| Что же делать, вообразите: публика, то есть подписчики, изъявляют мне только одного рода неудовольствие – за сухость и серьезность, выражая свои требования разными видами, то сожалея, что нет фельетона, как в других газетах, то советуя дать повестушки, как «Сын отечества», то упрекая, почему слабее газета происшествиями, которыми занимаются «Русские ведомости». (...) Однако нельзя и давать молитвенник вместо ежедневной газеты, не погубив ее. (...) Краевский мне говорил третьего года, с уверенностью испытавшего человека: «Поверьте, передовые статьи и разные там этакие рассуждения – публике этого совсем не нужно». Он говорил правду, и я сам очень хорошо знаю это. Прошлого года осенью или началом нынешнего, не помню, меня позабавил отзыв кн. Черкасской: «Вероятно, у вас теперь подписка поднимается». Она разумела обилие серьезных статей, тогда как подписка, и именно вследствие этого, падала. Серьезные статьи нужны только для славы журнала, а не для успеха (с. 122). Однако стоит отметить, что и в 1867 г. особых иллюзий Гиляров не питал, успокаивая и уговаривая одобрительно отнестись к своему начинанию и обеспечить его возможной поддержкой, оговариваясь о трудности «соблюсти известную меру пошлости, необходимой для дешевого издания» (с. 62). Со временем для Гилярова определится и облик его читателя. В 1867 г. он будет обижен «услугой немного медвежьей», оказанной объявлением о начале издания «Современных известий», сделанным в «Москве» И. С. Аксакова (21 ноября 1867 г.): «…образованный человек легко может прийти к мысли, что мое издание предназначено исключительно для мещан, будет излагаться маленько-мужицким слогом, и в конце концов – есть такое издание, которому в порядочной гостиной нет места», впрочем, успокаивая себя тем, что « " Москву» читают не очень многие» (с. 68). После шести лет издания газеты он напишет Победоносцеву (16 сентября 1873 г.): Небольшая надбавка, которую я сделал третьим годом (60 к(опеек) в год) отняла у меня несколько сотен подписчиков; 12 прямо объявили, что не могут дать этой цены (судите, между прочим, о публике) (с. 143). |
| «Академия не замедлила оценить талантливого молодого человека. В приемном списке Мансветов занял обычное для него первое место. Это место оставалось за ним неизменно в течение четырехгодичного академического курса. Прекрасные успехи, отличное поведение, точность и аккуратность сделали его любимцем покойного ректора А. В. Горского. И не даром, – Мансветов носил все задатки той учености и того ученого трудолюбия, какими блистал Горский. Горский нашел себе ученика по сердцу своему. Как ценил он Мансветова, об этом может свидетельствовать следующий необычный факт. Мансветов, еще будучи студентом, предназначен был, по распоряжению Горского, к профессуре в Академии. Еще за год до окончания курса Мансветов знал, что кафедра Церковной Археологии и Гомилетики (сделавшаяся вакантною в 1867 году) остается за ним. Вследствие этого Мансветов в течение последнего учебного академического года (1867 – 8) зараз занимается и составлением магистерской диссертации (по догматическому богословию) и подготовлением к своей будущей кафедре. Только в спорых и умелых руках Мансветова могли совмещаться разом таких два важных дела, без ущерба для каждого из них. – В течение этого года Мансветов не только успел написать сочинение на степень магистра, но в значительной мере подготовить себя к чтению курса по кафедре, на какую он предназначался» (Моск. Церк. Вед., стр. 10). 18 Плодом его занятий по гомилетике явились впоследствии времени его статьи „Златоуст, как проповедник» (Правосл. Обозр. 1873 г. кн. 9 и 12) и, по всей вероятности, статья под заглавием: „Очерки из истории духовной литературы и просвещения в древней России» (Ibidem 1876 г. кн. 9). 19 Кафедра церковной археологии открыта в Московской духовной Академии в 1844 году, при одной лекции в неделю, и поручена была наставнику еврейского языка ( С. Смирнова Истор. Моск. дух. Академии до её преобразования 1814–1870 М. 1879, стр. 169, 43). Первым бакалавром по этому предмету был А. К. Соколов, которого сменил П. А. Смирнов , преподававший церковную археологию до 1858. |
| Первым пресвитером в Новгородской губ. стал А. Каленбергс (1873-1880), впосл. пресвитерами были А. Араюмс (1875-1890), А. Хермансонс (1882-1890), Е. Инкис (1890-1899), Ф. Буценс (1896-1904), Я. Пукукалис (1901-1910), Я. К Янсонс (1912-1917). В дальнейшем блюстителями баптист. церквей были пресв. Е. Дубельзарс (1918-1924), Ю.-А. К. Калныньш (1924-1930), К. Х. Гравинский (1921-1931) и А. Я. Ласман (1931-1937; расстрелян 14 янв. 1938). В общинах организовывались воскресные школы, молодежные кружки. Новгородские латыши-баптисты выпускали детский ж. «Swebtdeenas Skolneeks», к-рый печатался в Риге и распространялся по общинам в России. Для проведения богослужений в латыш. селениях создавались молитвенные дома. Так, в дер. Ермолино недалеко от Новгорода в 1913 г. состоялось освящение большого деревянного церковного здания, построенного членами общины «Табор», объединившей верующих из Николаевского, Берёзовского, Дмитриевского и Ермолинского об-в. Непосредственно в Новгороде действовало неск. баптист. общин: одна из них собиралась на богослужения в доме на Артиллерийском плацу, другая - на Крестьянской (Сенной) пл. В 1913 г. уполномоченные баптист. общин Новгородского и Крестецкого уездов обратились в губернское правление с просьбой об объединении. 29 мая 1914 г. они получили разрешение создать одну общину с наименованием «Община латышских баптистов Новгородского и Крестецкого уездов» и утвердить духовным наставником этой общины мещанина г. Либава (ныне Лиепая, Латвия) Яна (Яниса) Янсонса. 4 авг. 1914 г. утвержден совет этой общины в составе председателя, его заместителя и 12 членов, причем в совет вошли «представители всех бывших общин». Позднее к этому объединению примкнули Кунинская, Дерева-Латышская, Любенская баптист. общины. С нач. XX в. представители новгородских баптистов участвовали во всех Всероссийских съездах евангельских христиан и баптистов, были представлены в Северном Союзе, входившем в Федеративный союз баптистов СССР. В 20-х гг. общины баптистов продолжали активную деятельность. К 1927 г. в Новгородской губ. насчитывалось 60 латыш. колоний с 1103 хозяйствами. Баптизм распространялся и среди русского населения в Новгороде, Ст. Руссе, М. Вишере, Боровичах. Численность баптистов в регионе была высокой и доходила до 10-12 тыс. чел. Функционировали молитвенные дома, проводились богослужения, отмечались праздники, собирались пожертвования. В 30-х гг. XX в. все новгородские баптистские общины были ликвидированы, молитвенные дома закрыты и отобраны у верующих. Мн. баптисты были арестованы и приговорены к отбыванию наказания в лагерях или к расстрелу. |
| Как мать с своим первенцем-сыном К той школе убогой пришли. Мерцали две сальные свечки, Виднелся в углу образок, Неслись голоса, а за печкой Трещал без умолку сверчок. На мать и на сына взглянули Ребята, замолкнув на миг, И снова глаза все уткнули На буквы священные книг; И снова указкой водили По темным и мудрым строкам Иль азбуку громко твердили, Читая ее по складам. Учитель был славный в той школе, Дьячок из того же села, Куда по своей доброй воле Мать сына учить привела. Не долго сын бедный учился… Ученье пошло ему впрок, Недаром им после гордился До смерти учитель-дьячок: Он, выйдя из школы, скитался. В нужде по большим городам, И разуму там набирался, И правду сказать не боялся От сердца всем добрым людям. (1905 г. 4 февраля. Д. Низовка) Спиридон Дмитриевич Дрожжин (1848—1930) — тверской крестьянин, подражательный стихотворец- самоучка. В редких оригинальных произведениях удачно изображал картины сельского быта. Его стихи неоднократно входили в состав хрестоматий для начальных училищ. Екатерина Тютчева. Хвала Богу Когда гуляю летом в поле, Как много бедных вижу я! Чем мне воздать Тебе, о Боже, За все, что сделал для меня? Я недостойнее другого, А милосерд Ты так ко мне! Я сыт, меж тем как у иного Нет хлеба и ломтя в суме. На улице детей я вижу Заброшенных, полунагих! А я одежду и защиту Всегда имею от родных. Иной несчастный и не знает, Куда склонить ему главу! Меня же дома ожидает Постель, в которой сладко сплю. Иной ребенок без надзора И по незнанию грешит! Меня же учат имя Бога В благоговении твердить. Вот каждый день чем наделяет Всемилосердый Бог меня! Дары Его да прославляет Мольба сердечная моя! Екатерина Федоровна Тютчева. 1873 год Екатерина Федоровна Тютчева (1835—1882), третья дочь поэта Тютчева, фрейлина Высочайшего Двора с 1867 года, известна как переводчица на английский язык проповедей Святителя Московского Филарета (1782— 1867). Выступала Екатерина Федоровна и как духовная писательница, ее перу принадлежат «Рассказы из Священной истории Ветхого и Нового Завета для народного чтения» (М., тип. Л. Ф. Снегиревой, 1884,154 с.). |
| Е-ч даль, если не ошибаюсь, не более пяти магистров, – и тех, кажется, вопреки своему желанию, по крайней мере – большинство. Этому содействовало и общее настроение академии нашего времени. По каким-то, непонятным мне доселе, причинам ценилось все чужое, иностранное, западноевропейское, греческое, латинское... и, в конце концов, малоплодное. А все русское и плодотворное казалось слишком простым, легким, общедоступным... Наиболее сильные работники предпочитали что-нибудь потруднее и шли к профессорам древней и новой истории церкви, патристики, философских дисциплин, священного писания и пр. Странное явление! Студенты охотно трудились там, где могли быть только рабами и избегали работать в тех областях, где открывалась возможность быть полными хозяевами. Этот непонятный, тяжелый и обидный рок тяготеет над Академией и до днесь! В чем тут суть, не знаю. Во всяком случае не в том, в чем указал Е. Е-ч, что «нация наша не высокого достоинства». Самое это явление доказывает противное: отсутствие тупого самодовольства и широту русского духа. Скорее тут сказывается отсутствие школы, ребяческая переоценка своих сил, – юношеская неопытность и незнание тех непреоборимых трудностей, с какими приходится встречаться молодому ученому при дальнейшей специализации работы по общенародным европейским дисциплинам. Это – грех всей школы, а не одних только профессоров и студентов. Замечанием этим, по моему мнению, объясняется очень многое в научной истории Академии. И, между прочим, например, то, что такой дельный, имевший широкую научную подготовку, проницательный ум и большую трудоспособность, профессор, как Димитрий Феодорович Касицын, не оставил, можно сказать, заметного следа в научной истории нашей Академии. Напечатанной им магистерской о ересях и расколах первохристианских исчерпывается его учено-литературная деятельность, ограничивавшаяся газетно-журнальной публицистикой. Д. Ф-ч был профессором новой церковной истории. Малого роста, – но толстый, а скорее мускулисто-сухощавый, соразмерно сложенный, – он однакож, по доселе для меня необъяснимой причине, оставил во мне общее впечатление шаровидности. Небольшая круглая голова с продолговатыми волосами под русскую скобку, круглое бритое лицо с румянцем, голубыми глазами, маленьким носом и круглым подбородком, походка скорая крупными шагами, жесты и размахи руками, нервозность во всех движениях: общий вид – немецкого пастора или комического дядюшки. |
| Он не позаботился даже подготовить преемника себе, так что на его кафедру Совет вынужден был избрать специалиста по канонике, а не по расколу. Да и сам Н. И-ч не особенно жаловал работников с претензиями на науку. Мне известен случай, когда он прямо заявлял таковым о своем нежелании или даже непривычке (и неумении?!) руководить таковыми и рекомендовал других профессоров. Случай этот был со студентом 44-го курса, 1885 – 1889 гг., после двадцатилетнего уже преподавания дисциплины. – А в громадном списке напечатанных произведены самого Н. И-ча не видится ни одной научной работы, – все – беллетристика и журналистика, газетные статейки и под. – Даже его «Материалы» и другие издания едва ли отличаются научностью. Я – профан в этой области. Но сужу по тому, что в мое время эти материалы переписывались, за крайне малую цену, бедными студентами, без всякой подготовки к этому делу, только для заработка: часто не разбирали оригинала, обращались к товарищами тоже не подготовленным, в конце концов писалось, что приходило в голову, наобум. Не знаю как издавались материалы потом, но первые томы издания моих студенческих годов требуют тщательной проверки. Считаю должным сообщить один характерный случай, касающийся лично меня, когда Н. И-ч был уже в отставке, а я приближался к 25-летию профессуры. Н. И-чу были доставлены из Константинополя через Нелидова, из какого-то архива (патриаршего или султанского – не знаю), письменные документы, касающиеся первоиерарха старообрядческого Амвросия – на новогреческом языке. Н. И-ч, кроме российского, не знал никакого языка, а тем менее – новогреческий. Перевод был сделан мной и напечатан в Братском слове, не помню года. И что же? – Ни гонорара, ни даже упоминания обо мне. Замечу, что я так мало интересовался тогда, как и всегда вообще, этим предметом, что не видал в печати моего перевода и не проверял. Может быть Н. И-ч нашел нужным, в миссионерских целях, изменят и поправлять перевод, – этого. не знаю. Полнейшую во всех отношениях противоположность Н. |
| Все-таки кое-что пытались делать. Моя специальная группа была VII: греческий язык с дополнительным богословским предметом Св. Писания Ветхого и Нового Завета. Специальные группы церковно-богословских дисциплин не имели дополнительных предметов, но для светских групп требовался еще один дополнительный церковно-богословский предмет, смотря по отделению, напр. для богословского: догматика, патристика и др., – для исторического: церковная история общая и русская, библейская история, – для практического: каноника, гомилетика, литургика, – и для всех отделений общеобязательные богословские дисциплины: Св. Писание, Основное богословие. Я хотел было взять догматику или основное богословие. Но Михаил мне заявил, что для магистерства надо взять предмет, к коему принадлежит диссертация, а моя-де работа относится к Новому Завету. Но отдельного-де предмета Новый Завет не составляет, а соединен с Ветхим. Пришлось взять целую группу и таким образом готовиться по двум специальным группам. Кроме предоставлявшихся воле каждого домашних занятий по специальностям требовались и обязательные работы в виде рефератов, лекций и конспектов по специальным отделам дисциплин. По греческому языку я взял, по связи со своей диссертацией, Платона, написал подробный конспект о его жизни, сочинениях и учении, а для специального перевода – Федона. Практическими занятиями С. К. Смирнов нас не утруждал. Нас было четверо, каждый написал и прочел по две лекции, следовательно, восемь – десять часов во весь год. При чтении лекции делались замечания о дикции, изложении и содержании. Я читал одну лекцию на свою тему: учение Платона о бессмертии души в Федоне, – были сделаны замечания о длинноте лекции, ее философичности и особенно о быстроте моей дикции. Для второй лекции давал тему С. К-ч: βος и ζω, – вышла маленькая и читал медленно, – прошла без замечаний. Эти же лекции обращены были потом в пробные, дававшие право на преподавание греческого языка в семинарии и избавлявшие от чтения пробных лекций в самих семинариях, перед семинарским советом или правлением. |
| Впрочем аудитория Д. Ф-ча охотно посещались студентами, особенно во время опытов. Правда, в большинстве это были опыты самые элементарные и знакомые по семинарии (Атвудова машина, нагревание шаров, электрическая машина, электро-магниты, лейденские банки, круксова трубка, опыты с газами и т. д.). Но некоторые были и новинкой, для меня напр. по звуку и свету – микроскоп, особенно солнечный и др. Так как я не всегда посещал лекции Д. Ф-ча, то не могу сказать, обращался ли он когда-нибудь к сложным формулам и вычислениям, – по-видимому – нет, во всяком случае это не было в его стиле. Исключением были, кажется, пасхальные вычисления, но они производились по знакам церковной пасхалии. Добрым союзником Дим. Ф-ча и гонителем слушателей к нему был, требовавший укрощения, здоровый и молодой студенческий аппетит, так как некоторые лекции приходились перед обедом. Я и большинство по утрам ограничивались пустым чаем с куском сахару вприкуску: из дававшихся ежемесячно на чай, сахар и хлеб трех рублей добрая половина уходила на табак и пр. На булку не оставалось. Д. Ф-ч, по-видимому, знал своего споспешника и к предобеденным лекциям на нашем и других курсах нарочно подгонял более интересные опыты. Содействовали и сообщения его помощников – адьюнктов при опытах, например: сегодня Д. Ф. перегоняет из пустого в порожнее (опыт с углекислым газом), – сегодня опыты с кислородом, алюминием, солнечным микроскопом, круксовой трубкой и под. Кроме классных опытов, Д. Ф. по временам устраивал генеральные, для всех, по вечерам: с телескопом и волшебным фонарём. Смотрели в устаревший и неважный телескоп на луну, марс, венеру и пр. Не знаю почему, но мне ни разу не удалось что-нибудь увидеть в этот телескоп. Смотришь – ничего. Д. Федорович любезно направляет, объясняет то, что я должен видеть, но я ни разу не видал ничего, и, из вежливости показав вид, что зрю подобающее видение, отходил от телескопа. Но генералиссимусом был волшебный фонарь. Собиралось множество зрителей, даже профессора с семьями посещали эти сеансы. |
| Но один из них стоил десятка. Явившись в спальню, когда почти все уже разделись и разговаривали на койках, он с огромной силой начал швырять и ломать весьма прочные и тяжелые табуреты, с шумом и треском над нашими головами бросать в стены, у коих они разбивались в дребезги. Все убежали в соседние спальни. Кое-как его усмирили, и все окончилось благополучно. Спустя немного, кажется 1-го октября, тот же новичок, в подобном же пьяно-буйном состоянии на монастырском Смоленском кладбище повалил и испортил ночью несколько намогильных памятников, за что и был немедленно уволен из Академии 6 . Начались занятия. Наш курс поместили в трех номерах младшего корпуса, в нижнем этаже, со спальнями в верхнем этаже над номерами, – по 10–11 человек в номере. А своекоштных устроили в одной из башен Лавры на счет монастыря. Двух поместили при канцелярии письмоводителями. В каждом номере стояли два широкие продолговатые ясеневые стола с прочными ясеневыми табуретами и одной-двумя массивными и тоже ясеневыми конторками. Столы – поместительные, можно было держать на них много книг при себе, даже в фолиантах. Сидели друг против друга, у каждого сиденья в столе находился выдвижной ящик с ключом, куда клались книги, бумага, перья, чай-сахар, табак. Бумага, перья и карандаши выдавались ежемесячно в известном количестве, а чернила всегда были в наличности в комнате (конурой или печуркой называлась) номерного служителя. На каждый стол, смотря по количеству сидевших, полагалось по две или по три свечи, сначала сальные с железными щипцами – для снятия нагара фитильного, – но вскоре замененные калетовскими или экономическими (низший сорт стеариновых). Так на всех курсах, за исключением номерных старших, которым в спальнях давались отдельный столик и свеча. На конторках поэтому можно было заниматься только при дневном свете. И несмотря на такое скудное освещение, ни я и никто, кажется, из товарищей не жаловался на порчу зрения. Лет двадцать и после окончания курса я продолжал заниматься с одной свечой, потом потребовалось две, – и только под старость пришлось прибегнуть к лампе сначала в 10, потом в 15, а теперь в 20 линий. |
| Все это очень обстоятельно, научно, полно... но бездейственно и мертво, – дельная статья для ученой энциклопедии, но неживая лекция. Идти на следовавшую потом вторую лекцию у меня уже не хватило охоты. Да и ученики А. Ф-ча, посещали его лекции не совсем исправно. Но если как лектор А. Ф. не пользовался у студентов популярностью, то как ученый и как руководитель учеными студенческими работами (кандидатскими и магистерскими сочинениями) он быль выдающеюся силою академической. Знаток языков: латинского, греческого (последний он восемь лет преподавал, с 1862 по 1870 годы, в качестве добавочного предмета) и немецкого, А. Ф. превосходно знал, как новейшую литературу, так и первоисточники своей науки, – и охотно делился своими знаниями и опытностью с работавшими ему студентами, каковых в мое время было очень большое число, едва ли всегда не большая половина церковно-практического отделения. Его внимательность к своим писателям доходила чуть не до ухаживания за ними. Редкий день не появлялся в академических номерах А. Ф. с немецкой брошюркой, новенькой книгой или старым фолиантом для того или другого работника ему. Всех своих знакомых студентов А. Ф. называл по имени и отчеству и, при встрече, чуть не первый, уже издали, снимал шляпу. Это многих смущало и отзывалось приторною льстивостью. Все писатели его считали обязанностью ходить к нему на чай и беседовать не только по науке, но и о студенческих делах вообще. Другие студенты смотрели на это со свойственной общежительной молодежи и, конечно, мало основательной подозрительностью. Не только у студентов, но, как потом узнал я, и у профессоров составилось мнение, что А. Ф. и его супруга знали все мелочи жизни не только каждого студента, но и каждого профессора. Мнение, вероятно не основательное и наверно преувеличенное, составившееся, кажется, под влиянием уединенной жизни супругов, после смерти их единственной дочери. По моим наблюдениям, корпорация не любила А. Ф-ча и считала его неискренним. Единственным другом его был Михаил, его однокурсник. |
|
|
