| 8. Наконец, в сборнике «Памяти Константина Николаевича Леонтьева» (1911), напечатанном петербургской типографией «Сириус», выступил со статьей «Неузнанный феномен» Василий Васильевич Розанов, и до того понемногу о нем писавший, особенно после своей публикации в «Русском вестнике»(1903) 14 адресованных ему писем Леонтьева с предисловием, послесловием и примечаниями. Идя в цирк и проходя мимо ложи императора, гладиаторы восклицали: Ave Caesar, morituri te salutant… Здесь я хочу говорить о писателе, который прошел мимо ‘Цезаря’, потупя взор, и ничего не сказал. ‘Цезарь’ — общество, толпа, ‘всеобщее признание’; гладиатор перед ареной — Леонтьев. Он был бы даже ‘избавлен от смерти’, наконец даже был бы посажен рядом с ‘Цезарем’, скажи oh ‘Ave Caesar! Salve plebs!’ Но он промолчал. И умер в муке, растянутой на тридцать лет. Леонтьев умер в 1891 году. Таким образом, момент, когда ему ради верного успеха достаточно было сказать «Приветствую тебя, Цезарь-толпа», приходится по Розанову на 1861 год. Далее у Розанова следует всеми цитируемое место, что строй тогдашних, т.е. во время знакомства на последнем году жизни Леонтьева, мыслей этого последнего «до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, всё было с полуслова понятно». Мало кто обращает внимание, что через 2 страницы у Розанова сказано: «Таким образом, точек расхождения было множество». Вовсе не строй мыслей их сблизил. Розанов, как позже Бердяев, почуял в старике родную волю. С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в ‘мать-кормилицу-широку-степь’, во что-то дикое и царственное (всё пишу в идейном смысле), где или ‘голову положить’, или ‘царский венец взять’. Еще не разобрав, ктó и чт он [т.е. стало быть до всякого «строя мыслей» и «точек расхождения», чутьем, а не подсчетом], да и не интересуясь особенно этим, я по ‘метам’ безбрежного отрицания и нескончаемо далеких утверждений (чаяний) увидел, что это человек пустыни, конь без узды; и невольно потянулись с ним речи, как у ‘братьев-разбойников’ за костром. |
| Он повернул обратно и, осматриваясь, обследуя, держа нос по ветру, а ушки на макушке, пустился на поиски благословенного тюфяка Но все его старания были напрасны Перед ним был хаос домов, тупиков, перекрестков, темных переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он окончательно завяз, чувствуя себя беспомощней, чем в лабиринте замка Турнель. Потеряв терпение, он воскликнул: – Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их по образу и подобию своих вил! Это восклицание несколько утешило его, а красноватый отблеск, который мелькнул перед ним в конце длинной и узкой улички, вернул ему твердость духа. – Слава богу! – воскликнул он. – Это пылает мой тюфяк. – Уподобив себя кормчему судна, которое терпит крушение в ночи, он благоговейно добавил: – «Salve, maris stella». Относились ли эти слова хвалебного гимна к Пречистой деве или к соломенному тюфяку – это так и осталось невыясненным. Едва успел он сделать несколько шагов по длинной, отлогой, немощеной и чем дальше, тем все более грязной и крутой уличке, как заметил нечто весьма странное. Улица отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились какие-то неясные, бесформенные фигуры, направляясь к мерцавшему в конце ее огоньку, подобно неповоротливым насекомым, которые ночью ползут к костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек. Ничто не делает человека столь склонным к рискованным предприятиям, как ощущение невесомости своего кошелька. Гренгуар продолжал подвигаться вперед и вскоре нагнал ту из гусениц, которая ползла медленнее других. Приблизившись к ней, он увидел, что это был жалкий калека, который передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук-сенокосец, у которого только и осталось что две ноги. Когда Гренгуар проходил мимо паукообразного существа с человечьим лицом, оно жалобно затянуло: – La buona mancia, signer! La buona mancia! – Чтоб черт тебя побрал, да и меня вместе с тобой, если я хоть что-нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь! – сказал Гренгуар и пошел дальше. |
| Намерение свое относительно получения докторской степени Василий Васильевич по тем или другим основаниям не счел нужным исполнять (она была дана ему, помимо соискания с его стороны, в 1896 г., за другие труды) и не обнародовал при жизни результатов своих изысканий. По одному случаю, в конце 80-х годов, как сообщает он сам в документе, слова из которого приведены выше, он послал проф. А. П. Лебедеву латинскую анаграмму: «Salve, secunde comes, per cunctos saeculi laeti «Annos, ymni memor Cretici! «Odi, о Cassi!» Анаграмма составлена из фразы: Synodi Cassinensis collectorem esse Rusticum, Romanae ecclesiae diaconum, puto. Вероятно, он выжидал более или менее удобного времени, чтобы окончательно разработать собранные материалы, оставшиеся после него, по его выражению, лишь в качестве disjecta membra, и сделать известными свои выводы. История несторианства получила бы тогда, без сомнения, полное и всестороннее освещение под его пером. Догматико-исторические знания из этой области ему пришлось применять на практике в последнее время при воссоединении сирохалдейских христиан с Православной Церковью в 1898 г. Он редактировал тогда догматические формулы для воссоединяющихся и был вообще ученым руководителем в этом деле. Нет даже нужды упоминать, что наряду с несторианством было изучаемо им и монофиситство с его догматикой. Этому догматическому антиподу несторианства Василий Васильевич и в лекциях, и в печатных трудах должен был уделять даже гораздо более места, нежели несторианству, при большей его исторической важности вообще в сравнении с несторианством и ввиду своих специальных занятий историей монофиситских церквей: коптской и эфиопской. Богословские споры, напр., в эфиопской церкви, возникшие на монофиситской почве, главным образом, споры по вопросу о «помазании» Христа, вопросу, который «мог бы занять, – по замечанию Василия Васильевича, – не одну страницу и в книге глубокого догматиста-мыслителя», – были предметом особого исследования с его стороны. Вообще, и несторианство и монофиситство для Василия Васильевича, поскольку научные его интересы приводили его в непосредственное даже соприкосновение с современными представителями этих древних ересей, являлись не просто лишь отжившим историческим фактом прошлого: ему приходилось иметь дело с ними и их догматикой как с живым еще до известной степени явлением именно как богослову – представителю православия. |
| завтра... сегодня!.. Вот с такими чувствами, с такими надеждами на протяжении всей человеческой истории многие молодые люди покидают церковный кров. Покидают дом Отца своего Небесного. Но как рано постигает их разочарование. Такая жизнь не остается безнаказанной. И очень быстро то, что манило, привлекало, ослепляло, – становится пустым, ненужным и ничего не стоящим. Надвигается пустота. Враг рода человеческого, дьявол , который влечет человека на этот путь, который рисует юности все эти заманчивые картины, возбуждая (через телесные) и душевные чувства, выбивает сначала фундамент человеческой жизни – веру в Бога. А без этого фундамента все остальное становится хрупким, шатким и рассыпается от малейшего толчка. И как бы ни был человек умен, ум ему не подмога. Наоборот, критический ум ясно видит тщету всего сущего после того, как он утерял веру в Бога, и сам разрушает все остальное. В притче о блудном сыне это выражено словами о том, что сын расточил отцовское наследство, живя распутно. Что есть отцовское наследство? Это чистота души, желание добра, любви – все то, что мы получаем от Бога и что от такой жизни очень быстро и бесследно расточается. Вернемся к строкам Гумилева, где описан этот момент: Как розов за портиком край небосклона! Как веселы в пламенном Тибре галеры! Пускай приведут мне танцовщиц Сидона, И Тира, и Смирны... во имя Венеры, Цветов и вина, дорогих благовоний... Я праздную день мой в веселой столице! Но где же друзья мои, Цинна, Петроний? А, вот они, вот они, salve, amice! Идите скорей, ваше ложе готово, И розы прекрасны, как женские щеки. Вы помните верно отцовское слово, Я послан сюда был исправить пороки... Но в мире, которым владеет превратность, Постигнув философов римских науку, Я вижу один лишь порок – неопрятность, Одну добродетель – изящную скуку. Это очень верные слова: «изящная скука». Ее можно проследить в творчестве многих русских поэтов и писателей. Нам сразу вспоминается Евгений Онегин, лирический герой Пушкина, покидающий свет, потому что все ему постыло и наскучило. |
| Опубликованные А. И. Бриллиантовым лекции В. В. Болотова (январь–февраль 1907 г.) он находил «ужасными по темноте и афектности», не лучшего мнения был и об историографии, «в которой сам черт ногу переломает», однако все же полагал, что при удобопонятности некоторые вещи Болотова «не окажутся бесполезными» 486 . Глубоковский послал Болотову один из первых экземпляров 1-го тома «Феодорита» 487 . Впервые Болотов узнал о работе Глубоковского из письма Лебедева, заметившего, что «дельный студент» написал ему «дельное сочинение» о блаж. Феодорите 488 . Как впоследствии признавал сам Болотов, он испытал «момент слабости», убоявшись, что его тезис о диаконе Рустике как авторе Синодика (Synodicon Lupi, главного источника по делу Нестория) «уже перехвачен Глубоковским», и чтобы «обеспечить – нравственно – приоритет за собою», послал Лебедеву анаграмму: «Salve, secunde comes, per cunctos saeculi laeti Annos, ymni memor Cretici! Odi, о Cassi», составленную из «Synodi Cassinensis collectorem esse Rusticum, Romanae ecclesiae diaconum, puto» 489 . 2 марта 1890 г. Болотов сообщал проф. И. Е. Троицкому , что у него на столе «московская литературная новинка»: «Сочинение производит впечатление очень выгодное (...). Ученое трудолюбие автора вне вопроса: цитируется даже W. Wright, Catalogue of Syrian manuscriptes, хотя – насколько понимаю – око автора видит, да зуб неймет, фигурируют некоторые monstra XVI–XVII в. (...) Обеляет Феодорита автор через край немножко, и потому воинствует на немцев не всегда с победою. И в других пунктах он иногда рубит только топором вместо скобели. Но вообще при беглом перелистывании книги, я встретил промахов (даже и наследственных) не очень много» 490 . В выделенных нами курсивом словах – намек на московскую историческую (академическую) школу и на А. П. Лебедева . Свои замечания Болотов изложил в письме Глубоковскому, сохранившемся в архиве Болотова: трудно сказать, черновик ли это или письмо осталось не отправленным. «Искренно благодарю за оказанную мне честь и доставленное удовольствие – читать ранее других Вашу ценную книгу, научную везде, anregendes 491 и там, где не все согласятся с Вашими выводами (...) В своих примечаниях Вы дали редкий памятник научной добросовестности» 492 . |
| «Цицерон говорил: «Мы все окружены здесь следами истории», – пишет мадам де Сталь, не совсем верно, но по смыслу правильно цитируя римского оратора, и продолжает: – Если он говорил так в своё время, то что же сказать нам сейчас»… Здесь сам Цицерон говорил свои речи, так хорошо, до мельчайших подробностей запомнившиеся нам, филологам–классикам, со студенческой скамьи, здесь правил Август и блуждал по ночным улицам Рима влюбленный в прекрасную Делию поэт Альбий Тибулл, здесь Марк Аврелий по–гречески записывал в дневник свои мысли, здесь Пётр проповедовал Евангелие, здесь Павел писал свои послания… здесь… здесь… здесь… Страшно подумать, но всё это было именно тут в реально существующем и живом на сегодняшний день городе, где и сегодня так безжалостно сжигает солнце наши плечи… где и сегодня всё осталось, на самом деле, как было, где… как писал где-то Лосев, «Набожный еврей при встрече говорил: «Мир тебе!», живой и веселый грек: «Радуйся!», практический же и здравый римлянин – только «Будь силен!» (vale) и «Будь здоров!» (salve)»… Все три эти разные цивилизации встретились здесь, именно в этом городе, и так родилась Новая Европа, и мы, европейцы, в душах которых навсегда смешалось три начала – еврейское, греческое и римское… Santa Maria Maggiore «Стоит на месте высоком и весёлом», – записал в своем дневнике, говоря о базилике Santa Maria Maggiore, неутомимый русский путешественник и паломник Василий Григорьевич Барский, бывший тут 5 сентября 1724 года. Она построена на самой вершине Эсквилина. «Галопируя к Санта Мариа Маджоре, обратите внимание на часть Эсквилинского холма по правую вашу руку; там находились роскошные сады Мецената и загородные дома Проперция, Вергилия и Горация. Это место очаровательно; по–видимому, оно когда-то отличалось здоровым климатом», – продолжает Барского Стендаль в «Прогулках по Риму». Monte sub Esquilio multis incaeduus annis Junonis magnae nomine lucus erat Под Эсквилинским холмом нерушимая долгие годы Свято хранимая там роща Юноны была, — - |
| Abius barbarum populum legibus iunxit, et boves aratro domari, frumenta que sulco quaerere et ex agresti cibo mitiora vesci homines coëgit. (Iuftin. XLIV, 4). Имя сего Абу поныне слышится в названиях многих источников и злачных долин на Синае и в сопредельной с ним Эт-Тихской пустыне. (Смотри мои карты Синая). Много занятий предложит будущим поклонникам неопалимой Купины. Но много и обширных познаний иметь должны они. Успешное исследование иероглифических памятников в Магаре и Ель-Хадеме и Синайских надписей условливается знанием языков древнеегипетского, коптского, еврейского, халдейского, сирского, арабского, и особенно финикийского. Указываю известные мне пособия к изучению как сего последнего языка и истории финикиян, так и самых надписей на Синайских утесах. I. Комедия Плавта. Poenulus. Act. V . scen. I. vers 1–10. Выписываю эту сцену, и под финикийские слова, написавные латинскими буквами, подвожу чтение их еврейскими буквами, дабы читатель понял: чт тут говорится по-финикийски. – Avo! Quojates estis? aut quo ex oppido? Salvete. – Hanno Muthumballe bechaedre anech. Hanno Muthumbalis ex Carthagine ego. – Quid ait? – Hannonem sese ait Carthagine Carthageniensem Muthumbalis filium. – Salutat. – Donni mi domine. – Doni volt, tibi Dare hinc nescio quid? audin» pollicerier? – Saluta hunc rursus Punice verbis meis. – Avo donni hie mihi tibi inquit verbis suis. Salve domine – Mi bar bocca? Quo ex oppido es? – Istuc tibi sit potius quam mihi! – Quid ait? – Miseram esse praedicat buccam sibi. Fortasse medicos nos esse arbitrarier. – Si ita est, nega esse: nolo ego errare hospitem. – Audi tu, rufen nulo, is tam. Medici nos non (sumus) vir bone. – Roga, num quid opus sit. – Tu, qui zonam non habes, Quid in hanc venLsti urbem, aut quid quaeritis? – Muphursa Explicationem. – Quid ait? – Mure lech ianno. Doctor tibi explicabit. – Non audis? mures Africanos praedicat ln pompam laudis dare se velle aedilibus. – Laech la cbananim li menuchot. Abi ad (deos) misericordes mihi quies sit. – Ligulas t canalis ait se advexisse et nuces: Nunc orat operam, ut des sibi ut ea veneant. – Mercator, credo, est. – Is amar hinam. Vir loquitur frustra – Quid est? – Palu me rega datham. Mirum, quam inanis cognitio eorum. – Palus vendundas sibi ait, et mergas datas, Ut hortum fodiat, atque ut frumentum metat. Ad messim, credo, missus hic quidem tuam. |
| Еще до отплытия Магеллан, с ведома и согласия Casa de la Contratacion (Индийской палаты), выработал для поддержания постоянной связи между судами особую систему. Правда, contromaestres — капитанам судов и кормчим — известна derota — общий курс; но в открытом море для них действует только одно предписание; идти в кильватере «Тринидад» — ведущего флагманского судна. В дневные часы соблюдение этого приказа вполне посильно, даже во время сильного шторма корабли могут не терять друг друга из виду; гораздо труднее поддерживать непрерывную связь между всеми пятью судами ночью, — для этой цели изобретена и тщательно продумана система световой сигнализации. С наступлением темноты на корме «Тринидад» зажигается вставленный в фонарь (farol) смоляной факел (faro), чтобы идущие вслед корабли не теряли из виду флагманское судно, Capitàna. Если же на «Тринидад», кроме смоляного факела, загораются еще два огня, это означает, что остальным судам следует убавить ход или же лавировать из-за неблагоприятного ветра. Три огня возвещают, что надвигается шквал и поэтому надлежит подтянуть лисель, при четырех огнях нужно убирать все паруса. Многочисленные, то вспыхивающие, то гаснущие огни на флагманском судне или же пушечные выстрелы предупреждают, что надо опасаться отмелей или рифов. Итак, для всех возможных счастливых и несчастных случаев разработан язык ночных сигналов. И на каждый сигнал этого примитивного светового телеграфа каждый корабль обязан каждый раз немедленно отвечать таким же сигналом, дабы адмиралу было известно, что его приказания поняты и выполнены. Кроме того, ежевечерне, незадолго до наступления темноты, каждый из четырех кораблей должен приблизиться к флагманскому судну, приветствуя адмирала словами: «Dios vos salve, secór capitán-general, у maestre, у buena companiá» и выслушать его приказы на время трех ночных вахт. Казалось бы, что этот ежедневный рапорт всех четырех капитанов адмиралу с первого же дня устанавливает определенную дисциплину: флагманское судно ведет флотилию, а остальные следуют за ним, адмирал указывает курс, а капитаны беспрекословно его придерживаются. |
| Наша повесть начинается сентябрьским вечером 302 года от Рождества Христова. Мы приглашаем наших читателей последовать за нами по римским улицам. Солнце уже садилось. Небо было ясно; в воздухе веяло прохладой, и народ шел в сады Цезаря и Саллюстия насладиться вечернею прогулкой и узнать городские новости. Квартал, куда мы вошли с вами, назывался кварталом Марсова поля, и находился между Тибром и семью холмами древнего Рима. Во времена республики на Марсовом поле происходили военные учения и бои гладиаторов, но теперь все это пространство было уже застроено общественными зданиями: Помпеи выстроил здесь театр, Агриппа — Пантеон и примыкающие к нему бани. Понемногу туг поднялись и частные дома, в один из которых мы с вами сейчас войдем. Внешне этот дом был непривлекателен; своими очертаниями он производил печальное, даже мрачное впечатление. Невысокие стены — простые, без архитектурных украшений — были прорезаны небольшими редкими окнами. Вход в одной из стен этого небольшого прямоугольного здания обозначался двумя колоннами. На мозаичном полу его, на самом пороге начертано было бесхитростное слово: Salve! Переступив порог, мы окажемся в атриуме, первом внутреннем дворике, окруженном колоннадой. Посреди этого дворика, вымощенного мраморными плитами, тихо журчала струя воды, проведенная из Клавдиева водопровода с высот Тускуланума. Хрустальная струя падала в красный мраморный бассейн, из которого выбегала, клубясь и журча, и лилась в нижний, более широкий бассейн. Брызги воды орошали редкие растения в изящных вазах. Под портиком стояла дорогая мебель: кресла, украшенные слоновой костью и серебром, столы из драгоценного дерева с бронзовыми и золотыми канделябрами, вазами, треножниками и удивительной красоты бюстами — произведениями высокого, ныне нам уже недоступного искусства. Стены были украшены фресками, отделенными одна от другой нишами, в которых стояли статуи. На самой середине полукруглого потолка, образованного сводами дома, находилось большое круглое отверстие. Оно было завешено от солнца и дождя плотным полотном. Отверстие это, нечто вроде огромного окна, пропускало мало света, отчего на внутреннем дворике стояли вечные сумерки. Но зато как тут было прохладно в жаркие летние и осенние дни! Сквозь этот исскуственный полумрак довольно трудно было что-нибудь разглядеть. За арками, расположенными против тех, что вели во внутренний дворик, был другой вход во второй внутренний дворик, украшенный еще изящнее. Он был вымощен мраморными плитами и позолочен на карнизах. Мраморные колонны поддерживали внутреннюю галерею, которая тянулась вокруг этого дворика. |
| Затем следует разделение надписей по классам и характеристика форм, свойственных каждому из них. Известная правильность, однообразие, наблюдаемые в надписях, принадлежащих к одному какому-либо классу, позволяют вывести некоторые эпиграфические законы, которые имеют значение при реконструкции пробелов в надписях и критике подлинности их. Приведу для примера характеристику надгробий. Существенными (конститутивными) частями погребальных надписей являются: 1) формула инвокации: D. Μ. S.=dis manibus sacrum, 2) имя погребенного, 3) формула годов. К аксессуарам принадлежат: 1) формула, указывающая, что мертвый покоится в той могиле, где надпись (hic quiescit, hic crematus est, hic ossa sunt), 2) пожелание, обращенное к умершему со стороны живых (sit tibi terra levis), 3) приветствие от лица мертвого живым (salve, vale viator) и ряд других деталей. Помимо прямых источников для истории латинского языка, в виде литературных произведений древнего периода и надписей, есть еще, так сказать, – косвенные. Сюда принадлежат: —206— 1) Сочинения римских грамматиков и антикваров, обращавших внимание на особенности архаического языка и приводивших образцы его в виде отдельных слов, выражений и целых текстов (труды Варрона, Феста, Геллия, Проба, Харисия и др.). 2) Формулы и обороты, употреблявшиеся в религиозном ритуале и государственных делах. Замечено, что формулы вообще обладают способностью сохранять старые слова и старые формы слов. Происходит это от того, что вследствие их механического повторения со словами перестают связывать смысл. Они становятся простыми flatus vocis и как бы окаменевают, эволюционный процесс на них уже не распространяется. Благодаря этому сохранились старые формы слов, в роде ollus=illi, в формуле восклицания глашатая при выборах: olla centuria! а также в фразе, произносимой при смерти: ollus leto dato est! Здесь же следует упомянуть о гимнах салиев и арвальских братьев, представляющих образчики такого древнего языка, что даже для самих римлян поздней эпохи он был, мало понятен. Обломки древнего языка в формулах и ритуальных оборотах принадлежат вообще к классу пережитков языка, которых не мало рассеяно по классической latinitas. В самом деле, все так называемые исключения из правил, неправильные формулы спряжения и склонения, которые констатируются, но обычно не объясняются в школьных грамматиках латинского языка, есть не что иное как лингвистические рудименты. И если их осветить историко-генетическим принципом, то они окажутся таким же закономерным явлением, как и прочие «правильные» формы. Темп развития бывает не одинаков в разных частях языка, – в вокализме, консонантизме, морфологии и проч. В одних отделах он слишком быстр, в других оказывается более медленным. С точки зрения ушедших вперед элементов языка другие уж будут пережитками. Но сосуществуя вместе с первыми, эти последние являются прекрасным средством для восстановления звеньев эволюции. |
|
|
