| Шли дни, недели, а отец не подымался. Лежал покорно на своей кровати, не страдал, но угасал. Всем это было очевидно. Мы не подымали разговоров. — Мама, — сказал мне Андрюша, — это все они… Дедушку уморили. Как убили Чокрака, он слег. Я и сама так думала. Вообще, с Андреем мы о многом полагали одинаково — быть может, плоть от плоти, да и рос средь нас… В Москве квартиру нашу захватили, и Марфуша неизвестно куда канула. Маркел устроился у Георгия Александровича, на Земляном валу. Я рада была этому. И тоже очень я порадовалась, когда сообщил Георгиевский, что едет к нам. «Надеюсь обменять две старых своих пары у крестьян на хлеб», писал. «И нас с Маркелом это поддержало бы». Я очень улыбнулась, прочитавши. Помнит ли Георгий Александрович, как некогда приезжал к нам, в белых брюках, с Дмитрием, в коляске? Не эти-ль брюки он везет и продавать? Димитрий только что покинул нас, а у коляски утащили все колеса, и безногий кузов заседает безнадежно на земле промерзшей. Но все-таки за ним послали, розвальни, ездила Прасковья Петровна, я же за нее готовила. Она ждала поезда семь часов. В дороге пассажиры вылезали, и Георгий Александрович рубил дрова, потом путь чистили, но — одолели. Георгий Александрович также прямо и невозмутимо заседал на мешке с сеном, как в коляске, и автомобиле сэра Генри. Так же выглажены, и со складкой были брюки. Лишь усы над византийским подбородком побелели вовсе. Обогревшись, и оттаявши, прошел к отцу. — Ну, как вы живете? Отец ответил тихо: — Умираю. Я подошла, поцеловала его в лоб, и поласкала руку — бедную, больную руку с кожей обваренной, мне милой с детства. Он слабо гладил пальцы, и смотрел. Я не забуду взгляда этого. «Ах, я ведь умираю, помоги же, защити». Я обняла его. — Ты нынче много лучше выглядишь. Вздохнул, двинулся на подушке. Георгий Александрович сидел недвижно и рассказывал. На отца глядел с тем же спокойствием, точно какой-нибудь Габиний Марцеллин времен Сенеки наблюдает уход друга, неизбежный. Взор же отца — ко мне. Я его дочь, меня он знает с люльки. |
| Со слов очевидцев тех событий сообщает автор газетной статьи и подробности внутреннего устроения дома. Он состоял из трех комнат, в одной из которых и жил батюшка. Его комната была прямоугольной по форме и очень небольшой – два на три метра. На всех ее стенах размещались простые иконы в один ряд, были среди них и старинные образы – «Тайная Вечеря» и «Спаситель в терновом венце». Ценные иконы находились под стеклом в двух противоположных углах. Перед «Тайной Вечерей» теплилась стеклянная лампада синего или зеленого цвета. Возле входной двери висели «церковные одеяния», как называл их сам батюшка. С другой стороны от двери находилась тумбочка с маленькими настольными часами и самодельный диван. На него и садились гости батюшки. Сам же отец Димитрий сидел в самодельном кресле, на котором лежали подушечки. Через всю комнату была постелена самотканая дорожка . «И вот в этой комнате наш дорогой батюшка, иеромонах Димитрий, бывало, сидел в кресле, – говорят очевидцы событий, – старый, больной, с отмороженными ногами, и говорил пришедшим: “Садитесь, будем заниматься”. Учил батюшка людей в собрании и индивидуально. Когда батюшка вставал для молитвы, то и все вставали. Потом садились и беседовали. После утренних служб батюшка всех благословлял на труд этого дня, желал здоровья, и все расходились, конечно же, по одному. И на новом месте прихожане продолжали соблюдать неписаные правила нелегальных собраний: приходили незаметно, по одному, расходились так же, «стукачам» дверей не открывали, а верным батюшка говорил: “Пусть войдет”». Днем в поселок отец Димитрий не ходил. Но, как свидетельствует Петр Александрович Захаров, он все же тайно, ночью, освящал дома. А однажды на лодке плавал в соседнюю деревню Конецбор для совершения крестин. Участковые предупреждали батюшку, что собрания запрещены. Несмотря ни на что, люди продолжали собираться. Чем старше становился батюшка, тем короче становились службы. Когда к нему приезжали монашествующие из Загорска, другие на службы не приглашались. Это было обычно летом. Тогда он сами молились и ходили в лес собирать грибы и ягоды. |
| Неизвестно ни то, как отец Алексей попал в лес, ни долго ли он пробыл там. Ни начала, ни конца. Как будто темной ночью на мчащейся по неизвестной местности автомашине на мгновение включили фары, осветили кусочек чужой жизни и снова выключили. И опять — тьма и неизвестность… Глава 17. Школьники На левом клиросе частенько появлялся молодой паренек, чуть постарше Кости. Его звали Николай Романов, и он очень гордился своим именем. Иногда кто- нибудь из певчих, пряча улыбку, выражал сожаление, что у него не все получилось гладко, что он не Александрович, а Игнатьевич. — А если бы Александровичем был, меня бы давно свергли, — горячо возражал Николай. Однажды обнаружилось, что на эмалированном абажуре электрической лампочки (были тогда и такие) выцарапана его фамилия. — Это не я, это Димитрий, — оправдывался он. — Я? — возмутился Димитрий Васильевич. — У меня, кажется, своя фамилия есть. — Если бы мне так уж загорелось расписаться, я бы своей расписался. Николай покорно выслушал все, что нашли нужным сказать ему старшие, потом шепнул Косте: «Все равно это Димитрий, я только на себя вину принял». Чем-то этот суматошный, простоватый паренек понравился Косте, они подружились. Может быть, потому, что Николай мог без конца самозабвенно слушать «умные разговоры», а Косте, как и раньше, не хватало собеседника. В восьмом классе Костя окончательно увлекся философией. Помогло ему то, что теперь он получил возможность доставать книги через учителей. В первый раз он встретился с настоящими, хорошо знающими свое дело, преподавателями, имеющими высшее образование. Каждый по-своему привлекал его: и Н. И. Заседателев, сын местного единоверческого священника, и яркий оратор Баскаков. Впрочем, последний недолго восхищал учеников. Старшеклассники были требовательны. Они скоро открыли, что звонкие, красивые фразы Баскакова довольно-таки легковесны, и с улыбкой говорили про него: «Это наше солнышко, которое светит, но не греет». Больше других помог Косте учитель математики Андрей Васильевич Антропов. Он обратил внимание на способного, серьезного новичка, поговорил с ним и предложил пользоваться своей библиотекой. Костя набросился на книги по истории философии. Теперь он читал не так, как когда-то раньше, не щеголял количеством прочитанных страниц, а работал по-настоящему — перечитывал по несколько раз заинтересовавшие его места, выписывал наиболее характерные определения, делал конспекты. Пятьдесят четыре ученические тетради, исписанные его убористым почерком, давали ему при возможности воспроизвести в памяти прочитанное. На это ушло около года. Наконец и эта возможность иссякла. «Больше у меня ничего нет, — сказал ему Андрей Васильевич. — Если бы вы владели каким-нибудь иностранным языком, я бы еще много мог дать, а по-русски вы все у меня прочитали». |
| «Грозно, брате, посмотрети; понеже бо в то время лежит труп христианский аки сенные стоги, а Дон река три дни кровью текла, а река Меча вся запрудилась трупом Татарским. И рече князь великий Димитрей Ивановичь: Братия, князи Русские, воеводы местныя! Считайтеся братья, коликих у вас воевод нет, коликих молодых нет. Говорит Григорий (Михаило) Александровичь Московский болярин: Ну жь, господине князь великий Димитрей Ивановичь! Нет у нас боляринов Московских 40, а 12 князей Белозерских, а 3 боляринов посадников Новогородских, а 40 боляринов Серпуховских, а 25 боляринов Переяславских, а 25 боляринов Костромских, а 35 боляринов Володимерских, а 8 боляринов Суждальских, а 40 боляринов Муромских, а 30 боляринов Ростовских, а 25 боляринов Дмитровских, а 70 боляринов Звинигородских, а 15 боляринов Углецких; а сгинуло у нас дружины полтретья ста тысячь. И помилова Бог землю Русскую, осталося всего дружины сорок тысячей и пять. Рече же великий князь Димитрей Ивановичь: Братья, князи Русские, воеводы местныя, молодые люди избиты все. Вам, братья, сужено между Доном и Днепром на поле Куликове, на реце Непрядве: положили есте головы своя за землю Русскую за святыя церкви. «Удальцы восплескаша в Татарских узорочиях, везучи в землю Русскую насычи, бугаи, кони и волы и вельблюды, меды и вина и сахари. Превознесеся слава Русская над поганых землею. Ревут рози великаго князя ко всем землям, поиде весть по всем градом – к Орначу Криму, к Кафе, к Железным вратом, к Царюгороду на похвалу: Русь поганыи одолеша на поле Куликове, на речке на Непряде. Воздадим хвалу Русской земли. Прославим милость Божию во веки веков. Аминь.» Читатель, вероятно, заметил дословные или почти дословные повторения одних и тех же довольно сложных выражений: мне кажется, это доказывает, что и составители повестей пользовались готовым запасом из слов о Куликовской битве по памяти, как составители северных саг (повестей) готовым запасом ив квид (слов). Несколько дополнительных замечаний к слову о Задонщине I. II. – Певец, гусленными словесы воспевающий Задонщину, начинает свое слово воззванием к братии обратиться в полунощную страну, т. е. на север, и посмотреть на Русскую землю: этот север для него и его братии – Киев. Сам он, со своею братиею, был, стало быть, не земляк этого севера, взывал откуда-то из-за Киева, из земли более южной. Откуда же? И однако родом он был, кажется, Русский, обращаясь к Русским так: «Снидемся, братие и друзи, и сынове Рускии». Невольно вспадает на ум Волынь и Галич и те Русские поселения, которые, в XII–XIII столетии были на Дунае, и в которых, по Слову о полку Игоря, песнями выражали радость о возвращении Игоря из плена Половецкого: «Солнце светится на небесе, Игорь князь в Русской земли. Девици поють на Дунаи. Вьются голоси чрез море до Киева». |
| Неизвестно ни то, как отец Алексей попал в лес, ни долго ли он пробыл там. Ни начала, ни конца. Как будто темной ночью на мчащейся по неизвестной местности автомашине на мгновение включили фары, осветили кусочек чужой жизни и снова выключили. И опять — тьма и неизвестность… Глава 17. Школьники На левом клиросе частенько появлялся молодой паренек, чуть постарше Кости. Его звали Николай Романов, и он очень гордился своим именем. Иногда кто- нибудь из певчих, пряча улыбку, выражал сожаление, что у него не все получилось гладко, что он не Александрович, а Игнатьевич. — А если бы Александровичем был, меня бы давно свергли, — горячо возражал Николай. Однажды обнаружилось, что на эмалированном абажуре электрической лампочки (были тогда и такие) выцарапана его фамилия. — Это не я, это Димитрий, — оправдывался он. — Я? — возмутился Димитрий Васильевич. — У меня, кажется, своя фамилия есть. — Если бы мне так уж загорелось расписаться, я бы своей расписался. Николай покорно выслушал все, что нашли нужным сказать ему старшие, потом шепнул Косте: «Все равно это Димитрий, я только на себя вину принял». Чем-то этот суматошный, простоватый паренек понравился Косте, они подружились. Может быть, потому, что Николай мог без конца самозабвенно слушать «умные разговоры», а Косте, как и раньше, не хватало собеседника. В восьмом классе Костя окончательно увлекся философией. Помогло ему то, что теперь он получил возможность доставать книги через учителей. В первый раз он встретился с настоящими, хорошо знающими свое дело, преподавателями, имеющими высшее образование. Каждый по-своему привлекал его: и Н. И. Заседателев, сын местного единоверческого священника, и яркий оратор Баскаков. Впрочем, последний недолго восхищал учеников. Старшеклассники были требовательны. Они скоро открыли, что звонкие, красивые фразы Баскакова довольно-таки легковесны, и с улыбкой говорили про него: «Это наше солнышко, которое светит, но не греет». Больше других помог Косте учитель математики Андрей Васильевич Антропов. Он обратил внимание на способного, серьезного новичка, поговорил с ним и предложил пользоваться своей библиотекой. Костя набросился на книги по истории философии. Теперь он читал не так, как когда-то раньше, не щеголял количеством прочитанных страниц, а работал по-настоящему — перечитывал по несколько раз заинтересовавшие его места, выписывал наиболее характерные определения, делал конспекты. Пятьдесят четыре ученические тетради, исписанные его убористым почерком, давали ему при возможности воспроизвести в памяти прочитанное. На это ушло около года. Наконец и эта возможность иссякла. «Больше у меня ничего нет, — сказал ему Андрей Васильевич. — Если бы вы владели каким-нибудь иностранным языком, я бы еще много мог дать, а по-русски вы все у меня прочитали». |
| В ожидании вестей от своих гонцов, Димитрий, согласно обычаю, творил милостыни по монастырям и раздавал нищим, наделял прохожих странных, которые в те времена ходили из страны в страну под предлогом благочестия. Богомольное настроение не мешало, однако, князю и пировать. Когда сходились князья и бояре и дружины, первое дело – нужно было угощать приезжих, а потом приезжие делали от себя пиры. В числе первых пришедших из земель русских был посланный прежним врагом московского князя, Михайлом Александровичем, племянник его, холмский князь, Иван Всеволодович. Тверской князь испытал уже, что Мамай – ему плохая защита и помощь против московского государя и его сил; теперь же подходила пора стоять за всю Русь. Был пир у Никулы тысячского. Димитрий был на этом пиру с другом своим Владимиром Андреевичем; были на пиру и пришедшие князья и бояре других земель. И вот прибегает гонец и объявляет, что Мамай не хочет никаких сделок и идёт на Москву. Тогда Димитрий послал в другой раз увещательную и призывную грамоту к князьям; во все подручные земли побежали его гонцы. Великий князь назначил уже срок к 31 июля в Коломну. Между тем он отправил трёх воевод, крепких оружников: Радиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика с отрядом в сторону к Быстрой Сосне – достать вестей: где Мамай, когда и каким путем собирается идти? Прошло несколько времени. В Москву приходили ополчения за ополчениями уже не только по призыву, но и добровольно, услыхав, что идёт туча на Гусь. О посланной страже не было ни слуху, ни духу. Думали в Москве – верно побиты; и послал великий князь другую (Климента Поленина, Ивана Святослава, Григория Судока) и приказывал как можно скорее возвращаться, чтоб не томилась Москва незнанием. Эти вновь посланные встретили Василия Тупика (судьба других его товарищей осталась неизвестна). Тупик возвращался с языком к великому князю в Москву. Воротились и другие, и язык под допросом сказал: «Идёт царь Мамай совокупясь с Олегом Рязанским, и Ягелло Литовский за одно с ними; но ещё не спешит: ждёт осени, чтоб сойтись с Литвою». Это известие было на руку Димитрию: он имел ещё возможность стянуть силы. Немедленно разослал он опять гонцов по разным землям торопить ополчения, и так как 31 июля приближалось, то он назначил дальнейший срок 15 августа: к этому числу уже все должны быть в Коломне. |
| Наряду со служебно-учебной деятельностию Димитрий Александрович имел успехи и в светском обществе своими личными достоинствами. Родственные связи ввели его в дом тогдашнего президента Академии художеств Оленина [ 8 ]. Там, на литературных вечерах, он сделался любимым чтецом, а поэтические и вообще литературные дарования его приобрели ему внимание тогдашних знаменитостей литературного мира: Гнедича, Крылова, Батюшкова и Пушкина. Такое общество, конечно, благодетельно влияло на литературное развитие будущего писателя. Преосвященный Игнатий до конца жизни сочувственно отзывался о советах, какие ему давали тогда некоторые из этих личностей. Описанный круг светского знакомства, к которому принадлежала имевшая большие связи тетка Димитрия Александровича А. М. Сухарева, только внешним образом влиял на жизнь молодого человека, внутренняя жизнь которого развивалась самостоятельно, независимо от родственных и общественных связей. Димитрий Александрович и в шуме столичной жизни остался верен своим духовным стремлениям, какие испытал в уединении отдаленной родины: он всегда искал в религии живого, опытного знания и, хранимый благодатью, не поддавался ни тлетворному влиянию чуждых учений, ни приманкам светских удовольствий. Вот с какой подробностью он сам в вышеприведенной статье «Плач мой» описывает тогдашнее свое душевное состояние: «Вступил я в военную и вместе ученую службу не по своему избранию и желанию. Тогда я не смел, не умел желать ничего, потому что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтобы пожелать Ее! Науки человеческие, изобретения падшего человеческого разума, сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных; родилась и уже возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! И точно — это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Вспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей… |
| Не помню, где, когда и при каких условиях я впервые встретился и познакомился с Сергеем Александровичем, но хорошо помню, что мое свидание с ним в С.-Петербурге осенью 1905 года, о котором у меня сохранились вполне отчетливые воспоминания, не было первым, ибо мы беседовали друг с другом уже как старые знакомые, связанные общими духовными интересами. Значит, мы встретились и познакомились раньше 1905 года, и не в Петербурге, куда я переехал на жительство лишь летом 1905 года, а где-либо в другом месте, скорее всего в г. Киеве, где я часто бывал. Мы часто запоминаем подробности знакомства с людьми, с которыми случайно встретились в жизни и не продолжали общения, и забываем об обстоятельствах встречи с теми, с которыми постоянно жили и которые становились как бы членами нашей семьи. Я убежден, что познакомился с С. А. Нилусом не позже 1900 года, но отчетливые воспоминания о нем начинаются у меня только с конца 1905 года. Как ни часто я встречался с С. А. Нилусом, но никогда не расспрашивал его о прошлом, о котором поэтому и имею лишь неполные и отрывочные сведения. Родители С. А. Нилуса были состоятельными помещиками Орловской губернии. Состав их семьи мне неизвестен. Знаю лишь, что председатель Московского окружного суда, Димитрий Александрович Нилус, был братом Сергея Александровича. Оба брата учились в гимназии и университете в Москве. С. А. был, по-видимому, более склонен к деревенской жизни, ибо после смерти отца, унаследовав его имение, поселился в Орловской губернии. Женился С. А. поздно на фрейлине Государынь Императриц Елене Александровне Озеровой, дочери посланника в Афинах, а затем в Берне обер-гофмейстера Александра Петровича Озерова. Она имела двух сестер — Марию Александровну Гончарову и княгиню Ольгу Александровну Шаховскую, впоследствии игумению Софию, управлявшую Вировским монастырем и Зарайскою общиною и известную своею высокою подвижническою жизнью, и четырех братьев, из которых один, Давид Александрович, был управляющим Императорским Аничковым дворцом, другой — Борис Александрович — Келецким губернатором, третий, преображенец, был убит в Турецкую войну, а о четвертом у меня не имеется сведений. С. А. Нилус не был ни ученым, ни профессором, ни писателем, как его обычно называют. Он был довольно богатым помещиком Орловской губернии, с увлечением занимавшимся сельским хозяйством, каковое вел самыми новыми усовершенствованными способами. |
| Димитрий Александрович, как сказано, во всем повиновался воле своего духовного отца; все вопросы и недоумения разрешались непосредственно им. Старец не ленился делать замечания своему юному питомцу, вел его путем внешнего и внутреннего смирения, обучал деятельной жизни. «Однажды, – рассказывает И. А. Барков, человек весьма благочестивый и достойный всякого вероятия, – ко мне приехал из Свирского монастыря о. Леонид зимой. Был жестокий мороз и вьюга; старец приехал в кибитке. Когда вошел он ко мне, я захлопотал о самоварчике и подумал: «Не один же старец приехал; вероятно, есть какой-нибудь возница,» – и я стал просить старца, чтобы он позволил ему войти. Старец согласился. Я позвал незнакомца и немало был удивлен, когда предстал передо мной молодой, красивой наружности человек со всеми признаками благородного происхождения. Он смиренно остановился у порога. «А, что, перезяб, дворянчик, " - обратился к нему старец и затем сказал мне: «Знаешь ли, кто это? Это Брянчанинов». Тогда я низко поклонился вознице». Такой крайне смиряющий образ руководства в жизни был предпринят о. Леонидом в отношении ученика своего, молодого ученого офицера Брянчанинова, без сомнения, для того, чтобы победить в нем всякое высокоумие и самомнение, которые обыкновенно присущи каждому благородному и образованному человеку, вступающему в среду простецов. Старец поступал как нелицемерный наставник, в духе истинного монашества, по примерам св. отцов, он постоянно подвергал своего ученика испытаниям, и такие опыты смирения не могли не нравиться благородному послушнику, с искренней любовью к Богу предавшемуся иноческим подвигам. Димитрий Александрович с покорностью отправлял и низкие служения. Но испытаниям, хотя бы они совершались в духовном разуме, есть мера, свыше которой они утрачивают свою привлекательную духовную сторону, остаются при одной внешности. Усердие и ревность подвергаемого испытаниям начинают тогда ослабевать, когда не получают подкрепления в силе духовного разума, которым должны быть проникнуты такие испытания. Старец при таком образе действий должен обладать в достаточной степени этой силой, чтобы его действия были несоблазнительны и удобоприемлемы, приятны для духовного чувства обучающегося. Древние святые отцы в таких случаях действовали чудодейственной силой, и она удерживала при них послушников. Разум рождается от опытности, опытность приобретается от многих примеров; а этот пример обращения с благовоспитанным и умственно необыкновенно развитым послушником в духовной практике о. Леонида едва ли был не первый. Тщательное воспитание при всем внимании к духовно-нравственной стороне требует сообразоваться и с физическим состоянием воспитываемого, а умственное его развитие нуждается в соответственном себе упражнении. Трудно предположить, чтобы все это соблюдалось при помянутых испытаниях, а описанный пример прямо говорит противное. |
| Молодые люди радовались, найдя себе истинных наставников, понимавших их духовные нужды и могущих пользовать обильно. Они усугубили свою ревность к подвигам благочестия, участили посещения свои к инокам, услаждались богослужением Лавры, которое производило на них благое впечатление, потому что было величественнее и продолжительнее, чем на Валаамском подворье. Они совещались с иноками, как с духовными отцами, обо всем, что касается внутреннего монашеского делания, исповедовали свои помыслы, учились, как охранять себя от страстей, греховных навыков и преткновений, какими руководствоваться книгами из писаний святых Отцов и т. п. Добрые иноки, особенно о. Иоанникий и духовник о. Афанасий, делились с монахолюбивыми и любомудрыми юношами всем, что составляло достояние их многолетней духовной опытности. Часто Димитрий Александрович удивлял их своими вопросами, которые касались таких сторон жизни духовной, какие свидетельствуют о довольно зрелом духовном возрасте. Такая тесная дружба с иноками имела соответственное себе действие. Димитрий Александрович сделался совершенным аскетом по душе, обложил себя творениями святых Отцов, преимущественно подвижнического содержания, которые перечитывая с жадностью, еще более углублялся в самосозерцание и видимо охладел к светскому обществу. В «Плаче» своем так говорит он о себе: «Пред взорами ума уже были грани знаний человеческих в высших окончательных науках. Пришедши к граням этим, я спрашивал у наук: что вы даете в собственность человеку? Человек вечен, и собственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богатство верное, которое я мог бы взять с собою за пределы гроба! Науки молчали. За удовлетворительным ответом, за ответом существенно нужным, жизненным, обращаюсь к вере. Но где ты скрываешься, вера истинная и святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, который не был запечатлен евангельскою кротостию; он дышал разгорячением и превозношением! Я не мог тебя признать в учении своевольном, отделяющемся от Церкви, составляющем свою новую систему, суетно и кичливо провозглашающем обретение новой истинной веры христианской, через осмнадцать столетий по воплощении Бога-Слова. |
|
|
