (1680) и Шнорра (1850-е гг.), вырванные из иллюстрированных изданий и журналов «Старые годы», «Аполлон» и «Золотое руно» репродукции мастеров итальянского и северного Возрождения – Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Кранаха и других. Особый пласт образцов составляли фотографии и репродукции западной религиозно-романтической живописи XIX в. – Ф. Иттенбаха, Г. Зинкеля, А. Ноака, Э, Гебхарта, А. Шеффера, Э. Бендеманна и Г. Пфаншмидта. Наряду с западными образцами активно использовались русские академические образцы: репродукции росписей храма Христа Спасителя в Москве, альбом Лазовского со снимками росписей и икон В.М. Васнецова и М.В. Нестерова во Владимирском соборе в Киеве. В архивах Белоусовской мастерской сохранились многочисленные фотографии икон Е.С. Сорокина и других академиков, живопись которых, судя по поздним палехским иконам, особо ценилась и старательно копировалась. Наконец, особую группу составляли русские и западные образцы орнамента. Известные издания Г. Гагарина (1887), Ф. Солнцева (1849–1853), В. Стасова (1882; 1872–1887), В. Бутовского (1873), Н. Симакова (1882) дополняли немецкие журналы вроде «Dekorative Vorbilder» и листы серий «Ornamentenschatz. Vorlage» и «Vorlagen für Ornament- malerei. Motive aller Stylarten von der Antike bis zur neuesten Zeit». |
| 12) Пук стрел, связанный лентою: вся содержит едина. 13) Сноп пшеницы связанный: не жнущаго, но сеющаго. 14) Цитронное дерево, обильное плодами: токмо от солнца. 15) Корону на столе, с надписанием: честь и благолепие. 16) Зерцало с словами: всем равно. 17) Рой пчел с маткою: вси следуют. 18) Орла, держащего стрелы с надписью: страх врагам. 19) Жертвенник, устроенный на подобие сердца: – сердца смиренна Бог не уничижит. 20) Корону, а над нею крест с надписью: под сим безопасна. 21) Меч, наверху коего око, с надписью: сила и провидение. 22) Глобус с короною, от коей изливаются лучи с надписью: Царем прилично. 23) Руно золотое – достойны обретает. 24) Лампаду, горящую с надписью: всем светит. 25) Солнце, на колеснице везомое по небу – вся просветит. 26) Столп огненный – предводит люди. 27) Щит – сохраняет и защищает. 28) Камень иакинф, имеющий силу прогонять скорби, с надписью: печали от сердец прогонит. 29) Корону царскую посреди щитов и прочей арматуры–соблюдайте. 30) Руку, держащую крест из облаков – крепость моя. 31) Ключи, крестообразно сложенные, с надписью: удобные отверсти. 32) Часы столовые – Едино зде начало. 33) Глобус земной, поддерживаемый книгою и мечем, с надписью: сими мир стоит. 34) Имя Еммануила, начертанное во свете, с словами: кто на ны? 35) Сноп золотой, связанный порфировидною повязкой, с надписью: драгое украшается благолепием. 37) Сердце, из которого прозябает роза и лилия, с надписью: сердце мое процвете. 38) Царскую порфиру, украшенную драгоценными каменьями, с надписью: порфирородна облечется. 39) Радугу на небе – провещает ведро. 40) Трубу зрительную с надписью: далече видит. Знаменательные сии картины и надписи сочинены, как полагают, Профессором Штелином при содействии Архиепископа Новгородского Амвросия Юшкевича. Они намекают нам на обстоятельства предшествовавшие и последовавшие вступлению дщери Петровой на родительский престол, на ее права и обеты, на отрадные надежды отечества, на торжество ее над врагами православия, коих надпись и приветственное слово Архиепископа Новгородского называет «тернием, совами и нетопырями;» обращаясь к предшествовавшему Елисавете времени, духовный вития говорит: «у нас не токмо учителей, но и учения и книги их вязали, ковали и в темницы затворяли, и уже к тому приходило, что в своем православном Государстве о вере своей и уст отворить опасно было». |
| Таков Борей, могучий ангел сурового восхищения. Этому-то восхищению не склоняет своего сердца царь Финей. В противоположность Финею, другой фракийский уроженец и тоже герой похода Аргонавтов, Орфей, даёт образ мужественной мистики, активности дерзающей и насильственно врывающейся в тайный мир. Этимология имени Ορφες доселе подлежит спорам. Но, кажется, наиболее статочностей имеет за себя то объяснение, – М. Мейера 2382 , – которое опирается на дорический извод имени Орфея – ρφης 2383 и сближает его название с названием «Эринний» (по Исихию), а точнее бы сказать – Гарпий, «ρπα» 2384 и «ριψα» 2385 . Сюда можно было бы добавить ещё глоссу Исихия, согласно которой эолийское слово того же корня – «ρπαξ» означает «ϑρασς νεμος – порывистый ветер» 2386 . Если эти сближения правильны, то в ρφης мы имели бы «коррелат к ρπη». Другими словами, тогда в Орфее надо бы видеть Гарпию мужского рода, само-восхищающуюся в иной мир. —553— По другим объяснениям, имя Орфея, сопоставляется со словами ρφνς, ρφνη, ρφαναος, как эпитетами Аида. Так толкуют занимающее нас имя большинство исследователей – Курциус, Клаузен, Велькер, Швенк и др. 2387 . Но, не говоря о гадательности их толкований, мы вправе не терять надежды, что, может быть, они, хотя и с другой стороны, подходят, в сущности, к тому же объяснению. Мифы изображают Орфея посвящённым и посвящающим в мистерии. Мистические течения древности, так или иначе, связываются с именем Орфея. Чудодейственная музыка Орфея, укрощавшая волны, остановившая Симплегады, пересилившая сладкое пение сирен, отверзшая ворота рощи, где хранилось золотое руно, усыпившая дракона, вызывавшая сочувствие всей природы – деревьев и скал, птиц и зверей, и даже в преисподнюю внёсшая мир и радость и извлёкшая оттуда усопшую Евридику 2388 , – всеми этими теургическими силами своими указывает на высшую степень мистической посвящённости Орфея. И всё же, этот κατβασις ες ιδου, это нисхождение в преисподнюю живого героя, ради земных привязанностей, от глубокой тоски по земному существованию усопшей Евридики и для возвращения её к этому бытию, было самочинным насилием бытия земного над областью трансцендентной. Привлёкши к себе женственное начало своего духа, свою Евридику, не свободной любовью, а магической привязанностью, через тайнодейственную музыку свою, Орфей Евридики, на самом деле, никогда не имел в себе, но – лишь возле себя: он, аспект Аполлона и сам явление аполлинийного начала, есть чистая мужественность, извне привлекающая к себе Психею и извне к ней влекущаяся. Умершая от укуса змеи, т. е. силами хтоническими, силами женского начала, низведённая в женскую область мрака, Евридика лишь в виде призрака поддаётся чарам аполлинийной музыки. Но и этот призрак бесследно рассеивается при границе Аполлонова царства, при первой же |
| Но тем и хороша дорога, что помогает избавиться от повседневных забот, тягостных дум; она всё заполняет собою, своими тревогами, своими впечатлениями, своей изменчивостью. Пусть и на время, но и это временное время дорого— в дороге. Проплыли по Волге мимо знаменитого утеса Стеньки Разина. Все мысли развлеклись «поэтичностью» увиденного, встревожились восторженно. Но это мимолетно, как мимолетен был давний замысел картины «Ушкуйники». Не мусатовская то тема, слишком не мусатовская. На Кавказе поселились с Россинским поначалу в Кисловодске, некоторое время пробыли в компании интереснейшей: тут и супруги Ярошенки, и Аполлинарий Васнецов, и суровый народник Михайловский, и приехавший вскоре саратовец В.В.Коновалов, и Поликсена Соловьева— Allegro— поэтесса, сестра философа Вл.Соловьева, а ещё и художница, также прошедшая через Училище живописи (у И.Прянишникова и В.Поленова). Люди все милые необычайно, что отразилось в мусатовских письмах. И в тех же письмах— жалобы на «отсталость» и «ретроградность» Н.Ярошенко во взглядах на искусство. Но тут иначе и быть не могло— для таких, как Борисов-Мусатов: чем мог поразить его новым старый передвижник? Михайловский не помянут в этом смысле, но и он с Васнецовым тоже ведь не могли быть единомышленниками для нашего героя. По воспоминаниям, живописью занимался Борисов-Мусатов на Кавказе мало. Слишком там все ярко, непривычно для равнинного художника. Но вот увидел какую-то чахлую берёзку среди камней, что-то в ней родственное, своё почуялось среди роскоши южной— тут же и рисовать принялся. Затем отправились дальше. Кого же не поразит Кавказ, когда едешь по Военно-Грузинской дороге под нависающими скалами, мимо кипящего стремительного Терека, «сияющего, как грань алмаза», Казбека, мимо снеговых вершин в небеснейшей синеве, мимо «замка Тамары»... Замок тот столь крепко засел в памяти, что через три года запечатленным оказался кистью художника,— а срок немалый... Потрясение степного обитателя, для которого прежде и малый холм горою был, вылилось в письме,— как всегда, будущей невесте: «Если кто захочет искать золотое руно, то пусть его ищет по берегам бешеного Терека и Арагвы. Там лежит оно при каждом завороте Дарьяла, при каждом изгибе Арагвы. Там на каждой версте сказки и сны становились действительностью, я же никогда не обладал фантазией, дающей подобное. Там, сидя на камне средь бешеных волн, я замирал в благоговейном восторге и ужасе, как древний еврей перед грозным Иеговой, и чуть было не бросил свою палитру в Терек. Мне показалось, что нечего и думать передать хотя бы одно такое чудное мгновение, каких тут бывают тысячи и из которых ни одно я не видал ещё на чьем-либо холсте» 66 . |
| К сожалению, ни с кем из них я так и не сблизился: дальше отдельных разговоров, не оставшихся в памяти, наше знакомство не пошло... Так получилось, что единственным человеком, с которым я более или менее сошелся на первом курсе, оказался Г.Н. Навроцкий, чье имя я уже упомянул. Навроцкий был сыном известного в Одессе писателя-публициста, родственник которого издавал популярную газету «Одесский листок». В Академию его привело прекрасно поставленное в ней преподавание философии и богословия, имена известных профессоров, огромная библиотека, а равным образом близость к Москве, где можно было пользоваться библиотеками Исторического и Румянцевского музеев и где у него были знакомства и связи в некоторых издательствах. Он увлекался философией «путейцев» 16 и обнаруживал большую начитанность в художественной литературе, которую я тогда начал усиленно изучать, но действительно интересовали его проблемы мистики. Хорошо знакомый с теософией, антропософией и прочими оккультными системами, он признавался, что теперь поставил перед собой задачу изучить мистику западной и восточной Церкви. Навроцкий снимал частную квартиру на Вифанской (теперь Комсомольская) улице, напротив дома покойного профессора Муретова. Все стены его большой комнаты от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами. He помню, владел ли он иностранными языками, в том числе и древними, но книги были у него только на русском языке. Зато чего только здесь не было! Русские и иностранные философы, сочинения епископа Христофора, «Добротолюбие», полные комплекты «Вопросов философии и психологии», «Вестника теософии», «Ребуса», сборники «Логос» и «Труды и дни» издательства «Мусагет», сочинения Я. Бёме, Рейсбрука Удивительного, Мейстера Экхарта, Э. Щюре, Шарля дю Преля, Сент Ива д’Альвейдра, В. Шмакова, Е.П. Блаватской, Р. Штейнера, М.В. Лодыженского, Н.Ф. Федорова, В.А. Кожевникова , все книги, выпущенные издательством «Путь», и многое другое, что сейчас уже не вспомню. Интересовался он и писателями-символистами, группировавшимися возле журналов «Весы», «Золотое руно», «Новый путь», «Вопросы жизни», а потом перешедшими в «Алоллон» и «Русскую мысль». |
| В 1918 году в Париже собралось довольно много русских масонов, состоявших в разных французских ложах и решивших возобновить свою «русскую» организацию. Образуется масонский комитет, возглавляемый Л.Д. Кандауровым. Масоны плетут новые сети. Но на первых порах им мешает ЧК, проникшая, по свидетельству Кандаурова, в сам масонский комитет. Одна за другой открываются российские масонские ложи: сначала «Астрея»; позднее «Северное сияние» и «Гермес»; потом «Золотое Руно» и «Друзья Любомудрия»; и, наконец, «Консистория России». Все эти ложи принадлежали к так называемому шотландскому уставу. Но возникли ложи и других уставов: «Северная Звезда» и «Свободная Россия» («Великого Востока Франции»), «Аврора» (система «Человеческого права»), «Великий свет с Севера» в Берлине (система «Великой Национальной Прусской Ложи»), «Астрея» при «Востоке» (юрисдикция «Великой Ложи Египта»), «Максим Ковалевский» (в Белграде), кружок русских масонов в Лондоне . Масонами, в том числе и бывшими, образуются разные околомасонские организации, чаще всего сомнительного свойства. Так, в 1938 году два старых масона А. Ксюнин и С. Маслов образовали центр международной информации и политической разведки, который в делах французских спецслужб того времени получил название шпионской группы Ксюнина–Маслова. В эту группу входил целый ряд масонов, и в частности А.И. Гучков, В. Татаринов, Н. Тимашев, а также невозвращенец Г. Беседовский и украинский масон С. Маркотун . Работали они преимущественно на немецкую разведку. Кстати говоря, связь А.И. Гучкова с немецкой разведкой прослеживается и по другим документам архива. Восстановленные за рубежом масонские ложи ставили перед собой цели собирания «интеллектуальных сил» среди русской эмиграции и управления ими в духе «масонских идеалов», а также подготовки масонских кадров для работы в России. Документы масонских архивов свидетельствуют, что «братья» терпеливо ждали своего часа и готовились к большой политической работе по захвату власти. На своих заседаниях они обсуждали возможные варианты развития событий. Больше всего их пугал вариант национального возрождения России на истинно русских началах. Перед Первой мировой войной масонов всполошил факт открытия памятника Николаю II в церкви на улице Дарю в Париже. Большое беспокойство в масонских кругах вызвало усиление русского монархического движения, и прежде всего деятельность таких русских патриотов, как И. Солоневич и Туркул. Масон Кроль на одном из заседаний прямо заявлял, что масонские организации должны принимать все меры для борьбы с патриотическими движениями и «должны действовать на тех, среди которых Солоневич ведет свою пропаганду». |
| К концу XIX века духовно-культурная связь России с Западом явно ослабевает. Литература все определеннее и одностороннее отдает свои силы подготовке революции. Центром литературного творчества становится организованное Горьким издательство «Знание», распространяющее свои книги, ради уничтожения добавочной стоимости, помимо книжных магазинов. Подобный «черной молнии» буревестник носится над всеми произведениями знаньевцев. В «Поединке» Куприн описывает смертоносную тоску захолустной гарнизонной жизни. В «Молохе» защищает стачку, в «Гамбринусе» превозносит революцию, в «Яме» рисует безнравственную буржуазную жизнь. В том же духе пишет и Шмелев своего «Человека из ресторана», Андреев в «Василии Фивейском» гневно засучивает рукава против Господа Бога. Эту сосредоточенность на своих собственных и прежде всего общественно-политических вопросах, связанную с упадком интереса к вечным проблемам метафизического и историософского порядка, нельзя, однако» считать прекращением диалога с Западной Европой, нельзя потому, что идейное оскудение предреволюционного художественного творчества было явным результатом усиления западных, и прежде всего марксистских, идей в кругу писателей-знаньевцев. Новый прибой русского творчества к западноевропейским берегам зашумел лишь после революции 1904—1905 года в связи с глубоким разочарованием, которое она вызвала в наиболее тонких людях левого крыла. Ярким показателем этого разочарования можно считать известный сборник «Вехи», в котором участвовали близкие марксизму и социал-демократической партии ученые: Булгаков, Бердяев, Франк, Струве и др.18 После революции, пройдя через критическую философию немецкого идеализма, эти ученые и общественники приблизились к церкви и оказались носителями того религиозного движения, что получило весьма неудачное название «неоправославие». Такой же, но более широкий в своем разливе переворот произошел и в сфере искусства, в литературе, живописи и театре. Идеологически назойливый и натуралистически приземистый стиль знаньевцев и передвижников внезапно почувствовался чем-то провинциальным. В широких кругах интеллигенции внезапно родилась потребность шире распахнуть прорубленное Петром в Европу окно. На это пробуждение России щедро отозвался меценатский капитал. Появился ряд новых издательств и журналов: «Весы», находившиеся под определенным влиянием французских символистов, «Мусагет», связавший свое творчество с германской традицией; наряду с изданиями «Мусагета» в витринах книжных магазинов загорелись желтые тетради «Софии», великорусского органа, одержимого любовью к Киевской Руси, сохранившей, по мнению редакторов, еще живую связь с античной и христианской культурой. Появились и более популярные журналы, сыгравшие большую роль в духовной жизни России, — «Аполлон», «Золотое руно», «На перевале» и т.д. |
| В пику «Весам», находившимся под односторонним влиянием французских символистов, зародился на Пречистенском бульваре, против памятника Гоголя, определенно германофильский «Мусагет»; тут царствовали тени Гете, Вагнера и немецких мистиков. Главный редактор «Мусагета» Эмилий Карлович Медтнер, брат знаменитого композитора, подписывал руководимый им отдел «Вагнериана» псевдонимом Вольфинг. В противовес обоим европейским, но отнюдь не западническим, в старом смысле этого слова, издательствам, сразу же выдвинулся на старые, но заново укрепленные славянофильски–православные позиции морозовский «Путь» с Булгаковым, Бердяевым и Трубецким в качестве редакторов и главных сотрудников. Позднее, уже, кажется, перед самой войной, появились в витринах книжных магазинов необычно большие желтые обложки «Софии», богато иллюстрированного роскошного журнала, ставившего своею задачею ознакомление русской публики с Россией 14–го и 15–го веков, «более рыцарственной, светлой, легкой, более овеянной ветром западного моря и более сохранившей таинственную преемственность античного и первохристианского юга». Наряду с этими, во всех отношениях высококачественными, идейными издательствами и журналами, начали появляться и более конъюнктурные органы — купечески–модернистическое «Золотое руно», формалистически выхолощенный петербургский «Апполон» и, наконец, «На перевале», орган первой встречи старого натуралистического искусства с новым, модернистским. Все эти издательства и журналы, не исключая даже и последних, не были, подобно издательствам Запада, коммерческими предприятиями, обслуживающими запросы книжного рынка. Все они осуществлялись творческим союзом разного толка интеллигентских направлений с широким размахом молодого, меценатствующего капитала. Поэтому во всех них царствовала живая атмосфера зачинающегося культурного возрождения. Редакции «Весов» и «Мусагета», «Пути» и «Софии» представляли собою странную смесь литературных салонов и университетских семинарий. Вокруг выдающихся мыслителей и выдвинувшихся писателей здесь собирался писательский молодняк, наиболее культурные студенты и просто интересующаяся московская публика для заслушивания докладов, горячих прений по ним и ознакомления с новыми беллетристическими произведениями и стихами. |
| Сейчас не знал Иннокентий такой театральной труппы, да нельзя себе было и представить, чтобы, встречая ее, кто-то не спал бы ночь, кроме тех, кого погонит Отдел Культуры, выписав через бухгалтерию букеты. И уж конечно никому не придет в голову плакать при встрече. А дневники вели его дальше и дальше. Были такие странички: «Этические записи». «Жалость – первое движение доброй души», – говорилось там. Иннокентий морщил лоб. Жалость? Это чувство постыдное и унизительное для того, кто жалеет, и для того, кого жалеют, – так вынес он из школы, из жизни. «Никогда не считай себя правым больше, чем других. Уважай чужие, даже враждебные тебе мнения.» Довольно старомодно было и это. Если я обладаю правильным мировоззрением, то разве можно уважать тех, кто спорит со мной? Сыну казалось, что он не читает, а ясно слышит, как мать говорит, ее ломкий голос: «Что дороже всего в мире? Оказывается: сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть – не через тебя.» Шесть лет назад Иннокентий если б и открыл дневники, – даже не заметил бы этих строк. А сейчас он читал их медленно и удивлялся. Ничего в них не было как будто такого уж сокровенного, и даже прямо неверное было – а он удивлялся. Старомодны были и самые слова, которыми выражались мама и ее подруги. Они всерьез писали с больших букв: Истина, Добро и Красота; Добро и Зло; этический императив. В языке, которым пользовался Иннокентий и окружающие его, слова были конкретней и понятней: идейность, гуманность, преданность, целеустремленность. Но хотя Иннокентий был безусловно идеен, и гуманен, и предан, и целеустремлен (целеустремленность больше всего ценили в себе и воспитывали все его сверстники), а сидя на низкой скамеечке у этих шкафов, он почувствовал, как подступает что-то из нехватавшего ему. И фотоальбомы были тут, с четкой ясностью старинных фотографий. И несколько отдельных пачек составляли театральные программки Петербурга и Москвы. И ежедневная театральная газета «Зритель». И «Вестник кинематографии» – как? это уже все было в то время? И стопы, стопы разнообразных журналов, от одних названий пестрило в глазах: «Апполон», «Золотое Руно», «Гиперборей», «Пегас», «Мир искусства». Репродукции неведомых картин, скульптур (и духа их не было в Третьяковке!), театральных декораций. Стихи неведомых поэтов. Бесчисленные книжечки журнальных приложений – с десятками имен европейских писателей, никогда не слыханных Иннокентием. Да что писателей! – здесь были целые издательства, никому не известные, как провалившиеся в тартарары: «Гриф», «Шиповник», «Скорпион», «Мусагет», «Альциона», «Сирин», «Сполохи», «Логос». |
| На каждое слово майора, вроде и опережая его приказания, Одинец угодливо твердил: — Есть! Есть! Будет сделано!.. Опять к телефону потребовали бойца Шестакова. «Ну, прямо спрос, как на шептунью Соломенчиху в Шурышкарах!» — усмехнулся Лешка и услышал шлепающий голос комиссара Мусенка — готов ли он, боец Шестаков, к выполнению ответственного задания? — Готов, готов! — резко отозвался Лешка на призыв военного тыловика, привычно распоряжающегося чужой жизнью. — Вот и хорошо! Вот и правильно! Так и должны поступать советские бойцы! А вы — пререкаться… — Да не пререкался я. — По-вашему выходит, дивизионный комиссар говорит неправду? Так выходит? — построжел Мусенок. — Одинец! Не слишком ли разговорчивы у тебя бойцы? Но выполняя задание Зарубина, начальник штаба полка Понайотов, на дух не принимающий важного политрука, оборвал его — по линии идет непрерывная боевая работа. — Извините! — вежливо заключил Понайотов. — Пожалуйста, пожалуйста! Я уже кончил, — бодренько, как ни в чем не бывало, откликнулся Мусенок и передал трубку дежурному телефонисту, укладываясь досыпать в своем, должно быть, сухоньком, с печуркой, блиндаже. Залезая под чистую шинельку, может, и под одеяльце. На столике у него, среди недочитанных газет, недопитый стакан с чаем, табачок «золотое руно» запахи извергает, может, и машинистка Изольда Казимировна Холедысская под боком. Уют, одним словом, соответствующий должности. У печурочки клюет носом шофер, этакий толстобокий, опрятный дядька по фамилии Брыкин, люто ненавидящий своего начальника и презирающий машинистку Изольду Казимировну, которая печатает-то вовсе не машинкой. Кровей в этой труженице фронта намешано много, и она, не глядя на чин, кусает, можно сказать, загрызает начальника своего, жарко повторяя: «Зацалуе пши спотканю! Зацалуе пши спотканю». «Ну, ничего-то человек не понимает. Никакой войны для него нет», — горестно возмущался начальник штаба Понайотов, угрюмо спрашивая у Шестакова — доплывет ли? — Туда-то, к вам-то я доплыву, с радостью. А вот обратно?.. |
|
|
