| Главные силы самозванца выступили во второй половине августа 1604 года, а 25-го числа августа самозванец сам выехал из Самбора, имея за собой прелестную Марину, а впереди богатейший престол в Москве. В воскресенье 29-го августа он появился на короткое время во Львове, присутствовал на мессе в кафедральном соборе и слушал проповедь одного иезуита. Когда проповедник подошёл к нему, чтобы приветствовать его, Лжедимитрий ещё раз повторил ему уверение в своей преданности папскому престолу и в своём сочувствии к ордену иезуитов. Отправляясь в поход, Мнишек ещё раз писал Замойскому, лукаво скрывая пред ним правду и обещаниями выманивая его содействие: „Милостивый государь, канцлер и гетман коронный, милостивый государь и друг наш! Поручаю вашей милости, милостивому моему государю, мои покорные услуги. После столь долгих размышлений его милости, царевича московского, я решился отпустить его в дорогу к московской границе, так что теперь он находится уже в пути; хотя многие обстоятельства и удерживали его от этого предприятия, однако, я имел на то свои причины, по которым ему не приходилось далее откладывать этого путешествия. Считаю долгом сообщить вашей милости, милостивому моему государю, о тех причинах, по которым я отправил его в путь: первая та, что я хотел оказать ему при отъезде его из моего дома сердечное моё расположение к нему; вторая та, что я при его опасном положении хотел подать ему помощь в его трудном положении; третья причина состоит в том, что я вместе с другими изъявлением ему своего благорасположения хотел снискать народу польскому и нашему отечеству славу добросердечия; кроме того, я клонил дело к тому, чтобы он (прежде, нежели Господь Бог посадит его на престоле предков его, если это предопределено ему) за всё оказанное ему предложил нашему отечеству полезные для него условия, и я не сомневаюсь в том, что он сделал бы это, если бы у меня были средства для выполнения этого. В таком случае я прошу и ищу совета у вашей милости, моего милостивого государя, ибо действительно приведённая мной третья причина отправления его – причина весьма важная, и я знаю, хотя многие желали бы посоветоваться об этих обстоятельствах на сейме, но так как этого не случилось, то всё-таки было бы не лишним поддержать его в его стремлении к удовлетворению справедливого дела его. |
| Когда целью учебной программы является не знакомство с историческими событиями, а воспитание на избранных исторических примерах, говорить о каких-то частных погрешностях (а там есть целый ряд нелепостей даже хронологического плана: напр., Смута датируется 1604–1618, а «период великих потрясений» ХХ в. — 1914–1921, хотя датой окончания Гражданской войны все-таки признается 1922 г.), а равно об улучшениях и исправлениях неуместно. Это другой жанр. Наличие в Конституции РФ положения о недопустимости обязательной идеологии, казалось бы, позволяло и даже предполагало выбор в пользу достаточно спокойного повествования без обилия оценочных суждений о тех или иных событиях и тем более без специальных пояснений, как следует трактовать те или иные «сложные» вопросы. Естественно, такой подход предполагал бы и более равномерное распределение материала на хронологической шкале. В дореволюционных гимназических учебниках он, кстати, вполне был выдержан, более того, историю самого последнего, еще продолжавшегося правления, вообще избегали включать. В условиях, когда учащиеся и население элементарно незнакомы даже с последовательностью достаточно крупных событий отечественной истории, преподавание тем более следовало бы сосредоточить на усвоении возможно большего количества фактического материала (он и так в рамках отведенного для истории места в школьном курсе неизбежно может быть лишь весьма невелик), а на экзаменах предъявлять требования к знанию фактуры, а не «правильности суждений» по вопросам, о которых выпускник не имеет реального представления. Основательное знание собственной истории при мало—мальски развитом гражданском сознании (которое формируется и определяется всем строем жизни страны и состоянием государственного организма, а не школьными внушениями) само по себе (при отсутствии выраженной патологии) предполагает патриотичность убеждений и не нуждается в специальных агитках. Заменять его последними — дело совершенно безнадежное. По-видимому, если когда-нибудь у нас преподавание истории и примет пристойные формы, то произойдет это не раньше, чем будут отброшены попытки конструирования государственной идеологии путем «скрещивания ежа с ужом». |
| Между тем как Польский король и его паны с папским посланником решают судьбу нашего бедного Отечества и, собирая войско, уже заранее радуются тому ужасу, какой они наведут на Россию, — посмотрим, что делается в Москве, где мы оставили царя в неописуемом страхе от одного имени Дмитрия. Как он ни был уверен, что это обманщик и что истинный царевич спит непробудным сном, страх его все-таки не уменьшался. И мог ли он уменьшиться? Это был страх виновной совести, которая говорила ему, что настала минута наказания Божия за его ужасный грех! Как только эта мысль представилась встревоженному уму Бориса, его последнее мужество исчезло, и вместо того, чтобы скорее собрать войско и идти навстречу самозванцу, уже вступившему на Русские границы 16 октября 1604 года, несчастный царь в унынии, в мучительной тоске грешника отчаялся и действовал так слабо, что в прежних многочисленных Русских полках едва собралось до 50 000 человек! И те все шли неохотно. Состояние царя явно показывало его вину: смотря на его робость, на его бледное, унылое лицо, народ удостоверился в истине разглашаемого слуха, что он точно убийца Дмитрия, которого Бог чудесно спас от смерти и теперь возвращает Отечеству. С такими чувствами могло ли и войско усердно защищать Бориса и сражаться с тем, кого считало истинным сыном своих царей. Напротив того, и оно, и весь народ готовы были с радостью встретить его и посадить на престол. Самозванец знал это расположение и сумел воспользоваться им. Вступив в наше Отечество с Поляками и преданными ему Запорожскими Казаками, он стал посылать грамоты к Русскому народу как его настоящий государь, напоминал ему присягу, данную Иоанну IV, просил его оставить похитителя престола и служить законному царю. Это объявление, или манифест , так подействовало, что уже не одна чернь, но и все жители тех мест, где он проходил, покорялись ему как настоящему царевичу. Спустя месяц после появления в России ему уже принадлежали города: Моравск, Чернигов, Рыльск, Борисов, Белгород, Волуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец — одним словом, все области до Новгорода-Северского. Здесь только встретил он сопротивление одного воеводы, оставшегося верным Борису, — Петра Басманова. Но верность и усердие одного человека не могли спасти целого царства. Годунов видел свою погибель в беспрестанных изменах, о которых ему доносили, чувствовал ее в каждом убийственном упреке совести и, будучи не в состоянии переносить долее своих страданий, скоропостижно скончался 13 апреля 1605 года. |
| Четыре года Кирилл Лукарис пробыл в Венеции и оттуда возвратился в Константинополь. Ему было в это время не более 16 лет 168 . Воспитатель его Мелетий Пигас счел нужным отправить юного Кирилла для высшего образования в Падуанский уииверситет, «где Лукарис пробыл до двадцатитрехлетнего возраста» 169 . Пребывание Лукариса в Падуанском университете пало «на то самое время, когда благодаря определению августейшего сената иезуитское честолюбие и ненависть были подавлены и когда там процветали Кремонин и Пикколомений» 170 . Состояние Падуанского университета в то время можно определить отношением к нему правительства и достоинством профессоров. Дож венецианский (от 1585–1595) Пасхалий Цикония был очень ревностный правитель, особенно заботившийся о ненарушимом соблюдении дисциплины и порядка в Падуе. Главный начальник Падуи Марин Гриман был человек строгий и преданный ученой деятельности даже более, чем позволяла ему должность. Понятно, что он усиленно заботился о Падуанском университете – этом высшем рассаднике итальянского просвещения 171 . Из профессоров, лекции которых слушал Константин Лукарис в Падуанском университете, Смит отмечает Кремонина и Пикколомения 172 . Косар Кремонин (Cosarus Cremoninus) слыл в Падуанском университете за знаменитого философа. Будучи 40 лет от роду, он в 1590 году был призван в качестве второго профессора в Падую и до такой степени привлек к себе сердца своих учеников, что тем самым даже возбудил ненависть в своих сослуживцах. Вместе со своим товарищем Риккобаном он восставал против иезуитских школ и настоял на том, что сенат, вследствие ходатайства университета, решил в 1591 году уничтожить иезуитские школы. По смерти Пикколомения Кремонин был избран первым профессором и занимал эту должность в течение 30 лет 173 . Между учениками Кремонина было распространено мнение, что он не верил в бессмертие души и высказывал неправильные суждения о промысле, о происхождении мира и небесных телах. Константин Лукарис, по свидетельству Пападополи, с уважением отзывался о Кремонине и только осуждал его неправильные взгляды 174 . Другой учитель Лукариса, Франц Пиккодомений, был профессором в Падуанском университете в течение 35 лет. По учености и, особенно, по безупречной нравственности он был замечательным человеком. Еще в молодости он входил в спор со знаменитым профессором Зарабеллою, бывшим учителем Мелетия Пигаса в Падуанском университете 175 , и пытался примирить учение Аристотеля с учением Платона. До самой своей смерти, последовавшей на 84 году его жизни (1604 г.) 176 , он считался первым профессором в Падуанском университете 177 . Константин Лукарис, по свидетельству Пападополи, относился к Пикколомению с уважением и порицал же его только за то, что он иногда открыто с профессорской кафедры раскрывал латинское учение об оправдании 178 . |
| У одного из этих иезуитов Лжедимитрий исповедался накануне Успеньева дня и в самый праздник Успения причастился ради напутствия перед выступлением в поход. Этими иезуитами были два ксёндза ярославской коллегии: Николай Чижовский и Андрей Лавицкий. Андрей Лавицкий провёл, можно сказать, всю свою жизнь в обществе Иисуса. С самых ранних лет он покинул родной город Познань и поступил в виленские иезуитские школы, где и прошёл обычный учебный курс. Очень рано, шестнадцати лет от роду, в 1587 году, он поступил в орден. Здесь его ожидала долгая научная подготовка, которая всегда предшествует священству. После риторики он слушал философию и богословие, а потом сам преподавал в низших и средних классах. Вскоре выяснилось, какие именно качества у него преобладали и какого рода были его способности. Глубоко преданный своему призванию, живой, восприимчивый, он склонялся более к чисто внешней деятельности, чем к сосредоточенной жизни учёного. Вот почему он и не был удостоен степени доктора богословия, которая сопряжена в ордене с званием професа. Впрочем, своим практическим смыслом он умел хорошо пользоваться и с успехом выполнял разные должности. Искреннее благочестие сочеталось у него с пылким воображением: заветной мечтой его юности было проститься с отечеством, отправиться в Индию возвещать евангелие дикарям и окончить жизнь мученической смертью. В 1604 году, будучи во цвете лет, он находился в Ярославе, в Галиции, на последнем испытании. Необходимо заметить, что в иезуитском ордене сверх двух первых лет искуса по окончании научного образования установлен ещё целый год такого же искуса, так называемый „третий год». Это нововведение в орденскую жизнь принадлежит всецело Игнатию Лойоле и составляет особенность иезуитов. Лавицкий проходил установленное послушание вместе с Николаем Чижовским, когда оба они были вызваны в Самбор и назначены полковыми священниками при польском отряде войска самозванца. Товарищ Лавицкого, Николай Чижовский, был человек совсем иного закала. Почти всё его семейство, осёдлое на Волыни, следовало кальвинскому учению, он же был ревностный католик. |
| Если некоторые виды машин, особенно фабрично-заводское оборудование, ввозились еще из-за границы (гл. обр. из Германии), то паровозы, вагоны, рельсы производились преимущественно на русских заводах. Но и в области машиностроения за самые последние годы проявился быстрый рост: основной капитал главных русских машинных заводов за три года (1911-1914) возрос со 120 до 220 миллионов руб. Текстильная промышленность развивалась быстро, еле поспевая за еще более растущим спросом. Производство хлопчатобумажных тканей с 10,5 миллионов пудов в 1894 г. удвоилось к 1911 г. и продолжало возрастать далее. С быстрым развитием хлопководства в Туркестане Россия становилась все менее зависимой от привозного хлопка; уже в 1913 г. туркестанский хлопок покрывал половину потребности русских мануфактур: с начала царствования сбор туркестанского хлопка увеличился в шесть раз. Льняная, шерстобитная и шелковая промышленность увеличили свой оборот на 75-80 процентов. Общее число рабочих, занятых в текстильной промышленности, с полумиллиона дошло до миллиона. Вообще же число рабочих за двадцать лет с двух миллионов приблизилось к пяти. Подъем русского хозяйства был стихийным и всесторонним. Рост сельского хозяйства - огромного внутреннего рынка - был во второе десятилетие царствования настолько могучим, что на русской промышленности совершенно не отразился промышленный кризис 1911-1912 гг., больно поразивший Европу и Америку: рост неуклонно продолжался. Не приостановил поступательного развития русского хозяйства и неурожай 1911г. Спрос деревни на сельскохозяйственные машины, мануфактуру, утварь, предметы крашения создавал соревнование между русской и иностранной, главным образом немецкой, промышленностью, которая выбрасывала на русский рынок растущее количество дешевых товаров. Иностранный дешевый товар достигал русской деревни и способствовал быстрому повышению хозяйственного и бытового уровня. Этот стихийный рост отражался и на доходе казны. С 1200 миллионов в начале царствования бюджет достиг 3,5 миллиардов189. Из этой суммы более половины приходилось на доходы от винной монополии и от железных дорог. Год за годом сумма поступлений превышала сметные исчисления; государство все время располагало свободной наличностью. За десять лет (1904-1913) превышение обыкновенных доходов над расходами составило свыше двух миллиардов рублей. Золотой запас Гос. банка с 648 миллионов (1894 г.) возрос до 1604 миллионов (1914 г.). |
| Уставщик взял в свои руки книгу эту, долго смотрел с удивлением на эти слова, и потом проговорил: да, тут слова истинного нет. Я раскрыл другую книгу – большой Катехизис и дал прочесть грамотею на листе 113 следующие слова: Верую и в Духа Святого Господа, животворящего, иже от Отца исходящего и прочее. Он прочел и сказал не охотно: да, и тут что то слова истинного нет. Я дал ему еще прочесть те же слова без прилога истинного в книге Кирилловой, на листах 131, 428, 430 и 554. Старообрядец прочел эти слова и, несколько подумавши проговорил, сии слова: какая оказия! этого я еще ни разу не читал; но кроме этих книг повсюду в наших старопечатных книгах символ напечатан с прилогом слова истинного. Как бы не доверяя этим словам грамотея и уставщика, человека три из предстоящих старообрядцев подошли к столу и начали рассматривать в книгах означенные слова, потом долго перелистывали книги и отошли в сторону, ничего не сказавши. Я стал продолжать беседу далее: помимо этих книг, которые вы сейчас видите, я читал, друзья мои, как раньше объяснял вам, многие другие старописьменные и старопечатные книги, писанные и печатанные до патриарха Никона , в которых восьмой член символа веры напечатан без слова истинного, и, посему к разрешению вашего недоумения приведу вам свидетельства из тех только книг, которые теперь могу припомнить. Слушайте со вниманием. В московском Румянцевском музее видел я и читал сам лично книгу под названием часослов, которая напечатана в Кракове ранее московской печати 5О-ю годами, и в ней символ веры напечатан, так: и в Духа Святого Господа и животворящего. В часослове, печатанном в Москве 1565 году, при царе Иване Васильевиче Грозном, и при митрополите Макарие. напечатан восьмой член символа так: и в Духа Святого истинного и животворящего, так же напечатано в псалтири с часословом в Вильне 1586 на листе 16-м и в Духа Святого истинного и животворящего. В Божественной литургии Златоустого, напечатанной 1604 году в Стратене, восьмой член символа читается так: и в Духа Святого Господа и животворящего. |
| (663, 1601) 1. Если кто-либо говорит, что Таинства Нового Завета не установлены Господом нашим Иисусом Христом; или что их больше или меньше семи, а именно Крещение, Миропомазание, Евхаристия, Покаяние, Елеопомазание, Священство и Брак; или же что какое- либо одно из них по истине и строго говоря не есть Таинство, да будет отлучен от сообщества верных. (664, 1602) 2. Если кто-либо говорит, что эти Таинства Нового Завета отличаются от Таинств Ветхого Завета только потому, что ритуал и внешние обряды иные, да будет отлучен от сообщества верных. (665, 1603) 3. Если кто-либо говорит, что эти семь Таинств настолько равноценны, что ни с какой точки зрения ни одно из них не более достойно, чем другое, да будет отлучен от сообщества верных. (666, 1604) 4. Если кто-либо говорит, что Таинства Нового Завета не обязательны для спасения, но излишни и что и без них или без желания получить их, одной лишь верой, человек получает от Бога благодать оправдания, хотя не все они необходимы каждому человеку, да будет отлучен от сообщества верных. (667, 1695) 5. Если кто-либо говорит, что эти Таинства установлены только для того, чтобы питать веру, да будет отлучен от сообщества верных. (668, 1606) 6. Если кто-либо говорит, что Таинства Нового Завета не несут в себе благодати, которую они знаменуют, что они не сообщают эту благодать тем, кто ей не препятствует, как если бы они были только внешними знаками благодати или праведности, полученной через веру, и знаками христианского вероисповедания, которые позволяют людям отличать верных от неверующих, да будет отлучен от сообщества верных. (669, 1607) 7. Если кто-либо говорит, что благодать не дается всегда и всем через Таинства, даже если их принимают как должно, но что она дается лишь иногда и только некоторым, да будет отлучен от сообщества верных. (670, 1608) 8. Если кто-либо говорит, что эти Таинства Нового Завета, будучи совершены, не сообщают благодати, но что одной только веры в Божественное обетование достаточно для получения благодати, да будет отлучен от сообщества верных. |
| „Сих ради Никитичев, – говорит он, – паче же за премногие и многочисленные грехи наши и беззакония и неправды, излияние гневобыстрое было от Бога: омрачил Господь небо облаками, и столько дождя пролилось, что все люди в ужас впали, и остановилось всякое дело земли, и всякое семя, посеянное, давши росток, разбухло от безмерных вод, излитых из воздуха; и не обвеял ветер травы земные в течение десяти недель; и прежде простертия серпа, сильный мороз побил всякий труд дел человеческих и в полях, и в садах, и в дубравах всякий плод земной, и как огнём поедена была вся земля... И всякое естество восклицало „ох!“ и „горе!»... И такая беда пришла, что бедные и неимущие снедали всякую нечистоту, и если бы Господь не сократил дней тех, то уже начинали есть и друг друга»... Но бедствия ещё не кончились, когда был собран обильный урожай 1604 года. Самым пагубным последствием голода явились бродяжничество и разбои. Спасаясь от голодной смерти, толпы всякого сорта людей составляли разбойничьи шайки, чтобы вооружённой рукой кормиться на счёт мирных жителей. Преимущественно эти шайки составлялись из холопов, которыми полны были дома знатных и богатых людей. В голодные годы господа не в силах были прокормить толпы своих холопов, и потому одни из них насильно выгоняли своих слуг, вручив им отпускные, другие же отпускали слуг без отпускных в надежде вернуть их к себе, когда прекратится голод, и даже взыскать деньги за укрывательство с тех, кто принял бы к себе чужих слуг без отпускных. Разумеется, положение таких холопов было крайне тяжёлым, так как никто не решался взять к себе их. В августе 1603 года царь Борис издал указ, которым господа обязывались, отсылая холопов для прокормления, непременно выдавать им отпускные. Но зло трудно было поправить, когда и отпущенные на волю не находили себе пристанища, за недостатком припасов. Количество этих холопов, лишённых приюта и средств к прокормлению, увеличилось ещё холопами опальных бояр, Романовых и других, пострадавших вместе с ними. Так как эти верные слуги не сделали никаких доносов на невинных господ своих, то Борис и их подверг опале и запретил всем принимать их к себе. |
| Давали себя знать нелады в русском лагере. Помимо персон, исполненных подлинного патриотизма, среди земцев нашлось немало ушлых интриганов и корыстолюбцев. Самый видный из них — вождь казаков Иван Заруцкий. Бешеный авантюрист, он искал власти, прибытка и славы. Настоящее дитя Смуты, Заруцкий не останавливался перед убийством своих боевых товарищей, если они мешали его возвышению. Как только Ляпунов принялся наводить порядок в пестром, слабо дисциплинированном воинстве, казаки Заруцкого погубили его. Позднее Заруцкий организовал покушение и на Пожарского, к счастью, сорвавшееся. А когда Второе земское ополчение во главе с Мининым и Пожарским приблизилось к Москве, он бежал, уведя за собой половину войска. Последний крупный деятель Смуты, противопоставлявший себя законному порядку, за это он в конце концов и принял позорную смерть. Князь Дмитрий Трубецкой Зато последний из начальников земской армии, явившейся под Москву, был испечен из другого теста. Это молодой князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой — один из знатнейших аристократов Московского государства, потомок Гедимина. Он появился на царской службе в 1604 году — в чине стольника ходил против Лжедмитрия I. Тот же чин сохранил Трубецкой и при Василии Шуйском. Перебежав от Василия Шуйского к Лжедмитрию II (июнь 1608), он сразу получил от «царика» боярский чин: «тушинцам» пришлось по вкусу, что в их лагере оказался столь знатный человек… Однако потом он сделался одним из столпов сопротивления иноземным захватчикам. Роль князя Д.Т. Трубецкого в земском движении огромна. Трубецкой достоин почтительного отношения, ведь он единственный — единственный из нескольких десятков знатнейших людей Царства! — не отказался от святой роли вождя в земском ополчении. А приняв ее, шел с земцами до победы. В 1611 году он вместе с Ляпуновым и Заруцким составлял полки Первого ополчения, пришел с ними под Москву, участвовал в битвах с интервентами. Воинские заслуги его перед Россией очевидны. Формально Дмитрий Тимофеевич признавался старшим из воевод земства — его имя писали на грамотах ополчения первым. Да и обращаясь к руководству ополчения, в грамотах из городов его тоже называли на первом месте. Знатные дворяне легко подчинялись аристократу-Трубецкому — в том не было никакой «порухи» для их родовой чести. А вот не столь знатный Ляпунов, и, тем более, безродный Заруцкий не очень-то годились на роль их начальника. Без Трубецкого дворянская часть ополчения могла просто разойтись по домам. |
|
|
