| Форштевень – продолжение киля, составляющее носовую оконечность судна. Ахтерштевень – продолжение киля, составляющее кормовую оконечность судна. Аристотель – один из величайших ученых и мыслителей древней Греции (384–322 гг. до нашей эры). Кай Секунд Плиний Старший – римский писатель и ученый (23–79 гг. нашей эры). Линней Карл (1707 – 1788) – знаменитый шведский натуралист. То есть 13 морских миль в час. Морская миля равна 1 850 метрам. Кабельтов – морская мера длины для небольших расстояний – около 200 метров. Наибольшая глубина океана немногим превышает 10 000 метров (в Тихом океане); глубины в 12 000 – 15 000 метров не существует. Нарвал – морской единорог – от морских млекопитающих животных отряда китообразных. Самцы нарвалов имеют громадные бивни в левой половине челюсти. Проход из Атлантического океана в Тихий мимо северных берегов американского континента. Игра слов: Консель (conseil) – по-французски совет. Рабле Франсуа (около 1495–1553) крупнейший французский писатель эпохи Возрождения. Гимнот – электрический угорь. Фарадей – великий английский физик. Араго – известный французский физик и астроном. Цицерон – древнеримский оратор и писатель (106–43 гг. нашей эры). Антиподы – обитатели противоположных точек земного шара. Стюард – слуга на корабле. Кок – корабельный повар. Немо – по-латыни значит " никто " . Наутилус – по-латыни значит " кораблик " Нептун – у древних римлян бог моря. Зоофиты – животные-растения. Так называла раньше иглокожих, мшанок, кишечнополостных, губок и некоторых червей. Баллистика – наука, изучающая закону полета артиллерийских снарядов. Гидрология – наука, изучающая физические свойства водяной оболочки земного шара (океанов, морей, озер и рек). Орфей – в древнегреческой мифологии певец, своими песнями приводивший в движение деревья и скалы и укрощавший диких зверей. Конхиолог – ученый, изучающий раковины. Хлористый натрий – обыкновенная поваренная соль. Галилей (1564–1642) – великий итальянский ученый, которого церковника преследовали за его учение о том, что земля вертится вокруг солнца. |
| Гарви и так был вне себя от такого обучения, а этот последний урок еще больше подстегнул его. Но он был очень сметливый мальчишка, с очень решительным характером и довольно упрямый. Он оглядел всех и увидел, что теперь не улыбается даже Дэн. Значит, такая учеба здесь дело обычное, хоть и мучительное. Он молча со вздохом проглотил пилюлю и даже усмехнулся. Та же сметливость, что позволяла ему помыкать матерью, помогла ему понять, что никто на судне, кроме разве что Пенна, не станет потакать его прихотям. Даже по голосу можно понять многое. Длинный Джек назвал еще с полдюжины снастей, и Гарви прыгал по палубе, как выброшенный на берег угорь, и искоса поглядывал на Тома Плэтта. — Очень хорошо. Хорошо получается, — сказал Мануэль. — После ужина я покажу тебе маленькую шхуну со всеми снастями. Я сам ее сделал, и мы будем учиться по ней. — Отлично для… пассажира, — сказал Дэн. — Отец только что сказал, что из тебя выйдет толк, ежели ты не утонешь. От отца такое не часто услышишь. На следующей вахте я тебя еще подучу. — Кидай «сало»! — прокричал Диско, вглядываясь в туман, клубившийся на реях. В десяти футах от бушприта нельзя было ничего разглядеть. Бесконечной чередой катились тяжелые белесые волны, перешептывающиеся между собой и набегающие одна на другую. — Теперь я обучу тебя такому, чего не знает Длинный Джек, — сказал Том Плэтт. Он вынул из ящика на корме старый глубоководный лот, полый с одного конца, набил его бараньим жиром и пошел на нос. — Я научу тебя запускать «сизаря». Диско ловко повернул штурвал так, что шхуна приостановилась, а тем временем Мануэль с помощью Гарви, который очень этим гордился, быстро опустил кливер. Том Плэтт со свистом раскрутил над головой лот. — Давай-давай, старина, — подгонял его Длинный Джек. — Мы ведь не к острову Файр-Айленд подходим в тумане. Нечего фокусничать! — Ну и завистник ты, Джек. Том Плэтт выпустил лот, и он шлепнулся в воду далеко впереди медленно идущей шхуны. — Все же так запускать лот надо уметь, — заметил Дэн. — Ведь целую неделю только лот будет говорить нам, куда идти. Сколько, по-твоему, отец? |
| Два человека осторожно пробирались в темноте, вблизи Аполлонова храма. Низенький, – глаза у него были кошачьи зеленоватые, видевшие ночью, – вел за руку высокого. – Ой, ой, ой, племянничек! Сломим мы себе шею где-нибудь в овраге… – Да тут и оврагов нет. Чего трусишь? Совсем бабой стал с тех пор, как крестился! – Бабой! Сердце мое билось ровно, когда в Гирканийском лесу хаживал я на медведя с рогатиной. Здесь не то! Болтаться нам с тобой бок о бок на одной виселице, племянничек!.. – Ну, ну, молчи, дурак! Низенький снова потащил высокого, у которого была огромная вязанка соломы за плечами и заступ в руке. Они подкрались к задней стороне храма. – Вот здесь! Сначала заступом. А внутреннюю деревянную обшивку руби топором, – прошептал низенький ощупывая в кустах пролом стены, небрежно заделанный кирпичами. Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях. Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка. Высокий вздрогнул и остановился. – Что это? – Сила нечистая! – воскликнул низенький, выпучив от ужаса зеленые кошачьи глаза и вцепившись в одежду товарища. – Ой, ой, не покидай меня, дядюшка!.. – Да это филин. Эк перетрусили! Огромная ночная птица вспорхнула, шурша крыльями, и понеслась вдаль с долгим плачем. – Бросим, – сказал высокий. – Все равно не загорится. – Как может не загореться? Дерево гнилое, сухое, с червоточиной; тронь – рассыплется. От одной искры вспыхнет. Ну, ну, почтенный, руби – не зевай! И с нетерпением низенький подталкивал высокого. – Теперь солому в дыру. Вот так, еще, еще! Во славу Отца и Сына и Духа Святого!.. – Да чего ты юлишь, вьешься, как угорь? Чего зубы скалишь? – огрызнулся высокий. – Хэ, хэ, хэ, – как же не смеяться, дяденька? Теперь и ангелы ликуют в небесах. Только помни, брат: ежели попадемся, – не отрекаться! Мое дело сторона… Веселенький запалим огонечек. Вот огниво – выбивай. – Убирайся ты к дьяволу! – попробовал оттолкнуть его высокий. – Не обольстишь меня, окаянный змееныш, тьфу! Поджигай сам… – Эге, на попятный двор?.. Шалишь, брат! |
| «Вот когда наш гость себя выдал, — подумал тут дон Лоренсо, — однако ж со всем тем это безумие благородное, и с моей стороны глупее глупого было бы рассуждать иначе». На этом кончился их разговор, оттого что их позвали обедать. Дон Дьего спросил сына, удалось ли ему что-нибудь выяснить касательно умственных способностей гостя. Сын же ему на это ответил так: — Нашего гостя не извлечь из путаницы его безумия всем лекарям и грамотеям, сколько их ни есть на свете: это безумие, перемежающееся с временными просветлениями. Все сели обедать, и обед вышел именно такой, каким дон Дьего имел обыкновение потчевать своих гостей, о чем он рассказывал дорогою, а именно: сытный, вкусный и хорошо поданный; но особенно понравилось Дон Кихоту, что во всем доме, точно в картезианской обители, царила необычайная тишина . Когда же все встали из-за стола, вымыли руки и помолились богу, Дон Кихот обратился к дону Лоренсо с настойчивой просьбой прочитать стихи для литературного состязания, на что тот ответил: — Чтобы не походить на тех поэтов, которые, когда их умоляют прочитать стихи, отнекиваются, а когда никто не просит, готовы вас зачитать ими, я прочту вам мою глоссу, — премию за нее я получить не надеюсь, я написал ее только ради упражнения. — Один мой приятель, человек просвещенный, полагает, — сказал Дон Кихот, — что сочинять глоссы не стоит труда, по той причине, говорит он, что глосса обыкновенно не выдерживает сравнения с текстом, а в подавляющем большинстве случаев не отвечает смыслу и цели той строфы, которая предлагается для толкования. К тому же правила составления глосс слишком строги: они не допускают ни вопросов, ни он сказал, ни я скажу, ни образования отглагольных существительных, ни изменения смысла, — все это, равно как и другие путы и ограничения, сковывает сочинителей глосс, что ваша милость, верно, знает сама. — По правде говоря, сеньор Дон Кихот, — сказал Дон Лоренсо, — я все хочу поймать вас на какой-нибудь ошибке и не могу: ваша милость выскальзывает у меня из рук, как угорь. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 6 голосов: 4.7 из 5) Оглавление XVI Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном, посинелый угорь с капорцами и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная «Mehlspeise», нечто вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато вино и пиво хоть куда! Точно таким обедом попотчевал соденский трактирщик своих гостей. Впрочем, самый обед прошел благополучно. Особенного оживления, правда, не замечалось; оно не появилось даже тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, «что мы любим!» (was wir lieben). Уж очень все было пристойно и прилично. После обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе. Г-н Клюбер, как истый кавалер, попросил у Джеммы позволения закурить сигару… Но тут вдруг случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное – и даже неприличное! За одним из соседних столиков поместилось несколько офицеров майнцского гарнизона. По их взглядам и перешептываньям можно было легко догадаться, что красота Джеммы поразила их; один из них, вероятно, уже успевший побывать во Франкфурте, то и дело посматривал на нее, как на фигуру, ему хорошо знакомую: он, очевидно, знал, кто она такая. Он вдруг поднялся и со стаканом в руке – гг. офицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними была установлена бутылками – приблизился к тому столу, за которым сидела Джемма. Это был очень молодой белобрысый человек, с довольно приятными и даже симпатическими чертами лица; но выпитое им вино исказило их: его щеки подергивало, воспаленные глаза блуждали и приняли выражение дерзостное. Товарищи сначала пытались удержать его, но потом пустили: была не была – что, мол, из этого выйдет? Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все-таки высказывалась борьба с самим собою, произнес: «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом „хлопнул“ стакан) – и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!» Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы. Сначала она изумилась, испугалась и побледнела страшно… потом испуг в ней сменился негодованием, она вдруг покраснела вся, до самых волос – и ее глаза, прямо устремленные на оскорбителя, в одно и то же время потемнели и вспыхнули, наполнились мраком, загорелись огнем неудержимого гнева. Офицера, должно быть, смутил этот взгляд; он пробормотал что-то невнятное, поклонился и пошел назад к своим. Они встретили его смехом и легким рукоплесканьем. |
| — Геронда, а Крещение не изглаживает дурную наследственную предрасположенность? — В Крещении человек облекается во Христа, освобождается от первородного греха, на него сходит Божественная Благодать, но плохие наследственные задатки остаются. Неужели Бог не может и их изгладить святым Крещением? Может, но оставляет их человеку, чтобы он подвизался, чтобы победил и в конце получил победный венец. — Геронда, я, когда предаюсь какой-нибудь страсти, говорю себе: «Такой уж я уродилась». — Этого ещё не хватало. Может, скажешь, что всеми пороками тебя наделили родители, что пороки твоих предков в тебе проявились, а все таланты и добродетели отошли к другим? Может, и на Бога будем пенять? Если человек говорит: «Такой у меня характер, таким уж я родился с дурными наклонностями, в таких условиях вырос, значит, исправиться не могу», он словно говорит: «Виноваты в этом не только мои отец и мать, но и Бог». Знаете, как тяжело мне слышать такие слова? Ведь человек не только хулит своих родителей, но и Бога. Когда он начинает так думать, Благодать Божия перестаёт действовать. — Геронда, некоторые считают, что когда недостаток сидит в самом существе человека, то его невозможно исправить. — Смотри, что происходит: некоторым выгодно так говорить, потому что так они себя оправдывают и даже попытки не делают избавиться от недостатка, который в них сидит. «Мне, — говорит такой человек, — Бог не дал способностей! Я в чём виноват? Зачем с меня требуют то, что выше моих сил?» Вот тебе и лазейка. Человек оправдывает себя, успокаивает свой помысел и живёт, как ему удобно. Если мы начнём говорить: «Это наследственное, то — свойство характера», как тогда будем исправляться? Такое отношение лишает духовного мужества. — Да, геронда, но… — Опять «но»? Ну что ты за человек такой? Изворотливая, как угорь. Всё время придумываешь какие-нибудь оправдания. — Я же не нарочно. — Не говорю, что нарочно. Но если Бог дал тебе такой ум, что на лету всё схватываешь, тогда почему не можешь понять, что оправдание — это очень плохо! В такой небольшой головке так много ума, и не понимаешь! |
| – Нельзя ли поживей, прекрасный стрелок! Этому сеньору некогда, а вы двигаетесь так, словно ступаете не по твердой земле, а по яйцам, которые боитесь раздавить! – Я должен говорить с ним наедине, – сказал преступник, и в его хриплом голосе прозвучало отчаяние. – Эта просьба едва ли совместима с нашим долгом, дружок мой, – ответил ему Птит-Андре. – Ведь мы с тобой старые знакомые и знаем по опыту, какой ты скользкий угорь. – Но вы ведь связали меня по рукам и ногам, – сказал преступник. – Расставьте вокруг стражу, но только на таком расстоянии, чтоб она не могла нас услышать… Этот стрелок – слуга вашего короля, и если бы я дал вам десять золотых… – Которые можно было бы употребить на обедни для спасения его бедной души, – вставил Труазешель. – Или на покупку вина для подкрепления моего бедного тела, – подхватил Птит-Андре. – Ну что ж, мы согласны… Давай сюда твои золотые, приятель! – Заткни глотки этим кровожадным псам! – сказал Хайраддин Дорварду. – Меня дочиста обобрали, когда схватили… Заплати им, ты не прогадаешь. Квентин отсчитал палачам обещанную взятку, и оба, словно люди, привыкшие держать свое слово, удалились на приличное расстояние, продолжая, однако, внимательно следить за каждым движением преступника. Выждав минуту, чтобы дать несчастному время собраться с мыслями, и видя, что он молчит, Квентин сказал: – Так вот к какому концу ты пришел! – Да, – ответил Хайраддин, – не надо быть ни астрологом, ни физиономистом, ни хиромантом, чтобы предсказать, что меня постигнет общая участь моей семьи. – Но не ты ли сам довел себя до этого целым рядом преступлений и обманов? – заметил шотландец. – Нет, клянусь светлым Альдебараном и всеми звездами! – воскликнул цыган. – Всему виною моя глупость: я вообразил, что кровожадная жестокость франков не распространяется на то, что, по их словам, они считают самым священным. Ряса священника спасла бы меня не больше мантии герольда. Вот оно, ваше хваленое благочестие и рыцарская честь! – Уличенный обманщик не имеет никаких прав на неприкосновенность, даваемую званием, которое он присвоил, – заметил Дорвард. |
| — Чтобы не походить на тех поэтов, которые, когда их умоляют прочитать стихи, отнекиваются, а когда никто не просит, готовы вас зачитать ими, я прочту вам мою глоссу, — премию за нее я получить не надеюсь, я написал ее только ради упражнения. — Один мой приятель, человек просвещенный, полагает, — сказал Дон Кихот, — что сочинять глоссы не стоит труда, по той причине, говорит он, что глосса обыкновенно не выдерживает сравнения с текстом, а в подавляющем большинстве случаев не отвечает смыслу и цели той строфы, которая предлагается для толкования. К тому же правила составления глосс слишком строги: они не допускают ни вопросов, ни он сказал , ни я скажу, ни образования отглагольных существительных, ни изменения смысла, — все это, равно как и другие путы и ограничения, сковывает сочинителей глосс, что ваша милость, верно, знает сама. — По правде говоря, сеньор Дон Кихот, — сказал Дон Лоренсо, — я все хочу поймать вас на какой-нибудь ошибке и не могу: ваша милость выскальзывает у меня из рук, как угорь. — Я не понимаю, что означает выражение: «выскальзывает из рук» и что ваша милость хочет этим сказать, — объявил Дон Кихот. — После я вам объясню, — молвил дон Лоренсо, — а теперь послушайте, ваша милость, заданные стихи и самую глоссу. Вот каковы они: Если б жить я прошлым мог И грядущего не ждать Иль заране угадать То, что сбудется в свой срок. Глосса Время мчится без оглядки, И Фортуна отняла То, что мне на миг столь краткий От щедрот своих дала Не в избытке, но в достатке, И тебя молю я, рок, У твоих простершись ног: Мне верни былые годы, Минули б мои невзгоды, Если б жить я прошлым мог. Славы мне уже не надо, Не желаю я побед. А хочу одной награды — Возвращенья прежних лет Мира, счастья и отрады. Перестал бы я сгорать От тоски, когда б опять Было мне дано судьбою В прошлое уйти мечтою И грядущего не ждать. Но бесплодно и напрасно Снисхождения просить Тщусь я у судьбы бесстрастной: То, что было, воскресить И она сама не властна. Не воротишь время вспять, Как нельзя и обогнать |
| — Давай сначала решим, — сказал папа, — что такое привидение. — Ну, это призрак… — Видишь, ты даже и не задумывалась. Сколько раз произносила это слово, а не думала, что же оно значит. — А что оно значит? — Некоторые люди верят, что если человек был очень плохой или умер какой-нибудь страшной смертью, то его душа не может отправиться в рай, на тот свет, а остается на Земле, бродит вокруг, мучается, мучает окружающих и ждет, когда же наконец с него снимут проклятие и душа сможет успокоиться. — А такие привидения могут стрелять электричеством? — Как так? — Если ты близко подойдешь, оно ударит током? — Алисочка, ты путаешь материальные и мистические явления. Удар электричеством — реальная вещь. Электричеством может ударить рыба-скат или электрический угорь. Но привидение… оно существует как бы в другом мире. Оно с нами не соприкасается. — А почему люди боятся привидений? — Люди боятся всего, что им непонятно. Но, насколько я знаю, даже в сказках и легендах привидения людей не трогают. Им достаточно показаться, пролететь, и человек умирает со страху. И папа засмеялся. Он, ясно же, не верил в привидения. — Скажи, папа, — спросила тогда Алиса, — а существует параллельный мир? — Теоретически это, конечно, возможно, — ответил папа. — Но на самом деле никто этого не знает. Хотя такая теория есть. — И в том мире есть я? — Алиса, ну как я могу ответить на такой вопрос? Может быть, это тоже сказка. — Ну как же так, папа, ты же ученый и директор зоопарка, ты ловил животных на ста планетах. Почему ты ничего не знаешь о привидениях и параллельных мирах? — Я знаю о том, что видел, но не могу ничего сказать о том, что никто, никто не видел. — А если я скажу тебе, папа, что я видела привидение? — Где? — На Гоголевском бульваре. И оно стреляло током! — Значит, это было не привидение. — А что же? — Неизвестный мне вид животного. — А такой вид животного может водиться в параллельном мире? — Дочка, мы с тобой так никогда не договоримся. Ведь даже если есть параллельный мир, мы о нем ничего не знаем. Как же я могу ответить на твой вопрос? |
| «Я только закончил панихиду, — рассказывал отец Павел, — сапоги через плечо и бежать. Один сапог спереди, другой сзади, консервная банка на шее болтается, пятак гремит. Они мне на пятки наступают: «Стой, стой!» Я к ним повернулся, вытаращил глаза и говорю: «Стою, стою,» — с одышкой. Посмотрели на меня, посмотрели на пятак, махнули рукой и ушли. И я пошел дальше». «Дай, Господи, в райских селениях Вечную радость Тебе и покой. О нас помолися, блаженная Ксения, И встречи на небе с Тобой удостой.» Комплексный обед Отец Павел очень любил смешить людей. «Добрый смех — не грех,» — приговаривал он. И, конечно, ни одно слово не было праздным в этих рассказах. После службы соберется народ в батюшкиной сторожке — человек двадцать-тридцать за столом, а то и больше. «А комнатушка-то — видели? — сидим, не повернуться, — вспоминает ярославский священник. — А у него как: ставит трехлитровую банку икры на стол и черпаем ложками. А она ещё даже от пленок неочищенная, свежая. Или я всё смеялся: достает шланг. Т. е. это мне так показалось, а он говорит: «Вот, рыба угорь». Ее тоже на стол, порезали ломтиками, вкусная оказалась. Ему же везут кто чего: кто-то в ресторане работает, кто-то в магазине. Он всё в таком виде на стол и ставит — а кому сервиз делать? Такая толпа! У кого есть тарелка, у кого нет, у кого ложка, у кого вилка.» Или, как шутил отец Павел: Господь велел ученикам: коль вилки нет, хватать рукам. И еду готовил руками. – Ребята, сейчас расскажу! — призывает внимание отец Павел. — Как я ел обед — какой же обед… – Архиерейский? — подсказывают собравшиеся. – Нет, не архиерейский… Какой же?.. – Комплексный? – Комплексный! — подтверждает батюшка. А дело было в Питере, тогдашнем Ленинграде, где в то время служил владыка Никодим. — Никодим мне говорит: «Отец Павел, я уезжаю по важному делу. Вот тебе 25 рублей денег, зайдешь в столовую и поешь». — Взял я 25 рублей, — рассказывает батюшка. — Иду, написано: «Столовая». Зашел. В валенках не пускают, надо в ботинках. У меня не бывало. В другую столовую зашел. Нет, говорят, галстук не так, зараза. Ходил-ходил, а жрать охота, как соловецкой чайке. Пришел в какую-то — без галстука, без ботинок. «Садись, дедушка». А у меня чемоданишко был. В чемоданишке подрясник, скуфейка, чётки, книжки. Сел, а чемодан под стол поставил. Мне говорят: А у нас только комплексный обед». |
|
|
