| Историю философии читал экстраорд. проф. В. Н. Потапов, по внешней стороне такой же курьез, как и П-ский. С больным сердцем и, кажется, без одного легкого, он хрипло и гнусаво, торопливым темпом прочитывал всю историю философии: греческой, средневековой и новоевропейской, кончая Шопенгауэром. И это – при четырех, по расписанию, и двух – на деле, часах в неделю, т. е. около 90, вернее 45 часов во весь курс! Ясно, что такая широта курса могла достигаться только на счет его специализации. Перечисление имен, несколько заметок о жизни и личности философов, список их идей и сочинений, связь с предшественниками и преемниками – все эти имена даты, идеи скакали у лектора как имена поминаний у дьячков в родительские субботы. Записать лекции не было возможности, запомнить – тем более. Но, судя по всему, лекции были весьма содержательны и учены. Впоследствии мне пришлось убедиться, что В. Н-ч в подлинниках знал греческих, средневековых и новых философов, если не всех и не все их сочинения, то главнейших и главнейшие. Он был глубокий знаток языков классических, особенно греческого (долгое время состоял переводчиком и редактором святоотеческих творений, издаваемых Моск. Дух. Академией), и свободно владел английским, французским, немецким и, кажется, итальянским. Ему принадлежит фраза, сказанная им о В. Д. Кудрявцеве: «это – философ, не читавший ни одного философа». Из нее видно, как понимал он свое звание профессора истории философии. Вообще он, кажется, не склонен был чтить В. Д-ча, именно за его не всестороннюю начитанность в философах, хотя оправдание В. Д-ча надо сказать, что его дисциплина метафизики и логики, кажется, могла обходиться и без специализации в изучении философских оригиналов и без погружения в детальное изучение творений всех философов. Для меня важен идеал философа, о котором мечтал и которого конечно желал достигнуть сам В. Н-ч. И если трудно признать, чтобы В. Н-ч достиг здесь совершенной полноты, то во всяком случае он ставил это своим идеалом, хотел и домогался этого. И когда в компании, где произнес он выше приведенную фразу о Кудрявцеве, мы (тогда уже преподаватели академии) спросили: кого же он считает философом в России, – он ответил: «Романа Ильича Левитского (34-го курса, потом в 1880-м году ставшего на недолго приват-доцентом по основному богословию, на место И. Д. Петропавловского, – и вскоре умершего) и Михаила Ивановича Каринского ». (Беседа происходила, кажется, в год получения Каринским доктора философии в Петрогр. Университете и избрания Левитского приват-доцентом, после защиты pro legeni, Москов. академии, т. е. в 1880 или 1881-м году). |
| Вообще говоря, недостатки Михаила были слишком преувеличены и раздуты П. И-чем, чему отчасти содействовала и патрийность профессоров из-за П. С. Казанского . П. И-ч и Михаил оказались в противоположных лагерях и сопартийники П. И-ча были все и недоброжелателями Михаила. А партия П. И-ча была (исключая А. В. Горского) более демократична и более популярна у студентов, чем партия Михаиловская, более далекая от студенчества. Между другими приятелями П. И-ча, припоминаю, Н. А. Елеонский рассказывал, что «Начнешь, бывало, с интересом слушать лекцию Михаила, а потом унесешься в далекие мечты, даже о совсем не религиозно-богословских предметах». Но это – вина и характеристика не лектора, а слушателя. Напротив, аудитория Михаила всегда была переполнена студентами и слушали его с большим интересом и вниманием. В этом отношении он представлял полнейшую противоположность самому Елеонскому. Наконец, вышеупомянутую грубо-нелепую выходку студенческую можно объяснить доносившимся еще до студентов старшего курса отголоском незадолго перед тем бывших студенческими волнениями в инспекторство Михаила и из-за его сочинения. Но наш курс уже не интересовался об этих волнениях и об инспекторстве Михаила. Прозвище Михаила «раввин равва» у нас не привилось. А название «водолей» употреблялось как бы отвлеченно и теоретично, без конкретного применения именно к Михаилу. Напротив, наш курс любил Михаила и уважал, назвал его ласкательными: «Мишель, Миша, Мишук». Помню, как после конференции Михаил выбежал в сад разгоряченный, с клобуком в руках. Встретив в саду меня и еще кого-то, он, запыхаясь, сказал: «Скажите таким-то, что я их отстоял». Это были кандидаты Михаила, и о них, очевидно, были споры и возражения со стороны недругов Михаила. Случай этот являет деятельную благожелательность Михаила по отношению к его ученикам, и вообще к студентам. Нужно отметить еще необычайно деликатное отношение Михаила к самостоятельности в работах его учеников. Он ни в чем не стеснял: ни в языке, ни в плане, ни во взглядах. |
| – «Ну, говорит Михаил, это еще невелика аллегория!» – Да это малая аллегория, смущенно заявляет экзаменат. После этого прозвали Лютостанского малой аллегорией. Впрочем, за верность не ручаюсь и за точность передачи: может быть что-то и перепутал. Когда Михаил с ассистентами пришел к нам на экзамен и все заняли свои места, он вынул большую пачку билетов (сто или даже более) и стал их тасовать как карты, сказав при этом: «Вот так студенты тасуют карты». Он был тогда ректором, – а мои товарищи и старшие студенты любили преферанс, ералаш и даже стуколку. Билет о звезде волхвов составлен был довольно спутано: не то естественное было явление, не то сверхъестественное, трудно понять. Звезда как будто понималось как явление естественное, а нахождение Божественного Младенца волхвами было делом сверхъестественного откровения. Ассистентствовавший на практическом отделении И. Д. Мансветов , литургист-археолог, возражает: «А я древних иконах видел звезду, изображенную вверху над Младенцем и пещерой, и лучи ее падают прямо на Младенца?» – Михаил отклоняет возражение замечанием: «Ну это еще не диво, а вот я видел икону, где звезда стоит ниже голов волхвов». Таким образом, одно неуместное возражение отражено другим столь же неуместным. Вообще Михаил отличался остроумием в старинном академическом стиле. Из других лекторов 3-го курса о П. П. Горском, преподававшем библейскую археологию, – и Н. А. Елеонском, продолжавшем свой курс (кажется, о книгах учительских и пророческих) – я уже сказал прежде. Но был у нас еще один профессор П. И. Казанский , читавший две дисциплины: одну общеобязательную – педагогику – и другую специально-богословскую – нравственное богословие. О содержании лекции по той и другой дисциплине, как и всех почти других дисциплин, я ровно ничего не помню. Припоминается только внешний вид лектора – солидный, основательный, с необычайной, как казалось, большой и безвласой головой. Лекции читались медленно, отчетливо и основательно, но они были очень тяжелы, плохо усвоялись и пахли тоже немецким жаргоном. Какое происхождение имели экзаменские билеты – не знаю. Припоминается конец одного билета по педагогике, кажется об американской системе обучения и воспитания, именно такой: «А затем перенесемся на берега реки Ориноко». Принадлежала ли эта фраза действительному билету, или же ее приписал какой-нибудь студент шутки ради, – решить я этого не мог. И это очень характерно для билетов по педагогике. |
| Откуда получилось такое название, не знаю: кажется, от неудачно выступавшего тогда в России какого-то хора или оркестра из Бремена. Выбран был регент – умерший наставником Московской семинарии А. П. Десницкий, прилежно занимавшийся перепиской нот и изучавший их, но не обладавший никакими музыкальными способностями. В помощники ему выбрали настоящего регента академического хора П. В. Тихомирова : при его-то главным образом содействии мы разучивали разные пьесы – духовные, светские, малороссийские. Название регенту дали «менаццеах», из еврейского надписания некоторых псалмов ламенаццеах, обычно и в русск. Библ. переводимого «начальнику хора» (Слав. по Семидесяти «в конец», Акила: «победотворцу», Иероним: «победителю», Феодотион: «в победу», Симмах: «победный», Таргум: «в славу»), Упражнения происходили после ужина, в нашем номере. Но к этой задаче вскоре присоединились и другие. Решено было каждому «бременцу» после ужина, по череду непременно рассказат один анекдот, и для записи этих анекдотов заведена толстая в лист и переплетенная книга. Особым остроумием и неисчерпаемостью отличался ходивший к нам из Лаврской башни товарищ Дим. Евг. Вознесенский, подпавший потом неумеренному потреблению водки и окончательно спившемуся уже на службе. Кто не мог рассказат анекдота или рассказывал анекдот, по общему приговору, плохой, с того присуждали штраф: полбутылки или бутылку водки и на закуску – коровьей печенки, из съестной палатки на базарной площади, – а хлеб, соль, горчица и соленые огурцы брались на кухне безвозмездно. Об этом составлялся журнал, вместе с анекдотом вписывался в книгу и всеми бременцами подписывался. Потребление штрафа совершалось в «печуре» т. е. в каморке номерного служителя – Василия Ивановича, старого Николаевского инвалида. Служитель сей хотя и подозревался в шпионстве, и хотя эти подозрения сначала и возмущали многих, но потом все свыклись с этим не видя никаких воздействий со стороны инспектора. К анекдотистике потом присоединилось и шутовство литературное. |
| Мало этого. Он оказал мне существенную помощь. Дело в том, что библиотека находилась в ужасно худом положении. Коридорообразное здание на столбах, с проходными и проездными между ними пролетами, – без печей (теперешняя столовая). Библиотекарю, его помощнику и студентам надо было иметь зимнее уличное одеяние. Общедоступного каталога не было для пользования студентов. Помощник библиотекаря не знал библиотеки и нервничал при бесплодных поисках книг в лабиринте шкапов и полок, бывших не в особенном порядке. А библиотекарь К. И. Богоявленский, хотя и достаточно был знаком с расположением с содержанием библиотеки, но, страдая национально-русским недугом, являлся в нее редко. Притом он был семинарист, не знавший или плохо знавший иностранные языки. Добывать книги вообще было трудно и неприятно. Прибегали даже к смазке. Несколько студентов, большей частью целым номером, делали складчину на коньяк, икру, колбасу и сыр и угощали библиотекаря. Он становился милостивее и иногда уже сам приносил книги, справляясь по своему каталогу. Особенно русские книги и рукописи, последних он был хорошим знатоком. Понятно, каким благодеянием для меня была полка А. В-ча с Филоном, с какой искренней и радостной благодарностью я поминал тогда и поминаю теперь его имя. Об оставшихся после А. В-ча в большом количестве книгах, отказанных им в библиотеку академическую, надо сказать следующее. Все более важные заграничные новинки по академическим дисциплинам московский магазин Дейбнера, по собственному почину и по указаниям профессоров, высылал на просмотр в академию, и прежде всего ректору. Наиболее капитальные и нужные ему вещи он оставлял у себя за свой и казенный счет, а другие отсылал в профессорскую комнату, где каждый профессор оставлял на свою кафедру то, что ему требовалось, сообщая об этом в Совет для уплаты. Таким путем у А. В-ча скопилась огромная библиотека наиболее ценных и капитальных изданий. Кроме того, как бывший библиотекарь, он отлично знал библиотеку. Наконец, как профессор церковной истории, а потом догматики, и как ученый описатель Московской Патриаршей (Синодальной) библиотеки, он держал у себя на квартире едва ли не все первоисточники и капитальные труды по всем главнейшим академическим дисциплинам, – особенно в виду беспорядочности библиотеки, ее сырости весной, летом и осенью, и холода зимой. Отсюда понятно, почему без содействия Папаши не могли обходиться не только серьезно работавшие студенты, но и едва ли хотя один профессор и преподаватель. У него могли оказываться нужные книги и по психологии и по философии и по эстетике, а о церковно-богословских дисциплинах нечего и говорить. |
| П-чу прозвище: «антидарвинист, что против собачьей конуры». Из данных по патристике тем я прежде избрания Философументов пожелал ознакомиться с темой о церковной истории Евсевия (не то характеристика ее, не то источники, не припомню). Квартира и обитатель ее напомнили мне П. С. Казанского: табачный чад, книги и тощий высокий обитатель. А. П. весьма любезно, но деловито принял меня, спросил о моей нужде в нем. «А что же ваш специалист? Впрочем, ему теперь не до благочестивой (Евсевий) патристики», несколько как бы пренебрежительно заметил он, намекая на периодическую болезнь нашего патролога. Дал книжки две немецких и один большущий фолиант старый на латинском языке (теперь не припомню заглавий и авторов), сказав, чтобы я поскорее возвратил их к нему. При этом заметил еще по моему адресу: «Вот, когда познакомитесь с Евсевием хорошенько, не будете вести нелепых споров, как на приемном экзамене». Я смутился и пробормотал что-то вроде извинения. – Впоследствии мне пришлось ближе узнать доброту, приветливость, благожелательность и благодушную насмешливость А. П-ча. Он не был замкнутым аскетом науки, но, при всей огромной усидчивость и редком трудолюбии, находил время и для загородных прогулок и вечеринок в компании с игрой в карты (преферанс и винт) и чарой доброго вина, всегда умеренной, без эксцессов. Впрочем, А. П-чем иногда допускались и обидные резкости по отношению к другим, что и ему самому приходилось терпеть от других. Были у него неприятели: П. И. Горский, Д. Ф. Касицын, В. О. Ключевский . Считаю нужным упомянуть об этом для правильной оценки суждений как его самого о других лицах, так и других лиц о нем. Я лично находился в добром приятельстве с А. П-чем до торжественного обеда в честь его 25-летнего юбилея в 1895-м году. Мне и сидевшему рядом коллеге стала претить некая, показавшаяся нам, неумеренность самовосхвалений А. П-ча в его ответах на юбилейные приветствия. Решили и мы сказать по тосту, но тосты вышли неуместные. Мой сосед с истинно великорусским прямодушием сказал что-то о юбилейном фотографическом венке, в центре коего (кажется, вместо портрета) должно стоять слово «я». |
| Какой-то знаменитый естествоиспытатель, превеликий соорудив телескоп, желал при помощи его усмотреть на небе Бога… и не усмотрел, не только Бога, но и самого неба. Вместо того обрел он нечто совсем иное – силы и законы природы. Так, почти четверть века тому назад, начинал первый урок свой по физике (о силах природы) преподаватель сей науки в той семинарии, где учился я. Это говорил 16 – 18-летним мальцам, сам немного старше их – наставник, – говорил красноречиво, увлекательно, нервозно. Легко представить себе, какое неотразимое влияние могли иметь подобные поучения на впечатлительные, беззащитные и неустановившиеся умы юнцов, едва только начавших задаваться вопросами о себе, мире, Боге. Многие, уверен я, из слушавших подобные уроки о материальных силах природы, поставленных на место неусмотренного в телескоп Небесного Бога-Отца, – этим и подобным внушениям обязаны тем, что совсем завертелись в круговороте материальных стихий века сего безбожного. Преждевременно сошедшие в могилы, доселе влачащие разбитую жизнь, даже здравствующие физически многие испытали на себе силы этого стихийного круговорота – в качестве разных секретарей при полицейских управлениях, писцов в городских думах, урядников, корреспондентов при убогоньких газетках, сотрудников лубочных журнальцев и изданий, и т. п. И все это – лучшие силы духовенства, надежды Церкви и ее науки, радость и опора бедных семей… Благодарение Промыслу, я избежал этого круговорота и благополучно, со многими другими счастливцами, приведен был в тихую пристань Московской Духовной Академии – в мирный храм сей наук духовных. Случилось так, что первая из выслушанных мной здесь лекций была – по естественно-научной апологетике. Раскрывалась мысль, выраженная словами Писания: Небеса проповедают славу Божию и о делах рук Его возвещает твердь ( Псал. 18, 1 ). Речь шла о дивных проявлениях Промысла – Божественной премудрости и благости – в облегающей наш дух материальной природе. Слушая эти речи, мне становилось как-то особенно ясной и близкой мысль, что для зрения небес и Бога нужны не усовершенствованные инструменты физические, но внутреннее око сердечное и сила духовная потребны для того, чтобы невидимое божество стало созерцаемым через рассматривание творений, – чтобы ощутить и найти Того, Кто недалек от каждого из нас и в Ком мы живем и движемся и существуем ( Римл. 1, 19–20 ; Деян. 17, 27–28 ). |
| Он был нелюдим, суров с посетителями, студенты не любили ходить к нему. Когда пришел срок подачи первого семестряка, Кудрявцев и Амфитеатров отсрочили нам подачу дня на два – на три. А историки, кажется, не пошли за отсрочкой к Казанскому, – говорили, не всерьез, конечно, что он пускает в ход свой чубук, по крайней мере против своего служителя. Считали его строгим формалистом, правдолюбом, ревнителем экономических интересов академических, в частности и особенно студенческих – в правлении. Рассказывали такой случай: после всенощной, в темную дождливую осеннюю ночь, выйдя на крыльцо и увидав предназначавшуюся для жены и дочери инспектора пролетку, он сел сам и велел везти себя домой, так как инспектору-де по штату не полагается лошади и экипажа. Подобные выходки П. С-ча в правлении создали ему многих недоброжелателей в корпорации, так что он после 30-летней службы не был избран на последнее пятилетие и с большими препонами получил степень доктора. И это – несмотря на то, что А. В. Горский, пользовавшийся всеобщей любовью и авторитетом, был за П. С-ча. Один из студентов старших курсов рассказывал, что когда П. С. жил еще в академическом корпусе, с бакалаврами на положении холостяка, помещавшиеся там же студенты досаждали строптивого профессора рупором физического кабинета через печь или поле. Сообщали, что он упек в монахи немало провинившихся студентов, – между прочим, с его именем соединяется и монашество Михаила. Он был очень исправен в посещении лекций и храма. Как сейчас вижу его высокую, тонкую, согбенную фигуру в прежнем, уютном и небольшом, как бы семейно-академическом храме, одиноко стоящую на правой стороне, позади Кудрявцева с супругой и С. К. Смирнова, нередко разговаривавших во всю службу. П. С.-ч стоял неподвижно, согбенно и сосредоточенно, лишь изредка издавая грудной кашель и убирая мокроту в цветной шелковый платок. Лекций он также, кажется, никогда не опускал и являлся очень скоро после звонка, не заставляя слушателей долго ждать его. Я был только дважды на его лекциях. |
| В совершеннейшей противоположности с лекциями И. Д-ча стоят его многочисленные литературные работы. Большинство их, особенно его докторская диссертация о церковном уставе, отличаются талантливостью, свежестыо, оригинальностью и занимательностью. Каким образом такой интересный писатель в печати мог быть таким невыносимым лектором в аудитории, доселе для меня остается вопросом. Говорю только о моем времени. Пастырское богословие и гомилетику читал прот. Филарет Александрович Сергиевский. О нем ничего не могу прибавить к ранее сказанному о моей проповеди на Сретение и о проповеди моего товарища свящ. Архангельского. Как не представивший в срок требовавшейся новым уставом докторской диссертации, он оставил Академию и перешел на должность ректора Вифанской семинарии. По его ходатайству я перешел из Тамбовской семинарии в Вифанскую на греческий язык и во время службы здесь, особенно на экзаменах, убедился в превосходном знании им греческого классического языка. Некоторое время он преподавал этот язык и в Академии. Кафедру гомилетики и пастырского богословия, после Сергиевского, занял Василий Федорович Кипарисов. Но он только начал чтение лекций, и я ничего не могу о нем сообщить, кроме вышесообщенного о моей проповеди на Покров. К церковно-практическому отделению административно причислялись и языки – древние и новые. О профессоре по греческому языку С. Е. Смирнове мной подробно сказало в Юбилейном Сборнике. А о профессоре латинского языка Петре Ивановиче Цветкове могу сообщить только то, что он превосходно знал свой предмет. Товарищи мои обращали внимание на высокопарную торжественность его дикции, не соответствовавшую спокойному содержанию как сообщавшихся самим лектором сведений, так и читавшихся и переводившихся выдержек из латинских авторов. Были и еще, доселе здравствующие, хотя теперь уже и престарелые, но тогда только начинавшие, профессора. Но... если о мертвых я держусь правила говорить только правду (т. е. по моему личному мнению), то о живых предпочитаю я не говорить ничего, ибо хорошее может показаться лестью, а плохое – личными счетами. Притом, в то время они еще только начинали свою учено-профессорскую деятельность и не имели определившегося лика. |
| И. Субботину предоставлял Евгений Евсигнеевич Голубинский . «Все наоборот», – даже художнику нарочно не выдумать более эффектного контраста-до мелочей, до курьеза. По внешности: «не ладно скроен, да прочно сшит»,-приземистый, мускулистый, неуклюжий в движениях и жестах, с рыжеватою небольшой бородой и остриженной под гребенку (как тогда говорили, когда еще не было машинок для стрижки с разными номерами) довольно увесистой головой. Во время моего пребывания на первом курсе Е. Е-ч был в заграничной командировке – в Палестине, на Афоне и в славянских странах. Я посещал его, очень редко, уже на следующих курсах, когда интерес к лекциям и лекторам уже ослабел и сменился личными делами. Да и сам лектор и лекции ни малейшей охоты к слушанию не вызывали. Ясно помню первое впечатление. Является вышеописанный приземисто-коренастый человек в аудиторию, – в очках, поношенном вицмундире и с большим портфелем под правой мышкой, – озирается по сторонам, как будто попал не туда, куда надо, или не знает, куда,-какой-то торопливою и неравномерной походкой подходит к столику, почему-то стоявшему рядом с внушительного вида и солидных размеров кафедрами, – как-то суетливо садится за столик и кладет на него портфель. Потом вынимает большущую рукописную тетрадь, кладет ее перед собой, вынимает из заднего кармана белый платок, снимает очки, протирает, наклоняется к тетради, надевает очки, опять наклоняется, поднимает очки на лоб, проводить рукой по стриженой щетине головы, чешет затылок: все торопливо, неуклюже, нервозно. Также торопливо, костромской скороговоркой, нескладно, путаясь в периодах, уснащая речь постоянными присловиями: того, как его и под., – начинает говорить что то о путешествиях в Россию Ап. Андрея и Антония Римлянина, критиковать сказания о них... Вообще Е. Е. читал лекции совсем не по-профессорски – ни по внешности, ни по дикции, ни по стилю, ни по содержанию: во всем суетливость, как бы неряшливость, пожалуй – безпорядочность, отсутствие гармонии и ритма – полная, так сказать, антихудожественность. |
|
|
