| После этого комплимента он стал так невыносимо извиваться, что бабушка, глядевшая на него в упор, наконец, потеряла терпение. – Вот прах его возьми! Что с ним такое? – сказала она сердито. – Не дергайтесь, сэр! – Прошу прошенья, мисс Тротвуд! – отозвался Урия. – Я знаю, у вас нервы… – Оставьте меня в покое, сэр! – воскликнула бабушка, нисколько не смягчившись. – Об этом помалкивайте. Ошибаетесь, нет у меня никаких нервов! Если вы угорь, сэр, так и будьте угрем. Но если вы человек, извольте управлять своими членами! Боже ты мой! – продолжала она с великим негодованием. – Я не желаю сойти с ума от того, что вы здесь передо мной извиваетесь, как змея или как пробочник! Мистер Хин, как и следовало ожидать, пришел в замешательство от такого взрыва, сила которого усугубилась еще тем, что бабушка в негодовании заерзала в кресле и потрясла головой, словно норовя броситься на Урию или вцепиться в него зубами. Тем не менее он обратился ко мне, и тон его был елейный: – Я хорошо знаю, мистер Копперфилд, что мисс Тротвуд – леди во всех отношениях превосходная! – очень вспыльчива (я имел удовольствие, мистер Копперфилд, знать ее еще раньше, чем вы, когда был жалким клерком), и вполне естественно, что при перемене обстоятельств она стала гораздо более вспыльчивой. Следует еще удивляться, что этим все и ограничилось! Я пришел только сказать, что, если при нынешних обстоятельствах мы можем быть чем-нибудь вам полезны – моя матушка, или я, или фирма Уикфилд и Хип, – мы будем очень рады… Могу я это сказать? – отнесся он с тошнотворной улыбкой к своему компаньону. – Урия Хип очень предприимчив в делах, Тротвуд, – сказал мистер Уикфилд каким-то монотонным, сдавленным голосом. – Я вполне с ним согласен. Вы знаете, я давно питаю к вам интерес. Независимо от этого, я целиком согласен с тем, что говорит Урия. – О, как приятно, когда тебе так доверяют! – сказал Урия и так дернул ногой, что снова рисковал вызвать вмешательство бабушки. – Но я надеюсь, мистер Копперфилд, что мне удается немного облегчить бремя деловых забот мистера Уикфилда. |
| — У этого, по крайности, шея толста! — решила она, — может быть, и побьется малое дело, а выдержит! Решивши таким образом, она осторожно сунула совесть в штемпельный конверт, надписала на нем адрес Бржоцского и опустила в почтовый ящик. — Ну, теперь можешь, друг мой, смело идти на базар, — сказала она мужу, воротившись домой. Самуил Давыдыч Бржоцский сидел за обеденным столом, окруженный всем своим семейством. Подле него помещался десятилетний сын Рувим Самуилович и совершал в уме банкирские операции. — А сто, папаса, если я этот золотой, который ты мне подарил, буду отдавать в рост по двадцати процентов в месяц, сколько у меня к концу года денег будет? — спрашивал он. — А какой процент: простой или слозный? — спросил, в свою очередь, Самуил Давыдыч. — Разумеется, папаса, слозный! — Если слозный и с усецением дробей, то будет сорок пять рублей и семьдесят девять копеек! — Так я, папаса, отдам! — Отдай, мой друг, только надо благонадезный залог брать! С другой стороны сидел Иосель Самуилович, мальчик лет семи, и тоже решал в уме своем задачу: летело стадо гусей; далее помещался Соломон Самуилович, за ним Давыд Самуилович и соображали, сколько последний должен первому процентов за взятые заимообразно леденцы. На другом конце стола сидела красивая супруга Самуила Давыдыча, Лия Соломоновна, и держала на руках крошечную Рифочку, которая инстинктивно тянулась к золотым браслетам, украшавшим руки матери. Одним словом, Самуил Давыдыч был счастлив. Он уже собирался кушать какой-то необыкновенный соус, украшенный чуть не страусовыми перьями и брюссельскими кружевами, как лакей подал ему на серебряном подносе письмо. Едва взял Самуил Давыдыч в руки конверт, как заметался во все стороны, словно угорь на угольях. — И сто зе это такое! и зацем мне эта вессь! — завопил он, трясясь всем телом. Хотя никто из присутствующих ничего не понимал в этих криках, однако для всех стало ясно, что продолжение обеда невозможно. Я не стану описывать здесь мучения, которые претерпел Самуил Давыдыч в этот памятный для него день; скажу только одно: этот человек, с виду тщедушный и слабый, геройски вытерпел самые лютые истязания, но даже пятиалтынного возвратить не согласился. |
| О том, что в море водятся «драконы», рассказывают и другие памятники древней и средневековой письменности. «Смотрите! — восклицает Виргилий, — от Тенедоса плывут по морю две змеи, свернув свои тела в гигантские кольца. Они плывут прямо к берегу! Их груди рассекают волны, а кроваво-красные гривы выступают над водой. И поднялся в океане страшный шум!» Олаус Магнус пишет в «Истории северных народов»: «Все, кто плавает вдоль берегов Норвегии, рыбачит здесь или торгует, соревнуются между собой в рассказывании историй о том, что большая морская змея длиной в 200 футов и толщиной в 20 футов живёт в скалах и пещерах около Бергена. Она появляется только летом по ночам и в хорошую погоду и пожирает телят, ягнят и коз или уходит в море на добычу за каракатицами, омарами и крабами всех видов. У неё грива в два фута длиной, свисающая с шеи, острая чешуя тёмного цвета и горящие глаза. Она нападает на лодки и хватает людей, поднимаясь высоко над водой». Как и в случае с кракенами, побережье Норвегии в те времена было, по-видимому, сценой, где это бесподобное существо появлялось наиболее часто. Другой скандинавский историк я натуралист Эрик Понтоппидан расспросил сотни норвежских рыбаков о гигантском морском змее. Он пришёл к выводу, что все люди, которым приходится часто плавать по морю, верят в его существование. «Поставить перед ними этот вопрос, — заключает Понтоппидан, — все равно что спросить, есть ли в море треска или угорь». Стилизованные образы легендарного змея искусные руки скандинавских мастеров запечатлели в суровых орнаментах, которые украшали боевые ладьи норманнов. Не один их славный корабль, говорит Фрэнк Лейн, носил название «Длинная морская змея». В средние века уверенность в существовании морского змея была всеобщей. Редкий корабль в те времена выходил в море без особых предосторожностей (по большей части смехотворных). И сейчас ещё рыбаки Ньюфаундленда перед путиной запасаются «бобровой струёй» — верным средством, по их мнению, для отпугивания морских змей. Естественно, что большинство рассказов о встречах с гигантскими морскими чудовищами дошли до нас из предыдущих столетий, когда крупные морские животные представляли реальную опасность для небольших парусных судов, и люди силой обстоятельств были вынуждены более внимательно следить за поверхностью океана. |
| Например, речной угорь, живущий в европейских водоемах, для размножения плывет в Саргассово море, к экватору; затем его дети плывут обратно в Европу, чтобы там жить и взрослеть и чтобы потом снова повторить путешествие родителей и т. д. Почему бы угрю не размножаться, как всем обычным рыбам? Ведь существующий способ его размножения очень не выгоден в плане выживания, а если это так, то он не мог бы возникнуть в результате естественного отбора наиболее хорошо приспособленных особей - считают М. Дентон и Б. Хобринк. Дж. К. Икклз (лауреат Нобелевской премии по медицине, за работы в области нейрофизиологии) предложил в свое время своим коллегам-материалистам одну странную на первый взгляд дилемму - или отвергнуть универсальность дарвинизма, или признать реальность существования человеческой души! (28). Слушатели. На чем основана необходимость такого выбора? Лектор. Икклз рассуждал примерно так. Если человеческое сознание реально воздействует на события материального мира (а материалисты это отрицают, считая воздействующими только нейроны), то оно существует как физический фактор (такой же, как, например, энергия атома), способствующий выживанию. Если же оно не воздействует на мир никак, как и считают материалисты, то оно не могло бы возникнуть в результате естественного отбора. Откуда же оно взялось? Ведь, согласно дарвинизму, все, что есть в живой материи, сформировалось в результате естественного отбора, в результате эволюции от " нуля " ! Или признавать дарвинизм, но тогда признавать " физичность " сознания, или признавать, что дарвинизм не объясняет всех явлений жизни, если считать, что сознание человека " эпифеномен " [ 9 ] и т.п. Слушатели. А как же насчет мутаций? Теперь почти в каждой поликлинике или аптеке можно видеть санбюллетени о борьбе с мутантными формами микробов и т.д.? Разве это не пример образования новых форм через естественный отбор? Лектор. Да, действительно, эти явления, о которых упоминают санбюллетени, имеют место, это - неоспоримые факты. Но с мутациями их формирующей ролью дело обстоит гораздо сложнее, чем это иногда кажется. |
| Если ученый мне скажет, что маленький Гайавата смеялся потому, что экономика индейцев заставляла их уничтожать престарелых членов семьи, я позволю себе не согласиться. Если ученый скажет, что корова перепрыгнула через луну только потому, что молочный скот был связан с культом Дианы, я ему не поверю. Что же еще делать корове, как не прыгать через луну? Мифотворчество — одно из немногих действительно утраченных искусств. Но это искусство. Рогатый месяц и рогатая корова как нельзя лучше подходят друг к другу. Бросать бабушек в небо не очень похвально, но эстетически безупречно. В отличие от художников и поэтов, ученые редко понимают, что одна из ветвей красоты — уродство. Им неведома законная красота гротеска; они называют дикарский миф грубым, нелепым и болезненным, потому что в нем нет красоты летящего Меркурия, и не видят, что в нем есть красота несчастной Алисиной Черепахи или сумасшедшего Шляпника. Люди прозаические всегда требуют от поэтов поэтичности. Мифы же пропитаны настоящим юмором. У австралийских аборигенов, признанных безнадежно примитивными, есть сказание о гигантской лягушке, которая проглотила всю воду на земле и не вернет ее, пока не рассмеется. Самые разные животные проходят перед ней, но она держится серьезно, как королева Виктория. Пробрал ее только угорь, который стоял на хвосте, по-видимому, отчаянно стараясь сохранить собственное достоинство. Из этой басни можно выкроить сколько угодно самой прекрасной литературы. Как глубоко и мудро видение сухого мира, тоскующего о благостном потопе смеха! Как прекрасно огромное чудище, извергающее воду! Как смешна раздутая пучеглазая морда, взирающая на пеликана или пингвина! Во всяком случае, лягушка рассмеялась; но фольклористы сохранили серьезность. Если даже мифотворчество ниже искусства, его все равно нельзя судить с точки зрения науки. Многие мифы просты и незамысловаты, как первые детские рисунки. Но ребенок рисует, и мы не считаем его рисунки плохим чертежом. Ученый не может рассуждать о дикаре, потому что дикарь не рассуждает о мироздании. Он занят совсем другим делом; я бы сказал, что он сплетничает о богах. Если хотите, он поверил в них раньше, чем собрался о них подумать. Точнее, он принял их раньше, чем в них поверил. |
| Эти возвышенные идеи Божественного Откровения доступны только тому, кто находится в общении с живым Первоисточником чистых и вечных идей, с Первообразом всякой истины, словом, с Духом Святым. Люди неверующие, вроде Эрнести, могут, конечно, отвергать такие правила, но не те, которые глубоко убеждены, что Библия – подлинное слово Бога Живого. Другой профессор, оказавший большое влияние на распространение отрицательных теорий вдохновения библейских книг, был известный библейский и церковный критик Иоганн Саломон Землер (1725–1791). Землер не был, собственно, ни замечательный писатель, ни сильный характер. Его сочинения, при множестве предвзятых мыслей, производят крайне неприятное впечатление излишним многоречием, опасной кичливостью и слабостью доказательств. Всё это вполне естественно объясняется тем, что богословские познания автора были ограничены, а образование недостаточно. Зато у него был замечательный дар подмечать ходячие, любимые идеи современного общества. Он умел в данное время сказать решающее слово для выражения этих идей. Вращаясь как угорь, Землер был, так сказать, трубой для духа времени. В характере Землера было чрезвычайно много отрицательных качеств 116 . Циническая грубость, с которой он старался подорвать у других основы веры в то время как сам чувствовал крайнюю нужду в них, возмущает всякого порядочного человека. Сюда присоединяется ещё крайнее лицемерие, с которым он показывает свою склонность к вольтерьянству, без какой-либо внутренней перемены в душевном настроении. Весь успех Землера, в сущности, объясняется некоторой новизной и смелостью его взглядов. Воспитание в университете в Галле, центре пиэтизма, сохранило ему на всю жизнь жалкие остатки практического благочестия. Вот это лицемерное благочестие, вместе с прекрасными воспоминаниями дней юности, и внушало Землеру некоторое, хотя очень слабое, уважение к христианской вере. Таков был человек, который во всех своих сочинениях ставил себе целью нападать на небесный авторитет слова Божьего. С острым инстинктом Землер сознавал, что рационализм не может одержать победу, иметь успех, пока остаётся непоколебимым божественный авторитет Библии. |
| Предстояло распорядиться об обеде. Г-н Клюбер предложил было совершить этот обед в закрытой со всех сторон беседке – «im Gartensalon»; но тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила, что не будет иначе обедать как на воздухе, в саду, за одним из маленьких столов, поставленных перед трактиром; что ей наскучило быть все с одними и теми же лицами и что она хочет видеть другие. За некоторыми из столиков уже сидели группы новоприбывших гостей. Пока г-н Клюбер, снисходительно покорившись «капризу своей невесты», ходил советоваться с оберкельнером, Джемма стояла неподвижно, опустив глаза и стиснув губы; она чувствовала, что Санин неотступно и как бы вопросительно глядел на нее, – это, казалось, ее сердило. Наконец г-н Клюбер вернулся, объявил, что через полчаса обед будет готов, и предложил до тех пор поиграть в кегли, прибавив, что это очень хорошо для аппетита, хе-хе-хе! В кегли он играл мастерски; бросая шар, принимал удивительно молодцеватые позы, щегольски играл мускулами, щегольски взмахивал и потрясал ногою. В своем роде он был атлет – и сложен превосходно! И руки у него были такие белые и красивые, и утирал он их таким богатейшим, золотисто-пестрым, индийским фуляром! Наступил момент обеда – и все общество уселось за столик. XVI Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном, посинелый угорь с капорцами и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная «Mehlspeise», нечто вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато вино и пиво хоть куда! Точно таким обедом попотчевал соденский трактирщик своих гостей. Впрочем, самый обед прошел благополучно. Особенного оживления, правда, не замечалось; оно не появилось даже тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, «что мы любим!» (was wir lieben). Уж очень все было пристойно и прилично. После обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе. Г-н Клюбер, как истый кавалер, попросил у Джеммы позволения закурить сигару… Но тут вдруг случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное – и даже неприличное! |
| — Если вы не тайный агент полиции, тогда кто же вы? Что вы здесь делаете? — Моя фамилия… — И толстяк слегка поклонился, крутя пальцем нижнюю пуговицу жилета. Имя было брошено в прозрачную, освещенную снегом тьму и потонуло в реве поезда, в хлопанье стальных трубок, в звуках, отраженных эхом от моста; Дунай, словно серебряный угорь, скользнул с одной стороны железнодорожной линии на другую. Незнакомцу пришлось повторить свое имя: — Йозеф Грюнлих. — Он поколебался, затем продолжал: — Я искал деньги, герр Циннер. — Украли… — Вы слишком быстро вернулись. — Он начал медленно объяснять: — Я сбежал от полиции. Ничего позорного, герр Циннер, могу вас заверить. Он все вертел пуговицу жилета, этот неведомый говорун, но в просветленном сознании доктора Циннера возникали зримые образы: чье-то изможденное лицо, какой-то яркий лоскуток, какой-то страдающий ребенок, человек, с трудом поднимающийся вверх, по пути к Голгофе. — Это была политика, герр Циннер. Газетная шумиха. Со мной поступили крайне несправедливо, и мне пришлось бежать. Ваш чемодан я открыл ради общего дела. — С напускным волнением он выдохнул слово «дела», придав ему смысл немудреного тайного пароля. — Вы позовете проводника? — Он крепче напряг ноги, — и его пальцы застыли на пуговице. — Что вы подразумеваете под вашим делом? — Я социалист. Доктор Циннер остро ощутил, что о политическом движении нельзя судить по его деятелям; социализм нельзя осуждать за то, что к нему примкнул Грюнлих, но все-таки ему очень хотелось поскорее забыть о Грюнлихе. — Я дам вам немного денег. Он вынул записную книжку и подал незнакомцу пять английских фунтов. — Доброй ночи. От Грюнлиха отделаться было легко, и это он мог себе позволить: в Белграде деньги потеряют для него цену. Он обойдется без защитника: защитником ему будет его собственный язык. Но труднее было отделаться от впечатления, которое оставил после себя Грюнлих: политическое движение нельзя осуждать, основываясь на бесчестности его деятелей. Он и сам иногда был безнравственным, и искренность его взглядов страдала от того, что он был тщеславным, несколько раз совершал неблаговидные поступки, однажды девушка прижила от него ребенка… Даже мотивы его путешествия в первом классе были неоднозначны. В первом классе легче избежать пограничной проверки, но, кроме того, ехать там — удобнее и это льстило его тщеславию руководителя. Он понял, что молится. — «Боже, прости меня». Но у него совсем не было уверенности в том, что его простят, даже если существует какая-нибудь прощающая сила. |
| Довольный, он проследил, как в корзину шлепнулись морские ежи, сверкающий тунец, жирный эвксинский угорь и несколько кровяных крабов. Теперь можно было и в цветочный ряд, покупать гирлянду для венков во время пира. Самая скромная гирлянда из роз лежала перед молодой женщиной в стареньком пеплосе. Коротко остриженные волосы обозначали, что она носит траур по близкому человеку. Эвбулид мысленно разделил гирлянду на четыре части и, убедившись, что ее хватит, чтобы им с Квинтом дважды сменить венки, спросил: — Сколько? — Сколько будет не жалко достойному господину… — А может, мне не жалко всего лишь обол? — усмехнулся Эвбулид. — О, господин! Побойся гнева богов… — Значит, два обола? — Три… — чуть слышно прошептала женщина и робко взглянула на покупателя. Эвбулид достал кошелек и упрекнул ее: — Ты совсем не умеешь торговаться! Кто же так говорит: три… — передразнил он. — Надо говорить три! Твое счастье, что у меня сегодня большой праздник. Он покосился на короткую прическу женщины и смущенно кашлянул: — Прости, я радуюсь, а у тебя горе… Кто умер? Отец? Мать? — Муж… Рука Эвбулида дрогнула. — Какое несчастье! — Да, он полгода назад упал с лошади и разбился… — И у тебя есть дети? — посочувствовал Эвбулид. — Трое девочек… — А твои родители? — Они умерли. Давно… — Как же вы живете одни?! — Так и живем… Я покупаю розы, и мы все вместе плетем из них эти гирлянды. Плетем и плачем, потому что можем покупать все меньше роз, и с каждым разом наши гирлянды становятся все короче. — Но ведь это ужасно… — пробормотал Эвбулид. — Как же вы будете жить дальше? — Если б я знала! Еще месяц — и мне придется продать в рабство старшую дочь, а ей всего тринадцать лет… Иначе не выжить моим младшим деткам… — Как это ужасно… — повторил Эвбулид. — Что делать!.. Кому нужна в этом городе бедная вдова с ее несчастными детьми? Женщина сквозь слезы взглянула на Эвбулида и протянула гирлянду: — Ты добрый, и если хочешь хоть немного помочь мне, купи гирлянду за три обола… Эвбулид вытряхнул на ладонь монеты и выбрал среди меди тетрадрахму: |
| Не удивительно, что река, служившая источником таких благодеяний для египтян, сделалась предметом их религиозного почтения и источником религиозно-поэтического вдохновения. Не смотря на политическую разрозненность Египта и на множество своих особенных божеств в каждой отдельной области 203 , Нил, был одним из главных божеств, почитавшихся по всему Египту 204 . При воззрении на Нил, как на эманацию из Озириса 205 , его обоготворяли под различными именами и символами. Одним из таких имен, особенно известным по своей древности, было имя Гапи или Апис. Для египтян Нил был не простой рекой, даже не просто священной рекой; он был для них Hapi-Moou, «отцом оживотворителем всего существующего, отцом богов» 206 . Египтяне заботливо следили за каждой переменой в течении Нила; и каждая фаза в его жизни соответствующим образом отзывалась в их религиозном сознании и служила предметом специального олицетворения 207 . Обоготворяя под именем Гапи самую реку, в своих религиозных мифах они возносились к Нилу, орошающему воздушные поля Aaenron (рая), – к небесному Нилу, Nem Moou, первобытной воде 208 . – В честь бога Нила устроялись храмы 209 : существовали жрецы для отправления его культа 210 ; Нилу приносились жертвы 211 ; в честь его устраивались торжественные общенародные праздники 212 . Для прославления Нила слагались гимны, из коих один, написанный каким-то писцом Еинием около времени Исхода, дошел до нас; он начинается восторженным приветствием, обращенным к Нилу: «Привет тебе, о Нил! О, ты, который открываешься на этой земле и сходишь в мире, чтобы дать жизнь Египту! о тайный Бог!» 213 . Религиозное почитание не ограничивалось только рекой: оно простиралось на питаемых ею рыб и пресмыкающихся, даже на растущие по её берегам тростники и цветы. «В Ниле водятся, говорит Геродот, выдры (νδριες) почитаемые священными; из числа рыб почитаются священными так называемый лепидот (λεπιδωτς, чешуйчатый) и угорь (γχελυς) 214 . «Все египтяне, говорит Страбон, из водных животных чтут рыб лепидота и оксиринха» 215 . |
|
|
