| Психологию читал Александр Петрович Смирнов (надо отличать от Андрея Петровича Смирнова – преподавателя библейской истории). Этот во всех отношениях представлял какое-то недоразумение и странность. Человек еще не старый, средних лет, он страдал, можно сказать теперь уже прошлым русским недугом. Посещал лекции не совсем исправно, жил уединённо, хотя и был женат, – добираться до него студенту едва ли было возможно, да к нему и не ходили ни за книгами, ни за советами. Являлся на лекции в двух видах: то подернутый румянцем и со специфическим запахом, – то мертвенно-бледный с помутившимся взором. Но в обоих видах своих он одинаково был невозможен на кафедре. Раскрывал тетрадь и каким-то замогильным, невнятным и нетвердым, несколько гнусавым голосом начинал чтение, большей частью держа пальцы левой руки у правой стороны рта, как будто у него ужасно ныл зуб верхней челюсти. Не слыхавшим трудно и представить себе, что это было за чтение. В начале года, когда читалась история психологии, еще можно было слушать, хотя и с большим и неприятным напряжением. Надо заметить, что лекции эти весьма сходствовали с книжкой Владиславлева и очевидно истекли из одного источника. Но изложение самой психологии было нечто невообразимое: длинные и многоэтажные периоды плохо переведенного Ульрици, с немецкой расстановкой слов, – чтение просто бессмысленное, с остановками там, где нет препинания, и безостановочно, где это препинание есть, например, в половине периода или перед придаточным предложением и после него и под. Мне было крайне противно слушать это издевательство нат такой важной и всегда интересовавшей меня наукой. Иногда даже казалось, что лектор нарочно глумится над своими слушателями, – или же у него страшно болит зуб, и ему не до лекции и не до слушателей. Для меня было и остается полной загадкой, что эти лекции у студентов старших курсов и у некоторых моих товарищей считались очень дельными и глубокомысленными, а сам лектор мнился очень осведомлённым в своем предмете и умным. Последнее – может быть, но первого доселе не могу понять. Уж не обычная ли это на Руси слава людей с русским пороком и не мудреность ли принималась за мудрость! В психилогической литературе А. П-ч неизвестен и впоследствии он опустился до того, что не напечатал даже своей речи, по обязательному поручению Совета произнесенной им на публичном акте академического праздника 1-го октября 1882-го года, на тему: «Язык и разум», – напечатанной после смерти лектора в журнале «Вера и Разум», и оказавшейся не оригинальной. По выслуге 25-летия он тут же ушел в отставку и вскоре скончался в Москве. |
| По новым языкам я записался на два: французский и английский. По-немецки я был достаточно напрактикован в семинарии. Занимался и французским. Но по-английски ничего не знал. Лектором французского языка был Горский, благодушнейший старичок. Для первоначального ознакомления с языком им был составлен коротенький учебничек, с переводом правил из Марго. Преподавание состояло в чтении и переводе статей из хрестоматии, Bibliothe littéraire par Lafosse. Лектор исправлял произношение и давал синтаксические объяснения, на 3-м курсе упражнялись и с русского. Но англичанин Smith представлял курьез. Бритый, сухой, с мелкими чертами лица и небольшого роста старик неопределенной старости. Приезжая из Москвы, он прямо с вокзала являлся в аудиторию, с кожаным мешком в руках, и располагался по-домашнему. Вынимал из ушей какие-то машинки, чистил их чем-то и снова вставлял в уши. То же проделывал с зубами. Потом осматривал костюм и поправлял парик. Весь он казался какой-то машиной на пружинах, невольно напоминая слова любимой тогда нами студентами дубинушки: «англичанин хитрец изобрел за машиной машину». Открывал составленный им учебник и читал, заставляя студентов повторять за собой слова. Составлен учебник по так называемой, если не ошибаюсь, американской методе. Напечатан английский текст, под ним произношение слов русскими буквами и, кажется, русский перевод. Изучение начиналось механически-бессвязным и бессмысленным запоминанием начертания, произношения и значения слов. Может быть такая метода и полезна для маленьких детей, но для меня, например, уже в училище знавшего латинский язык, а в семинарии, кроме того, занимавшегося греческим, немецким, французским и немного еврейским языками, – уже имевшего свой собственный навык в способе изучения языков, – такая ребячья метода была невыносима. После двух месяцев я перестал посещать уроки Смита, – тем более, что мне глубоко противна была и его циничная халатность в аудитории, где он не стеснялся даже доставать из мешка булку с сыром и чавкать своими вставными зубами во время урока. Я ограничился кратким курсом при словаре Рейфа, усвоив чтение, за немногими исключениями, напр. эйшен и др., – латинское. На экзамене с таким чтением я не решился идти и остался без отметки. Впрочем, в течение всего курса, мне не пришлось пользоваться английскими пособиями при сочинениях, – понадобился он много после, на профессуре, когда мне пришлось снова взяться за подновление и прибавление знаний по этому языку. |
| Эти отступления и обращения к Папаше мне тогда очень нравились. К лучшим местам проповеди принадлежат выписки из слов самого Папаши в день 50-летия академии и при погребении Филарета. Кафедра гомилетики не была замещена, временно рецензовал проповеди А. Ф. Лавров. Накануне произнесения утром иду к нему за тетрадкой. Он мне ее не показал, а в запечатанном конверте велел передать В. Д. Кудрявцеву, исправлявшему должность ректора. Помню, что на большем, в четверку, конверте было весьма крупно, толсто и черно написано: Его Превосходительству. В. Д-ч не имел еще тогда такого чина. Мне показалось, что он поморщился при виде этого величания. Надо заметить, что к А. Ф-чу, как узнал я потом, относились с какой-то подозрительностью в его искренности и не все долюбливали его. Возможно, что В. Д-ч принял надпись с подозрением или в лести или в насмешке, хотя сам А. Ф-ч мог выразить здесь только формализм канониста, ибо В. Д. был за ректора. Из этого я делаю вывод, что В. Д. не особенно интересовался тогда титулами, – а впоследствии я убедился в этом: он не любил, чтобы молодые профессора величали его превосходительством и косвенно запрещал это. Распечатывает конверт, вынимает тетрадь и… Боже мой!… толстым, должно быть гусиным, пером и черными жирными чернилами – черты горизонтальные, перпендикулярные, кресты, вставки… по всей тетради. Я ужасно смутился, вернее – чуть не сбесился. И отдай мне на руки мою тетрадку А. Ф-ч, я наверное отказался бы от произнесения проповеди. Но В. Д-ч, рассматривая помарки и вставки, сильно морщился, издавал какие-то неодобрительные звуки, потом сказал: «Что это такое? Зачем?» Особенно возмутился В. Д-ч тем, что А. Ф-ч поставил крест на моем заключении, где речь о Павле, Аполлосе, Боге и достойнейшем преемнике А. В. Горского. Вероятно А. Ф-ч усмотрел тут с одной стороны как бы умаление Филарета и Горского, а с другой – бестактность по отношению к преемникам Горского – ректора и профессора как ни в коем случае не могшим быть его достойными, а тем более достойнейшими. |
| Жаль этого любопытнейшего памятника Äcademíae histariae arcanae. Так печально окончилось это единственное и недолгомесячное студенческое общество наше за все четырехлетие нашего курса. После этого печурный клуб на нашем курсе прекратил свое бытие. Общие выпивки ограничивались только «генеральными», по случаю произнесения проповедей и иногда именинными. Но, по своей нелюдимости, я участия в них не принимал, – во всяком случае не помню. Случаи, подобные бывшему со мной и Кедровым (описан мной в статье о С. К. Смирнове), составляли редкое исключение. Вообще наш курс в этом отношении отличался умеренностью. Злоупотреблять, кажется, один только упомянутый Вознесенский, получивший, если не ошибаюсь, на третьем году, такой внушительный нагоняй от инспектора – Зевса, что остепенился на все прочее время своего пребывания в академии. Но он жил не в академическом корпусе, а в Лаврской башне, где за недостатком академического помещения, помещены были взятые Лаврой на свое иждивение несколько человек нашего курса. Впоследствии он оказался неисправимым алкоголиком и умер от этого недуга. Вышел из нашего курса и еще один несчастный – И. А. Плаксин, вызванный на должность академического секретаря ректором еп. Христофором, а потом переправленный в секретари тверской консистории и скоро умерший. Но во все четырехлетие студенчества я не замечал в нем ни малейших задатков алкогольного недуга: это был скромный, выдержанный, всегда ровный и приличный студент и задушевный товарищ. Неумеренность и некорректность в этом отношении, как мне казалось, может быть и неверно, проявляли некоторые студенты старшего (29-го) курса – остаток дореформенной академии. Помню один случай, оставивший во мне гадливое впечатление: на первый день Пасхи компания пьянейших студентов этого курса, во главе с умершим уже И-м, буйно ворвалась в столовую с пением, под аккомпанемент балалайки, неприличных пародий на пасхальные ирмосы, причем первые слова и напев брались от ирмосов, а далее следовали дрянные пародии. Это гадкое воспоминание доселе портит мне настроение во время пасхальной утрени, почему и считаю нужными сообщить о нем в моих воспоминаниях – в целях педагогии. |
| Самым неприятным для меня был экзамен по церковной истории. В семинарии я получил отвращение к истории благодаря учебникам Иловайского: кроме побасенок я был не в состоянии усвоять и передавать написанное в нем, – отвратительной казалась самая печать – какая-то экономическая, слитная, не оставляющая в глазах и в памяти никаких впечатлений, кроме утомительного однообразия. К счастью, наставник И. С. Протопопов не особенно утруждал учеников: посещал классы редко (он был подвержен ужасному национально-русскому недугу, теперь прекращенному, и удален потом из семинарии, как и другой наставник по словесности и литературе – Каллиников). А когда посещал, то заменял Иловайского своими собственными рассказами, записывавшимися и усвоявшимися очень легко. Любопытно, что к экзамену я мог выучить по Иловайскому только один первый билет, начинавшийся так: «Вдоль восточного берега Средиземного моря, по склонам Ливанских гор лежала страна, известная в Библии под именем Ханаана» и пр., – сильно о нем думал и вынул именно этот билет. То же было и по русской гражданской истории, но там я знал целый отдел, начинавшийся Петром Великим, и вынул билет именно из этого отдела. Счастье – это, или что иное, – не знаю. Не лучше были и уроки, – сначала литографированные, а потом печатные, – Евграфа Смирнова по церковной истории: какой-то конспективно-календарный справочник годов, лиц, событий, без внутренне прагматической связи. Смирнов заставлял учить свои записки буквально и всегда спрашивал из всего прежде выученного. Впрочем мы скоро приспособились к такой невозможной долбне: текущий урок отвечающий ученик читал прямо по записи, ибо преподаватель был очень близорук и сидел далеко от парт, – а вопросы из пройденного у него были одни и те же и в небольшом числе, так что все они были выписаны на отдельном листке и обычно пробегались во время перемены теми, кто по догадкам и очереди, подвергался спросу в настоящий урок. Русская церковная история изучалась слабо, преподаватель был не строгий, витиевато и напыщенно написанный учебник Филарета проходился кое-как, с пятого на десятое. Притом позволялось заменить Филарета уже вышедшим тогда учебником Знаменского, написанным изящно и занимательно. |
| К числу общих, но необязательныХ предметов принадлежала еще, так называвшаяся, естественно-научная апологетика Д. Ф. Голубинского . Она, по особому ходатайству Совета Академии, при усиленных хлопотах А. В. Горского и благодаря горячему содействию Митрополита Иннокентия, была образована из упраздненной уставом 1869 года математики и существовала только в Московской Академии, на средства митрополии. Старшие студенты нам внушали, что записываться в слушатели Д. Ф-ча надо всем, чтобы угодить «Папаше», коего возлюбленным детищем была эта кафедра и коего любимцем был сын знаменитого Голубинского Д. Ф-ч. Так и было. Записались все, – тем более, что хождение на лекции считалось не обязательным и экзаменов не полагалось. Свой курс естественно-научной апологетики Д. Ф. начинал историей своей кафедры, хлопотами А. В-ча, содействием Митрополита и благодарностью виновникам кафедры: одна-две лекции. Затем едва ли более лекций посвящалось раскрытию Премудрости и Благости Божией в устройстве мира, на примерах целесообразного распределения влаги на земле, и еще что-то в этом роде, напоминавшее мне чтение и перевод в 6-м классе семинарии под руководством свящ. Ф. А. Орлова, из Василия Великого . После такого возвышенно-богословского вступления Д. Ф. переходил к самому прозаичному преподаванию правил арифметической и геометрической пропорций, алгебраических уравнений, элементарной физики. Для предшественников наших, учившихся в семинариях по старому уставу и у академических математиков, – что новый устав счел необходимым прекратить, – уроки Д. Ф-ча может быть и были интересны и полезны. Но для большинства из нас, прошедших полные семинарские курсы математики и физики по новому уставу у университетских преподавателей, курс Д. Ф. казался менее полным, чем в семинариях. Особенно посчастливилось нашей Рязанской Семинарии, где с 1-го и до 4-го класса были превосходные и умелые преподаватели, коих уроки понимались большинством класса – Павлов (алгебра), Альбрехт (геометрия и тригонометрия), Урусов (физика). Особенно – последний. Он до того увлекал нас, что большинство сидело в классе буквально разинув рты и ловя каждое слово преподавателя. К несчастью нашему, он ушел из семинарии перед Рождеством. Второе полугодие преподавал физику Сидоров, из Горегорецкого Института. Он начал с того, что пропустил самые интересные отделы о свете и звуке, перешел прямо к электричеству, и здесь, выбросив все формулы и пр., занимаясь только опытами, приправляя их пошлыми прибаутками и деревянными остротами. А по пасхалии, при вычислениях с неопределенными уравнениями, у него никогда пасха не пришлась в воскресенье. |
| Он же, на 3-м курсе, преподавал библейскую археологию, 2 часа в неделю. Сообщались только самые общие и краткие сведения: о скинии, ее устройстве, принадлежностях; о священных лицах, их одеждах, обязанностях, – о жертвах и пр. Сообщения сопровождались в конце лекций показыванием печатных рисунков из какого-то учебника. Все было просто, интересно, запоминалось легко. Помню, что я с некоторыми товарищами ( П. В. Тихомировым и еще с кем-то) очень интересовались скинией, особенно расположением на ней верхнего покрова. На одной лекции, когда показывался рисунок стола с хлебами предложения (П. И-ч называл их лепешками), кто-то спросил П. И-ча: пресные или кислые были эти хлебы? – П. И-ч смутился и не мог ничего ответить. Привожу это в показание того, как простые предметы могут ставить в тупик людей, привыкших вращаться в сложных умственных процессах. Среди студентов П. И-ч считался человеком стойких убеждений, ревнителем правды и героем честности. Какие деяния П. И-ча могли дать основание для выделения его из корпорации профессоров и наделения его такими качествами преимущественно перед другими членами ее, я не знал тогда. П. И-ч был только членом Совета, ведавшего одну учебно-ученую часть, – и никакого касательства к Правлению и академическому хозяйству не имел. Теперь думаю, что это могло быть отголоском докторства П. С. Казанского , дяди П. И-ча, – и полного провала П. И-ча, когда он с С. К. Смирновым баллотировался на должность инспектора академии. Ученое реноме П. И-ча стояло очень высоко, чуть не прямо после А. В. Горского. Говорили, что ему поручено академией наук издание еврейского лексикона. Слух этот, по-видимому, был вызван действительным намерением П. И-ча издать перевод какого-то еврейского лексикона, не то Шюрера, не то Штракка. Но ученый авторитет П. И-ча еще выше поднялся после его критических выступлений против Михаила и на доктерском диспуте С. К. Смирнова. Оттиски своих критических статей против Михаила из Православного Обозрения П. И-ч, говорилось (лично не знаю), читал студентам старших курсов, с таким предисловием: «Да-с, покажу Вам, господа, как не подобает писать ученые труды и как подобает писать критику на них». |
| Церковную археологию и литургику преподавал Иван Данилович Мансветов . Высокий, стройный брюнет с большими серыми глазами и часто с нежным румянцем на щеках. Он казался мне настоящим красавцем. Страдавший недугом легких, он был чрезвычайно раздражителен, и у него происходили частые столкновения со студентами по поводу лекций и экзаменов. Дело в том, что в Академии царили: философия с Платоном, Кантом и др., богословие с Василием Великим , Григорием Богословом и др. Писание, история – церковная всеобщая и русская, гражданская русская, литература иностранная и русская, – а литургика и церковная археология рассматривались как предметы побочные, неважные и неинтересные. Напротив, сам профессор, как и большинство археологов, склонен был смотреть на свои дисциплины, едва ли как не на краеугольный камень всего научного здания Академии. Эта переоценка дисциплины о тонкостях византийского стиля, его отличия от классического, – романском, готическом, древнерусском и др. стилях, об особенностях древнерусского богослужения и под. по сравнению с Гомерами, Платонами, Ветхим и Новым Заветами, отцами Церкви, Вселенскими Соборами, Кантами и пр. представлялась студентам делом субъективизма и личного увлечения узкого специалиста, – ответного сочувствия во всяком случае не вызывало. Кроме того И. Д-ч имел странную манеру вычитывать на лекциях целые листы выдержек на латинском и греческом языках. Я попал именно на такую лекцию о стилях и, хотя имел порядочную лингвистическую подготовку, просидел всю лекцию, ничего не понимая. Не удивительно, что, приезжая из Москвы, И. Д-ч иногда находил в аудитории одного только дежурного студента. Раздраженный лектор быстро возвращался в профессорскую комнату, а дежурный бежал в номер с предупреждением слушателей. Собиралось приличное число их, начинались переговоры и уговоры не давать делу официального движения и кончалось успокоением лектора и благополучным проведением лекций. Наверное эти казусы с большим вредом отражались на здоровье И. Д-ча и ускоряли роковую развязку. Такого же рода были и экзаменационные билеты, – по поводу их происходили возбужденные переговоры студентов с профессором, кончавшиеся тем, что многие, если не все, шли на экзамен с tabula rasa в голове и тем заставляли сильно волноваться раздражительного профессора. |
| Вынул билет о Константине Великом . Плоховато знал и весь учебник, а этот билет – хуже всего. Припомнил кое-что немногое об обращении Константина в христианство . В учебнике Смирнова был перерыв: с 313-го года рассказ сразу переносился к 325-му. Тут А. П. Лебедев меня остановил и резко заметил: «А что было после 313-го года?» Я посмотрел недоумело и тоже может быть грубовато ответил: «Ничего». А. П. заволновался, задвигался на кресле и раздражительно сказал: «Как так ничего? Так ничего и не было?» – Вообще А. П. на экзамене держал себя не спокойно, горячился, отворачивался от А. В-ча и как будто пикировался с ним. А А. В-ч то глубоко вздыхал, то посматривал на него как будто насмешливо или даже с сожалением если не пренебрежительно. Впоследствии, уже профессором, при близком знакомстве с А. П-м, я узнал, в чем было дело. Горский и его преемник, после иером. Иоанна Митропольского (1862–1870), Лебедев были полные противоположности. Горский – знаток и аналитик в подлинниках едва ли не на всех языках первоисточников не только церковной истории, но и всех смежных дисциплин: Священного Писания , догматики, патристики, каноники, литургики и т. д. – Лебедев едва ли читал и научно анализировал хотя бы один первоисточник в целом виде, всесторонне и в подлиннике, – он был всецело погружен в изучение новейшей иностранной литературы своего предмета. Горский – тяжелый, но глубокий мыслитель-богослов, – Лебедев – легкий и занимательный рассказчик. Горский – исследователь и проявитель идей и смысла истории, Лебедев – наблюдатель и раскладчик фактов и событий. Горский – богослов, Лебедев – историк. Контраст можно было бы провести и далее. Понятно, почему Лебедев – профессор не сочувственно отзывался о Горском, даже пренебрежительно, – укорял его в отсталости, в незнакомстве с новейшими движениями научными на западе, – в том, что его знания остановились на Неандере и пр. Со своей стороны и Горский не мог конечно, сочувствовать направлению и методе Лебедева, его некоторой легкости. Этим объясняется и то, по-видимому, странное явление, что лекции А. В-ча по церковной истории доселе не напечатаны и составляют пока достояние высокоценного в научном отношении «Архива Горского» в библиотеке Императорской Московской Духовной Академии. Я хочу сказать, что на ближайших преемниках А. В-ча должна лежать главнейшая тяжесть ответственности за то, что его лекции доселе не изданы. Я убежден, что при общей зависимости от этих лекций от Неандера, идейная сторона их глубоко оригинальна, – и что среди заимствований в них наверно есть немало самобытного в частных отступлениях и трактациях исторического, археологического, канонического и догматического характера. А его лекции по догматике, наверное, оригинальны все целиком и доселе имеют высокую научную ценность. Первый долг Академии, празднующей свое столетие – немедленно же издать эти лекции. |
| Каждый обитатель богохранимой Академии нашей, не только здесь, но и во всех городах обширной России – необинуясь указал бы ему на Дмитрия Федоровича Голубинского, как на истинно-хорошего человека. Говоря все это, я чувствую, что моими словами движут сердца всех многочисленных сынов Академии, коих воспитывали Вы в течение 40-летнего профессорского служения Вашего. Уверен я, что немощное слово мое служит лишь слабым выражением и отзвуком тех чувств благодарности к Вам и почтения, какими исполнены и бьются сердца всех питомцев Ваших. Посему нимало не опасаясь обвинения в самозванстве или в риторических преувеличениях, сознаю за собой полную правдоспособность от лица всех этих питомцев Ваших провозгласить: «Благотворному профессору, добродетельному христианину и истинно-хорошему человеку – Дмитрию Федоровичу Голубинскому многая лета!» Специальным предметом богословского отделения на первом курсе был только один – патристика, 4 часа в неделю. Преподавал ее молодой, еще только начавший профессуру, приват-доцент (по теперешнему исправляющий должность доцента) Николай Иванович Лебедев. Неудобство приват-доцентского положения состояло в том, что молодому наставнику приходилось гоняться одновременно за многими зайцами: надо было составлять лекции, давать пособия студентам по третным (семестровым) и годовым кандидатским сочинениям, руководить студентами при писании этих сочинений и читать их, – исполнять поручения Совета – составлять рецензии магистерских и докторских диссертаций и возражать на диспутах, – и при всем том еще работать над обязательной своей магистерской диссертацией. (Теперь почему-то вошли в употребление уничижительные: «кандидатка, магистерка» – признак времени что-ли?). При таких условиях, конечно, нельзя было ожидать хороших лекций. Н. И. ограничивался переводом кратких предисловий какого-то издания мужей апостольских и апологетов, кажется, Функа. Потом к экзамену мы готовились по предисловиям к русскому переводу прот. П. А. Преображенского. Надо прибавить еще, что большая половина лекций была опущена преподавателем вследствие того, что он страдал болезнью продолжительных и частых запоев. |
|
|
