| Участь и праведных была неравна. Цари и герои и по смерти занимали выдающееся положение. На судьбе людей занимающих незначительное положение на земле греческая эсхатология не остановила своего внимания, как вообще этим людям уделяется мало внимания. Блаженная жизнь рисуется у греческих поэтов вообще так, как её рисовали Гомер и Гезиод. Мучения грешников представлялись в чувственных образах. Обращают внимание на то, что супруга Аида называется πυρς δσποινα – владычица огня. В этом имени хотят видеть указание на то, что нечестивые в аду подвергались мучению от огня. Этот термин употребил Эврипид. В его произведениях фигурирует еще не выступающая у других трагиков Θνατος – смерть в черной одежде, с острым мечом, отводящая души умерших в преисподнюю в назначенный каждому срок. В трагедии Эврипида «Тезей» изображены ужасы ада. Гераклу угрожают страшная, с черным сердцем скала Стикса, кровоточивый утес Ахерона, бегающие псы Кокита, стоглавая Эхидна, которая растерзает его внутренности, тартезский угорь, который в его легкие вонзит свои зубы, титразские горгоны, которые раздерут его почки и обольют их кровью его же внутренностей. Но как ни страшен был ад, как ни печальна порою была жизнь на земле, у эллинов, по-видимому, в общем не чувствовалось потребности и не явилось идеи мирового обновления. Мы не находим в мифах, культе, литературе греков выражения надежды, что существующий мировой строй когда-либо преобразуется в более совершенный, что —180— явится какой-либо избавитель, который принесет счастье людям. Чаяний идеального будущего не видно у греков. Они принимали мир, как он есть. Жилось в нём большинству или по крайней мере многим плохо, но без всякого преобразования мира каждому в отдельности могло быть и хорошо. По отношению к загробному миру эллины, как и другие народы, понятно, интересовались лишь собственною судьбою. Вопроса о посмертной судьбе других существ кроме людей они касались лишь попутно и мимоходом. Но касаться его по необходимости приходились. Та эсхатологическая концепция, по которой загробная жизнь представляется подобной земной, implicite заключается в себе мысль, что бессмертие ожидает не одних людей, но и других существ. |
| На свете почти что не бывало такого, чего бы он не смог сделать. И вот он решил заговорить голосом Крюка. — Эй вы там, салаги! — окликнул он пиратов. Голос был неотличим от оригинала. — Капитан, — сказали пираты, глядя друг на друга в полном изумлении. — Он, наверное, плывет сюда, — сказал Старки, вглядываясь в темноту. — Мы высаживаем краснокожую на скале! — крикнул Сми в ответ. — Отпустите ее! — донесся до них потрясший их ответ. — Отпустить? — Перережьте веревки и отпустите! — Но капитан… — Живо, — кричал Питер, — не то отведаете моего крюка! — Чудно, — сказал Сми. — Лучше выполняй приказ, — занервничал Старки. — Есть, сэр! — крикнул Сми в темноту и перерезал веревки. Тигровая Лилия мгновенно, как угорь, скользнула в воду. Венди, конечно, пришла в восторг от сообразительности Питера. Но она не сомневалась, что он сам придет от себя в восторг и закукарекает и выдаст себя пиратам. Поэтому она быстро закрыла ему рот рукой. Но в этот момент раздался крик: «Стоп, там, на ялике!» Это был голос самого капитана Крюка. Венди сразу поняла: Крюк тоже находится в водах лагуны. Он плыл по направлению к скале. И поскольку пираты засветили фонарь, капитан быстро достиг ялика. При свете фонаря Венди видела, как железный коготь зацепился за борт, видела искаженное злобой лицо главаря пиратов. Он поднимался на борт, и вода стекала ручьями с его одежды. Венди хотелось немедленно уплыть прочь, но с Питером ничего нельзя поделать. Ему нравилось играть со смертью. К тому же его распирала гордость. «Разве я не молодец? Ах, какой я молодец!» — шептал он. Пиратам не терпелось узнать, что заставило их капитана броситься в воду и приплыть к ним на скалу, но он сидел на скамейке ялика, опершись на свой крюк, и меланхолично молчал. — Что случилось, капитан? — спросили они его робко, но он только испустил глубокий вздох. — Он вздыхает, — сказал Сми. — И опять вздыхает, — добавил Старки. И снова вздох. — Что происходит, капитан? Наконец он им ответил. — Веселенькие игры происходят! — закричал он. — Мальчишки нашли себе маму. |
| Ее не решаются назвать настоящим именем, о ней говорят полунамеками, условными знаками, символами. Мы видели, на какие хитрости пускался Достоевский: его мысль почти невозможно фиксировать; за ней даже уследить трудно; она скользит и вьется точно угорь и под конец, словно умышленно, пропадает в густом тумане непримиримых противоречий. То же у Ницше. Нужно много пристальнейшего внимания, нужен тот " сочувственный взгляд " , о котором он говорит, чтобы разобраться в его сочинениях и не потеряться в хаосе необоснованных гипотез, произвольных психологических догадок, лирических отступлений, загадочных образов. Он и сам это знает: " Недаром, - говорит он, - я был и остался, быть может, до сих пор филологом, т. е. учителем медленного чтения: это приучает, наконец, и писать медленно. Теперь уже не только вошло у меня в привычку, но и стало моим вкусом: ничего не писать, что бы не привело в отчаяние всякого рода торопящихся людей. Филология есть то почтенное искусство, которое требует от своих поклонников прежде всего одного: уйти в сторону, дать себе время поразмыслить, притихнуть, замедлить движения " . (48) Но, пожалуй, одного терпения и доброй воли недостаточно. Шопенгауэр справедливо заметил, что " необходимое условие для понимания как поэзии, так и истории составляет собственный опыт: ибо он служит как бы словарем того языка, на котором они говорят " . Такого рода словарь до некоторой степени обязателен и при чтении сочинений Ницше. Ибо, несмотря на все его теоретические соображения, он сам все же принужден был пользоваться своими переживаниями как единственным источником познания: " Каков бы ты ни был, - говорит он, - служи себе источником своего опыта " . (49) И иначе, конечно, невозможно. Система притворства может в лучшем случае придать внешне благообразный вид сочинениям писателя, но отнюдь никогда не даст ему необходимого содержания. Так у Достоевского мысль подпольного человека прячется под формой обличительной повести: " смотрите, дескать, какие бывают дурные и себялюбивые люди, как овладевает иногда эгоизм бедным двуногим животным " . |
| Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше. Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам. Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице-сучке видел соперницу своей Милке. В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку. — Хороша у вас эта сучка! — сказал он небрежным тоном. — Резва? — Эта? Да, эта — добрая собака, ловит, — равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. — Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? — продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной. — Хороша у вас эта чернопегая — ладна! — сказал он. — Да, ничего, скачет, — отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца. — Я не понимаю, — продолжал Илагин, — как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез — мне всё равно! — Ну да. — Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя — мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу… |
| — У нас будет случай проверить это летом, катаясь на лодке. — Не совсем подходящий, — со вздохом согласился Юджин, — но мы попробуем. Надеюсь, мы сможем терпеть друг друга. — Так вот, насчет твоего почтенного родителя, — сказал Лайтвуд, возвращаясь к тому предмету разговора, который они хотели обсудить особо: всегда самая скользкая тема, уходящая из рук, словно угорь. — Да, насчет моего почтенного родителя, — согласился Юджин, усаживаясь глубже в кресло. — Мне лучше было бы говорить о моем почтенном родителе при свечах, поскольку эта тема нуждается в искусственном блеске; по мы поговорим о нем в сумерках, согретых жаром уоллзендского угля . Он опять помешал в камине и, когда угли разгорелись, продолжал: — Мой почтенный родитель нашел где-то в соседнем поместье жену для своего мало почтенного сына. — С деньгами, конечно? — С деньгами, конечно, иначе и искать не стоило. Мой почтенный родитель — позволь мне на будущее время заменить эту почтительную тавтологию сокращением М. П. Р., что звучит по-военному и отчасти напоминает о герцоге Веллингтоне . — Какой ты чудак, Юджин! — Вовсе нет, уверяю тебя. Так как М. П. Р. всегда весьма решительно устраивал (как это у него называется) судьбу своих детей, определяя профессию и жизненный путь обреченной на заклание жертвы с часа рождения, а иногда и раньше, то и мне он предназначил стать адвокатом, чего я уже достиг (хотя и без огромной практики, которая мне полагалась), и жениться, чего я еще не сделал. — О первом ты мне не раз говорил. — О первом я тебе не раз говорил. Считая себя не совсем на месте в роли юридического светила, я пока что воздерживался от семейных уз. Ты знаешь М. П. Р., но не так хорошо, как я. Если бы ты знал его не хуже, он бы тебя позабавил. — Почтительно сказано, Юджин! — Как нельзя более, можешь мне поверить, и со всеми чувствами преданного сына по отношению к М. П. Р. Но он меня смешит, тут уж ничего не поделаешь. Когда родился мой старший брат, всем нам было, разумеется, известно (то есть было бы известно, если б мы существовали на свете), что он унаследует фамильные дрязги — при гостях это называется фамильным достоянием. Но перед рождением второго брата М. П. Р. сказал, что «это будет столп церкви». Он действительно родился и сделался столпом церкви, довольно-таки шатким столпом. Появился на свет третий брат, гораздо раньше того времени, какое он назначил моей матушке, но М. П. Р., нисколько не растерявшись, тут же объявил его кругосветным мореплавателем. Его сунули во флот, но кругом света он так и не плавал. Я дал знать о себе, и моя судьба была тоже устроена, блистательные результаты чего ты видишь своими глазами. Моему младшему брату исполнилось всего полчаса от роду, когда М. П. Р. решил, что ему суждено быть гением механики, и так далее. Потому я и говорю, что М. П. Р. меня забавляет. |
| Пища по отнятии от груди должна быть так же, которая давалась в прибавление к груди (т.е. молоко, легкий бульон, яйца всмятку); спешить прибавлением новой пищи не следует, особенно пока ребенок не успокоился после отнятия от груди; в это время пища должна быть жидкая или полужидкая и не слишком обильная и питательная. Полная пища, состоящая из смеси мясной и растительной, может быть даваема только по выходе всех двадцати молочных зубов (на третьем году), иначе ребенок будет глотать пищу не пережеванную и тем затруднять пищеварение и расстраивать пищеварительные органы 246 . А пища матери по отнятии ребенка от груди должна быть некоторое время менее питательная, особенно не мясная. Пища детей подросших должна быть по возможности легкая, удобоваримая, но вместе и питательная. Этими свойствами обладают – молоко (которое должно быть ежедневной пищей детей), яйца всмятку 248 , куриное, телячье и нежирное говяжье мясо, особенно бульон, обыкновенные сорта рыбы, хорошо выпеченный и не слишком свежий 249 хлеб, особенно намазанный (для завтрака) коровьем маслом, высушенные стручковые овощи. Тяжелую и неудобоваримую (хотя и питательную) пищу составляют – жирное мясо (свинина, мясо гусей, индеек, уток), все копченое (колбасы, ветчина, особенно печеная или сваренная), некоторые сорта рыбы (слишком жирные, например, осетрина, угорь или употребляемые в копченом виде). Столь же тяжелы и неудобоваримы разные печенья, составляемые из муки, яиц и жира (пирожки, оладьи, пудинг) 250 . Менее питательны, сравнительно со стручковыми плодами, различные рода зелени; но они могут быть с пользой употребляемы в виде приправ к мясной пище. Особенно малопитателен (слишком водянист) картофель (также кукуруза), который при изобильном употреблении производит у детей золотушные болезни, и потому особенно не полезен для золотушных 251 ; но и он может быть употребляем в виде приправы к животным веществам. Вообще мучная пища не должна быть даваема детям в слишком большом количестве (особенно золотушным). Грибы питательны, но неудобоваримы 252 . Фрукты малопитательны, но составляют здоровую пищу, как содержащие в себе известное количество сахара, кислоты и некоторых других веществ 253 . Пряности, как возбуждающее вещество, совсем не должны иметь места в детском столе. Не полезны для детей и сушеные плоды – орехи, миндаль, изюм, винные ягоды и т.п., так часто получаемые детьми в подарок. Но сахар, в виде приправы к молоку и другим кушаньям, составляет потребность для детского организма, так как сахар, окисляясь в тебе, производит необходимую для телесного роста теплоту 254 ; потому-то дети большие охотники к сахару 255 . Соль необходима для организма и помогает пищеварению, потому не следует воспрещать детям употребление этой приправы. |
| — Мистера Бамбла! Мистера Бамбла! — закричал Ноэ с ловко разыгранным отчаянием и таким громким и встревоженным голосом, что эти слова не только коснулись слуха самого мистера Бамбла, случайно находившегося поблизости, но привели его в смятение, и он выбежал во двор без треуголки — обстоятельство весьма любопытное и примечательное: оно свидетельствует о том, что даже бидл, действуя под влиянием внезапного и сильного порыва, может временно потерять самообладание и забыть о собственном достоинстве. — О мистер Бамбл, сэр! — вскричал Ноэ. — Оливер, сэр… Оливер… — Что? Что такое? — перебил мистер Бамбл, глаза которого засветились радостью. — Неужели сбежал? Неужели он сбежал, Ноэ? — Нет, сэр! Не сбежал, сэр! Он оказался злодеем! Он хотел убить меня, сэр, а потом хотел убить Шарлотт, а потом хозяйку. Ох, какая ужасная боль! Какие муки, сэр! Тут Ноэ начал корчиться и извиваться, как угорь, тем самым давая понять мистеру Бамблу, что неистовое и кровожадное нападение Оливера Твиста привело к серьезным внутренним повреждениям, которые причиняют ему нестерпимую боль. Увидев, что сообщенное им известие совершенно парализовало мистера Бамбла, он постарался еще усилить впечатление, принявшись сетовать на свои страшные раны в десять раз громче, чем раньше. Когда же он заметил джентльмена в белом жилете, шедшего по двору, вопли его стали еще более трагическими, ибо он правильно рассудил, что было бы весьма целесообразно привлечь внимание и привести в негодование вышеупомянутого джентльмена. Внимание джентльмена было очень скоро привлечено. Не сделав и трех шагов, он гневно обернулся и спросил, почему этот дрянной мальчишка воет и почему мистер Бамбл не угостит его чем-нибудь так, чтобы эти звуки, названные воем, вырывались у него непроизвольно. — Это бедный мальчик из приютской школы, сэр, — ответил мистер Бамбл. — Его чуть не убил — совсем уж почти убил — тот мальчишка, Твист. — Черт возьми! — воскликнул джентльмен в белом жилете, остановившись как вкопанный. — Я так и знал! С самого начала у меня было странное предчувствие, что этот дерзкий мальчишка кончит виселицей! |
| В эту минуту раздался звонок, и Тома позвали в гостиную. – Том, – ласково начал мистер Шелби, – я хочу, чтобы ты знал следующее: если тебя не окажется на месте, когда этот джентльмен за тобой придет, мне придется уплатить ему тысячу долларов неустойки. Сегодня он займется другими делами, и ты волен располагать собой. Можешь отлучиться куда угодно. – Спасибо, хозяин, – сказал Том. – Запомни это хорошенько, – ввязался в разговор работорговец, – и не вздумай надуть мистера Шелби. Если ты убежишь, я с него все до единого цента взыщу. Говорю ему: не доверяйте неграм, негр – что твой угорь: секунда – и выскользнул из рук. Да он меня не слушает. – Хозяин, – сказал Том, выпрямившись, – мне шел девятый год, когда старая миссис поручила мне вас, а вам тогда и годика не было. «Вот, – говорит, – Том, это твой маленький хозяин, береги его». И теперь я вас спрашиваю: разве Том хоть когда-нибудь обманывал своего хозяина, хоть когда-нибудь позволил себе ослушаться его? Мистер Шелби был глубоко взволнован, слезы выступили у него на глазах. – Друг мой, – сказал он, – видит Бог, ты говоришь правду, и будь у меня хоть малейшая возможность, я бы не продал тебя ни за какие деньги. – Верь мне, Том, – сказала миссис Шелби, – как только я скоплю нужную сумму, мы тебя немедленно выкупим… Сэр, – обратилась она к Гейли, – хорошенько разузнайте человека, которому вы будете продавать Тома, и известите меня, к кому он попадет. – Непременно извещу, – ответил работорговец. – А может, через годик привезу вашего Тома в целости и сохранности обратно и предложу вам же. – Мы купим его, и вы на этом хорошо заработаете, – сказала миссис Шелби. – Ну что ж, мне все равно, кому бы ни продать, лишь бы себе не в убыток. Жить-то надо, сударыня! У нас у всех это первая забота. Миссис и мистера Шелби коробила наглая развязность работорговца. Чем ярче проявлялись грубость и бессердечие этого человека, тем больнее сжималось сердце миссис Шелби при мысли о том, что ему, быть может, удастся поймать Элизу с ребенком, и тем усерднее пускала она в ход разные женские уловки, стараясь во что бы то ни стало задержать его. Она любезно улыбалась, поддакивала ему, непринужденно болтала – одним словом, делала все, чтобы время текло незаметно. |
| – Мать Евдокия, назад! Здесь в пещере чудовище! Выбирайтесь скорей! – крича это, я уже карабкалась на скалу. Примостившись на камне возле наших полотенец, я нагнулась и поглядела вниз. Чудище выплыло на свет и оказалось огромной пятнистой рыбой-змеей с оттопыренным вверх спинным плавником. Она извивалась перед своей пещерой, недоумевая, куда вдруг исчезла добыча. А мать Евдокия еще только плыла к скале. Что делать, чтобы отвлечь мерзкую рыбину? Я завернула в камень полотенце и бросила его вниз. Чудовище резко бросилось к нему, ухватило зубами, дернуло, а потом отпустило – не заинтересовалось. А мать Евдокия еще только встала на дно и медленно, осторожно шла к скале. Рыба-змеюка, играя кольцами длинного тела, стала разворачиваться в ее сторону. Я поняла, что только настоящая добыча может ее отвлечь. Бежать к джипу за бутербродами уже не было времени. Я сообразила, что ее может привлечь запах крови. Я схватила мыльницу и, зажмурившись, изо всех сил резанула ее краем по левой руке. На счастье, край оказался достаточно острым – из длинного разреза сразу выплеснулась кровь и растеклась по мокрой руке. Я схватила полотенце матери Евдокии, стерла им кровь, а потом завернула в него камень и завязала узел. Это заняло всего несколько мгновений, и приманка полетела в воду между чудовищем и монахиней. Тварь бросилась к ней, схватила зубами и начала заглатывать полотенце вместе с камнем и моей кровью – ну и подавись! Пока она терзала полотенце, тряся башкой и мерзко извиваясь сама вокруг себя, мать Евдокия влезла на скалу и уселась рядом со мной, стуча зубами. Она уставилась круглыми глазами вниз, в бурлящую воду. – Холодно? – Нет, страшно! – А кто это? – Мурена. Морской угорь. Только очень уж крупная. – Надо запомнить, как она выглядит. Пригодится для Реальности. Пошли наверх, надо вытереться и согреться, я ведь оба наши полотенца мурене скормила… – Зачем же? – Отвлекала от вас. Мы поднялись к машинам, быстренько вытерлись насухо, взяв другие полотенца из наших запасов, и оделись. Мать Евдокия принялась готовиться к ужину, а я достала нашу аптечку и стала искать в ней бинт, чтобы перевязать руку. Вдруг, совершенно случайно поглядев в сторону террасы, я увидела, как по скале, извиваясь всем своим безобразным пятнистым телом и помогая себе толстыми плавниками, с широко распахнутой страшной пастью к нам поднимается мурена. |
| Как немного ранее это делал Афинагор и как несколько позднее это будет делать св. Григорий Нисский и Немезий, Тертуллиан находит отсветы правды в языческих мифах. Путь такого поиска виден из его «Апологии»: «Если какой-нибудь философ и станет утверждать, что человек, как говорит Лаберий согласно учению Пифагора, делается из мула, змея – из женщины, и для доказательства того употребит все искусство диалектики и красноречия, то не вызовет ли он согласия с собою и не возбудит ли твердой решимости воздерживаться от мяса животных из опасения, как бы в этом мясе не съесть плоти какого-либо своего предка? Но если христианин станет учить, что из человека снова сделается человек и именно из Гая – Гай, народ закричит, что такого учителя не только не должно слушать, но должно даже побить камнями или по крайней мере не должно приходить к нему. Если есть какое-либо основание к возвращению человеческих душ в тела, то почему они не могут возвратиться в те же самые тела, в которых были и прежде, ибо это действительно значит воскреснуть, снова сделаться тем, чем были прежде» (Апология, 48). Итак, если философ говорит, что человек станет животным – все его благоговейно слушают. Но стоит христианину сказать о своей надежде на то, что он останется человеком и более того – что в вечность он войдет самим собой, что Гай станет именно Гаем, а не Луллием или ангелом – как его обвиняют в невежестве. Зная резкость и бескомпромиссность Тертуллиана, было бы нестественно предполагать, что он коснется темы реинкарнации лишь в миролюбивой интонации. «Если бы мы захотели рассуждать о том, кто в какого зверя должен преобразится, то потребовалось бы много шуток и много праздного времени…» (Апология, 48). «Здесь нам необходимо сражаться с чудовищным вымыслом, именно с тем, что животные происходят из людей, и люди – из животных. Мы утверждаем, что души человеческие никоим образом не могут переселяться в животных, хотя бы они происходили из стихийных субстанций, как полагают философы» (О душе, 32). «Каким образом та душа, которая боится всякой высоты, которая тонет в рыбном пруде, потом может парить в воздухе как орел или погружаться в море как угорь? Как она, сознавая себя, может есть падаль, и притом человеческую, если войдет в медведя или льва? Каким образом душа человеческая может наполнить слона? Каким образом ее вместит комар? (О душе, 32). |
|
|
