| — Пошли, ядри вашу бабушку! — орет в телефон Абросимов. Он бледен, и уголок его рта все время подергивается. Левее меня майор. Тоже у амбразуры. Сопит трубкой. Меня почему-то знобит. Трясутся руки, и мурашки по спине бегут. От волнения, должно быть. Отсутствие дела страшнее всего. Над нашими окопами появляются фигуры. Бегут… Ура-а-аа! Прямо на баки… Аа-аа… Я даже не слышу, как начинает работать немецкий пулемет. Вижу только, как падают фигуры. Белые дымки минных разрывов. Еще один пулемет. Левее. Разрывов все больше и больше. Белый, как вата, дым стелется по земле. Постепенно рассеивается. На серой обглоданной земле люди. Их много. Одни ползут. Другие лежат. Бегущих больше нет. Майор сопит трубкой. Покашливает. — Ни черта не подавили… Ни черта… Абросимов звонит во второй, в третий батальоны. Та же картина. Залегли. Пулеметы и минометы не дают головы поднять. Майор отходит от амбразуры. Лицо у него какое-то отекшее, усталое. — Полтора часа громыхали, и не взять… Живучие, дьяволы. Абросимов так и стоит с трубкой у уха, нога на ящике, перебирает нервными, сухими пальцами провод. — Глянь-ка в амбразуру, инженер. Убитых много? Или по воронкам устроились? Смотрю. Человек двенадцать лежит. Должно быть, убитые. Руки, ноги раскинуты. Остальных не видно. Пулемет сечет прямо по брустверу, только пыль клубится. Дело дрянь. — Керженцев, — совсем тихо говорит майор. — Я вас слушаю. — Нечего тебе тут делать. Иди-ка в свой батальон бывший. К Ширяеву. Помоги… — и посопев трубкой: — Там у вас немцы еще вырыли ходы сообщения. Ширяев придумал, как их захватить. Ставьте пулеметы и секите им во фланг. Я поворачиваюсь. — Вы что, к Ширяеву его посылаете? — спрашивает Абросимов, не отходя от телефона. — Пускай идет. Нечего ему тут делать. В лоб все равно не возьмем. — Возьмем! — неестественно как-то взвизгивает Абросимов и бросает трубку. Связист ловко хватает ее на лету и пристраивает к голове. — И в лоб возьмем, если по ямкам не будем прятаться. Вот давай, Керженцев, во второй батальон, организуй там. А то думают, гадают, а толку никакого. Огонь, видишь ли, сильный, подняться не дает. |
| Низко поклонился и вышел. Вышел так, что Абросимов почувствовал, что не он вызывал к себе о. Арсения, а о. Арсений пригласил его к себе. Встречи с о. Арсением Абросимов никогда не забывал. Увидел он старика в рваной телогрейке, изможденного, усталого, и показалось ему, что сломлен он и опустошен, но когда, взглянул ему в глаза, понял, что полон он жизни, веры и бесконечной любви к людям, и не сломлен он, и не опустошен, а горит силой внутренней, которую отдает людям, облегчая их страдания и тяготы, и отгоняет уныние, страх и несет людям веру. Абросимов понимал, что, пожелай этот старик выйти на волю или совершить что-то необходимое ему, – все совершится, так велика сила его духа, обогащенная и вскормленная верой. Здесь, в «особом», совершает он свой христианский подвиг, неся людям помощь и свет, Бога ради и людей, при этом наравне со всеми неся страдания и лишения. Страшна была работа Абросимова, тяжелым был его жизненный путь, в результате чего связь с Богом была утеряна, но встреча с о. Арсением всколыхнула его душу, заставила задуматься над многим, переоценить прошлое. Долго надо было Абросимову еще идти к Богу, но первый шаг на тропу веры он с помощью о. Арсения сделал. Много лет спустя Абросимов рассказывал: «Возвращение мое в Москву было трудным. Все мне было отдано – и звание, и должность, – но что-то встало между моей прежней и настоящей жизнью. Много я думал и ушел с этой работы. Буду откровенен: совершил я раньше много тяжелого, страшного и, делая все это, был уверен, что все делал правильно. Во многом помог мне и Александр Павлович Авсеенков. Помог разобраться. Осознав многое, подумал я, что нет мне прощения, но однажды Александр Павлович передал мне записку от о. Арсения – он тогда был уже освобожден, в которой были слова: «Помните и не сомневайтесь! Господь, наказующий нас за прегрешения наши, волен и отпустить нам их с присущим Ему милосердием, и нет столь тяжкого прегрешения или проклятия, которых нельзя было бы искупить делами своими и молитвой». В дальнейшем много помог мне о. Арсений в познании веры. Конечно, не стал я таким, как многие его духовные дети, но пытался идти к Богу. |
| Низко поклонился и вышел. Вышел так, что Абросимов почувствовал, что не он вызывал к себе о. Арсения, а о. Арсений пригласил его к себе. Встречи с о. Арсением Абросимов никогда не забывал. Увидел он старика в рваной телогрейке, изможденного, усталого, и показалось ему, что сломлен он и опустошен, но когда, взглянул ему в глаза, понял, что полон он жизни, веры и бесконечной любви к людям, и не сломлен он, и не опустошен, а горит силой внутренней, которую отдает людям, облегчая их страдания и тяготы, и отгоняет уныние, страх и несет людям веру. Абросимов понимал, что, пожелай этот старик выйти на волю или совершить что-то необходимое ему, – все совершится, так велика сила его духа, обогащенная и вскормленная верой. Здесь, в “особом”, совершает он свой христианский подвиг, неся людям помощь и свет, Бога ради и людей, при этом наравне со всеми неся страдания и лишения. Страшна была работа Абросимова, тяжелым был его жизненный путь, в результате чего связь с Богом была утеряна, но встреча с о. Арсением всколыхнула его душу, заставила задуматься над многим, переоценить прошлое. Долго надо было Абросимову еще идти к Богу, но первый шаг на тропу веры он с помощью о. Арсения сделал. Много лет спустя Абросимов рассказывал: “Возвращение мое в Москву было трудным. Все мне было отдано – и звание, и должность, – но что-то встало между моей прежней и настоящей жизнью. Много я думал и ушел с этой работы. Буду откровенен: совершил я раньше много тяжелого, страшного и, делая все это, был уверен, что все делал правильно. Во многом помог мне и Александр Павлович Авсеенков. Помог разобраться. Осознав многое, подумал я, что нет мне прощения, но однажды Александр Павлович передал мне записку от о. Арсения – он тогда был уже освобожден, в которой были слова: “Помните и не сомневайтесь! Господь, наказующий нас за прегрешения наши, волен и отпустить нам их с присущим Ему милосердием, и нет столь тяжкого прегрешения или проклятия, которых нельзя было бы искупить делами своими и молитвой”. В дальнейшем много помог мне о. Арсений в познании веры. Конечно, не стал я таким, как многие его духовные дети, но пытался идти к Богу. |
| Это истекало из известного уже нам покровительственного отношения монголов к вере подвластных народов. Ханы не только не стесняли веры наших предков, напротив – считали своей обязанностью охранять ее, и в своих ярлыках русскому духовенству, дарованных в защиту его прав, говорили: «Кто будет хулить веру русских или ругаться над нею, тот ничем не извинится, а умрет злою смертью» 316 . Относительно самой дани мы не находим в летописях подробных известий. Известно, что подати в татарских землях были многочисленны и разнообразны. С покоренных народов взимались: десятина (десятая часть хлебного сбора), тамга и мыть (пошлины с торгующих купцов и провозимых товаров), поплужное, ям, подводы и корм (обязанность доставлять подводы и съестные припасы татарским послам, чиновникам и гонцам), мостовщина, рекрутство, сбор рати, ловитва ханская, запрос, дары, доходы, поминки. Со всеми этими видами повинностей, за исключением разве воинской, предстояло ознакомиться и русскому народу 317 . Наконец, при исчислении народа, по словам летописи, татары ставили десятников, сотников, тысящников и темников. Из летописей и ярлыков, данных духовенству, мы видим, что в числе татарских чиновников на Руси еще упоминаются: баскаки, таможники, данщики, поборщики, писцы, послы, гонцы, сокольники, ловцы, пардусники, побережники, бураложники, заставщики, лодейники. По справедливому замечанию Беляева, мы не видим в этом исчислении ни волостеля, ни воеводы, ни судьи, ни даже тиуна. Действительно, как показывают самые названия, все эти чиновники вовсе не участвовали во внутреннем управлении русского народа 318 . Возбуждает вопрос разве только одно из вышепоименованных должностных лиц, именно баскак. Даруга и баскак обозначают одно и то же – «давителя». Так как даруга в самой Орде заведывал сбором дани, то и баскак, очевидно, имел то же значение в землях покоренных. Рассмотрение различных летописных известий о баскаках на Руси приводит к тому заключению, что и они также не были правителями 319 . Начальствуя татарскими отрядами, размещенными в главных городах, они стояли на страже ханской власти, с обязанностью подавлять всякое сопротивление русских, особенно при сборе дани, равно как и следить за поведением князей, почему-либо возбуждавших подозрительность татар. |
| — Ушли, товарищ капитан. Только что ушли. Да, да, оба. Пришли и ушли. Прикрыв рукой микрофон, смеется. — Ругаются… Почему не позвонили ему, когда пришли. Через полчаса у Ширяева все готово. В трех местах наши траншеи соединяются с немецкими — на сопке в двух и в овраге. В каждой из них по два заминированных завала. Ночью Ширяев с приданными саперами протянул к ним детонирующие шнуры. Траншеи от нас до немцев проверены, снято около десятка мин. Все в порядке. Ширяев хлопает себя по коленке. — Тринадцать гавриков приползло обратно. Живем! Пускай отдыхают пока, стерегут. Остальных по десять человек на проход пустим. Не так уж плохо. А? Глаза его блестят. Шапка, мохнатая, белая, на одно ухо, волосы прилипли ко лбу. — Карнаухова и Фарбера по сопке пущу, а сам по оврагу. — А управлять кто будет? — Ты. — Отставить! Я теперь не комбат, а инженер, представитель штаба. — Ну так что из того, что представитель? Вот и командуй. — А ты Сендецкого в овраг пусти. Смелый парень, ничего не скажешь. — Сендецкого? Молод все-таки. Впрочем… Мы стоим в траншее у входа в блиндаж. Глаза у Ширяева вдруг сощуриваются, нос морщится. Хватает меня за руку. — Елки-палки… Лезет уже. — Кто? По скату оврага, хватаясь за кусты, карабкается Абросимов. За ним связной. — Ну, теперь все… Ширяев плюет и сдвигает шапку на бровь. Абросимов еще издали кричит: — Какого черта я послал тебя сюда? Лясы точить, что ли? Запыхавшийся, расстегнутый, в углах рта пена, глаза круглые, готовы выскочить. — Звоню, звоню… Хоть бы кто подошел. Думаете вы воевать или нет? Он тяжело дышит. Облизывает языком запекшиеся губы. — Я вас спрашиваю — думаете вы воевать или нет, мать вашу… — Думаем, — спокойно отвечает Ширяев. — Тогда воюйте, черт вас забери… Какого дьявола ты здесь торчишь? Инженер еще. А я, как мальчик, бегай… — Разрешите объяснить, — все так же спокойно, сдержанно, только ноздри дрожат, говорит Ширяев. Абросимов багровеет: — Я те объясню… — Хватается за кобуру. — Шагом марш в атаку! Я чувствую, как во мне что-то закипает. Ширяев тяжело дышит, наклонив голову. Кулаки сжаты. |
| Я даю ему закурить. Он вытирает рукавом лицо. Оно становится полосатым, как тюфяк. — Ну и медведь этот Тугиев. Взвалит полрельса на плечо, и хоть бы хны. Знаешь, откуда таскали? Почти от самого мясокомбината. Порвали их толом на части — и на собственных плечиках. На, пощупай, как подушка стало. Курортик что надо — Сочи, Мацеста… — Накатов сколько положил? — Рельсов два, да старый еще, деревянный был. — Бугор получился? — Да тут их знаешь сколько, бугров? Что ни шаг, то землянка, а что ни землянка, то бугор. — Раненых нет? — Тугиевская шинель. Три дырочки. А парень золото. Отметить надо. Точно огород дома копает. Постой!.. Началось, что ли? Мы прислушиваемся. Верно. Из-за Волги доносятся первые залпы. Я смотрю на часы. Четыре тридцать. — Па-аа щелям! — кричит Лисагор. — Прицел ноль-пять, по своим опять. Крикни там, связист, саперам, чтоб сюда залазили. Саперы втискиваются в блиндаж. Закуривают, цепляются друг за друга винтовками и лопатами. — А где Тугиев? — Там еще. Наверху. — Видал? Песочком посыпает. Красоту наводит. Давай его сюда. Седельников. Снарядом голову еще сорвет. Канонада усиливается. Сквозь плохо пригнанную дверь слышно, как шуршат снаряды над блиндажом. Гул разрывов заглушает выстрелы. Землянка дрожит. С потолка сыплется земля. Лисагор толкает меня в бок. — Ну что? Людей домой пошлем? Пока не поздно. А то придет Абросимов, тогда точка. Всех в атаку погонит. Людей, пожалуй, действительно надо отсылать, пока идет подготовка и немцы молчат. Так и делаем. Только они уходят, как являются майор, Абросимов и начальник разведки. Майор тяжело дышит: сердце, вероятно, не в порядке. — Ну как, инженер, не угробят нас здесь? — добродушно собрав морщинки вокруг глаз, спрашивает майор и лезет уже за своей трубкой. — Думаю, нет, товарищ майор. — Опять — думаю… Штрафовать буду. По пятерке за каждое «думаю». Рельсы положил? — Положил. В два ряда. Подходит Абросимов. Губы сжаты. Глаза сощурены. — А где Лисагор твой? — Отдыхать пошел. С людьми. — Отдыхать? Надо было здесь оставить. Нашли время отдыхать… |
| Говорят еще несколько человек. Потом я. За мной — Абросимов. Он краток. Он считает, что баки можно было взять только массированной атакой. Вот и все. И он потребовал, чтобы эту атаку осуществили. Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили. — Струсили?.. — раздается откуда-то из глубины трубы. Все оборачиваются. Неуклюжий, на голову выше всех окружающих, в короткой, смешной шинелишке своей, протискивается к столу Фарбер. — Струсили, говорите вы? Ширяев струсил? Карнаухов струсил? Это вы о них говорите? Фарбер задыхается, моргает близорукими глазами — очки он вчера разбил, щурится. — Я все видел… Собственными глазами видел… Как Ширяев шел… И Карнаухов, и… все как шли… Я не умею говорить… Я их недавно знаю… Карнаухова и других… Как у вас только язык поворачивается. Храбрость не в том, чтоб с голой грудью на пулемет лезть. Абросимов… капитан Абросимов говорил, что приказано было атаковать баки. Не атаковать, а овладеть. Траншеи, придуманные Ширяевым, не трусость. Это прием. Правильный прием. Он сберег бы людей. Сберег, чтоб они могли воевать. Сейчас их нет. И я считаю… — Голос у него срывается, он ищет стакан, не находит, машет рукой. Я считаю, нельзя таким людям, нельзя им командовать… Фарбер не находит слов, сбивается, краснеет, опять ищет стакан и вдруг сразу выпаливает: — Вы сами трус! Вы не пошли в атаку! И меня еще при себе держали. Я все видел… — И, дернув плечом, цепляясь крючками шинели за соседей, протискивается назад. Я выхожу вслед за ним во двор. Он стоит, прислонившись к трубе. — Хорошо говорили, Фарбер. Он вздрагивает: — Какое там хорошо. Все спуталось в голове. Как посмотрю на него, так, знаете… И сидит себе спокойно, огрызается еще. Нет… Нет. Не то все это. Он тяжело дышит. — Последних моих двух стариков убило. Ермака и Переверзева. Вы их не помните? Один моряк, другой комбайнер, кажется. Неразлучные друзья. Спали, пили, ели вместе. Да вы знаете их. Фокусник один из них был. |
| Или, под годом 1284: Беже некто тогда Князь Татарский злохитр, имя ему Ахмат Темиров сын, держаше баскачество Курского княжения, иные же Татарове баскачество держаша по иным градом, во всей Русской земле, и сии велицы бяху. Сеже баскак Ахмат откупаше у Татар дани всякия в Курском княжении, и теми даньми многу тягость творяше Князем и черным людем в Курском княжении. Не сие же точию едино, но еще к тому сотвори себе две великия слободы в княжении Олга Князя Рылскаго и Волгорского, и Святослава Липецкого; и созва отовсюду людей много, и бысть ему от него вся, еже что хотяще и заборонь отвсюду велика 74 . В Троицкой летописи упоминается под 1305 годом: того же лета преставися в Ростове баскак Кутлубуг 75 . Упоминания сии прямо говорят, что баскаки были размещены по главным городам восточной Руси, и, кажется, именно по тем, в которых жили Русские Князья старшие в роде; и что при баскаках находились всегда отряды Татарских войск, которые они иногда давали в помощь Русским Князьям. Но здесь нет и намека о вмешательстве баскаков во внутреннее управление; а рассказ о баскаке Ахмате даже сильно намекает, что они вовсе не имели участия во внутренних делах; ибо корыстолюбивый Ахмат, чтобы получить более выгод, нашелся в необходимости построить свои две слободы, т. е. вполне зависевшие от него, к чему конечно он не имел бы нужды прибегать, ежели бы внутреннее управление в городах принадлежало ему, ибо в таком случае он и с городов мог получать те же выгоды, как и с слобод. Этот же рассказ об Ахмате ясно говорит, что сбор Татарских даней не был прямой обязанностью баскаков; ибо Ахмат, по свидетельству рассказа, чтобы пользоваться выгодами от сбора, должен был откупать дани у непосредственных сборщиков. Все это приводит к тому заключению: что баскаки были только начальниками Татарских военных отрядов, размещенных по важнейшим Русским городам, для надзора за Князьями и для подания помощи сборщикам даней, в случае ежели бы Русские вздумали сопротивляться, а также вообще для поддержания Ханской власти в Русских городах. |
| тр. и дог. Т. I. 15). В Никоновской летописи, под 1284 годом, очень живо и наглядно описано, как заманчива и выгодна была жизнь поселян у богатых и сильных землевладельцев. Летопись, говоря о том, что Татарский баскак Ахмат учредил себе две великие слободы в Курском княжении пишет: «И сотвори себе две слободы великие в княжении Олега Князя Рыльского и Воргольского и Святослава Князя Липецкого; и созва отвсюду людей много, и бысть ему от него вся, еже что хотяще, и заборонь отвсюду велика. И тако умножишася людие в слободах тех, и быша тамо торги и мастера всякие; и быша те две слободы, яко грады великие» (Ник. лет. Т. III. С. 78). Конечно, летописец говорит здесь о слободах Татарского баскака, но баскак здесь держал слободы не по Татарскому обычаю, а по Русскому, и слободы были населены не Татарами, а Русскими людьми; следовательно, пример сих слобод может служить верным изображением того, как на Руси в XIII, XIV и XV столетиях выгодно было селиться на землях богатых владельцев и как быстро населялись такие земли. Сами Русские князья во время уделов охотно давали значительные льготы землевладельцам для привлечения новых поселенцев не только из чужих, но и из своих княжеств; по свидетельству множества дошедших до нас жалованных грамот монастырям и другим землевладельцам, льготы от княжих податей и сборов иногда давались на 10, а иногда на 15 и на 20 лет. Князьям в то время постоянно была одна забота, чтобы каким бы то ни было образом населить пустующие земли; и для этого они находили удобнейшим средством давать льготы землевладельцам с условием заселения порожних земель. Так в жалованной грамоте Василья Васильевича, писанной в 1449 году, прямо сказано: «Пожаловал есми Марью Васильеву, жену Борисовича Копнина, да ее сына Федора, что их пустоши в Переславском уезде. А лежат деи пусты за десять лет и лесом поросли. ... Кого к себе перезовут людей на де пустоши тутошних старожильцов, которые прежде сего туто ж живали, или кого к себе перезовут людей из иных княжений, а не из моей вотчины. |
| — Майора не видел? — Заскочил на минутку. Сумрачный, невеселый, список потерь у Ладыгина взял. Эх… напиться бы сейчас… До чертиков… Вечером в комсоставской столовой майор останавливает меня. — Подготовься к завтраму, инженер. Я не понимаю. — К чему? Майор попыхивает трубкой, не слышит. Осунулся, побледнел. — К чему? — повторяю я. Он медленно поднимает голову. — Расскажешь того… как это все было… там, на сопке, — и уходит, опираясь на палку. Он до сих пор еще прихрамывает. Я ничего больше не спрашиваю. Все ясно. Ладыгин, штабной писарь, первый сплетник в полку, рассказывает, что майора и Абросимова вызывали в штадив и что они три часа там пропадали. Потом Абросимов как заперся в своем блиндаже, так до сих пор не выходит. Обед и ужин назад отослал. — Связной его на продскладе чего-то околачивался. Потом рысью в блиндаж его — все карманы руками придерживал. Утром как раз водку получили. И он подмигивает наглым зеленым глазом. 25 На суд я опаздываю. Прихожу, когда уже говорит майор. В трубе второго батальона — это самое просторное помещение на нашем участке — накурено так, что лиц почти не видно. Абросимов сидит у стенки. Губы сжаты, белые, сухие. Глаза — в стенку. Астафьев, секретарь, шуршит бумагами, перекладывает, пробует чернила на уголке. Рядом с ним еще двое — начальник разведки и командир роты ПТР. Майор стоит у стола. За эти сутки постарел лет на десять. Время от времени подносит к губам стакан с чаем и пьет маленькими нервными глотками. Говорит тихо. Так тихо, что из конца трубы не слышно. Я пробираюсь вперед. — Нельзя на войне без доверия, — говорит он, — мало одной храбрости. И знаний мало. Нужна еще и вера. Вера в людей, с которыми ты вместе воюешь. Без этого никак нельзя… Он расстегивает воротник. В трубе жарко. Мне кажется, что у него слегка дрожат пальцы, отстегивающие крючки. — С Абросимовым мы прошли большой путь… Большой боевой путь. Орел, Касторная, Воронеж… Здесь вот уже сколько сидим. И я верил ему. Знал, что он молод, неопытен, может быть, на войне только учится, знал, что может ошибки делать, — кто из нас не ошибался, — но верить — я ему верил. Нельзя не верить своему начальнику штаба. |
|
|
