| «Вот когда наш гость себя выдал, — подумал тут дон Лоренсо, — однако ж со всем тем это безумие благородное, и с моей стороны глупее глупого было бы рассуждать иначе». На этом кончился их разговор, оттого что их позвали обедать. Дон Дьего спросил сына, удалось ли ему что-нибудь выяснить касательно умственных способностей гостя. Сын же ему на это ответил так: — Нашего гостя не извлечь из путаницы его безумия всем лекарям и грамотеям, сколько их ни есть на свете: это безумие, перемежающееся с временными просветлениями. Все сели обедать, и обед вышел именно такой, каким дон Дьего имел обыкновение потчевать своих гостей, о чем он рассказывал дорогою, а именно: сытный, вкусный и хорошо поданный; но особенно понравилось Дон Кихоту, что во всем доме, точно в картезианской обители, царила необычайная тишина . Когда же все встали из-за стола, вымыли руки и помолились Богу, Дон Кихот обратился к дону Лоренсо с настойчивой просьбой прочитать стихи для литературного состязания, на что тот ответил: — Чтобы не походить на тех поэтов, которые, когда их умоляют прочитать стихи, отнекиваются, а когда никто не просит, готовы вас зачитать ими, я прочту вам мою глоссу, — премию за нее я получить не надеюсь, я написал ее только ради упражнения. — Один мой приятель, человек просвещенный, полагает, — сказал Дон Кихот, — что сочинять глоссы не стоит труда, по той причине, говорит он, что глосса обыкновенно не выдерживает сравнения с текстом, а в подавляющем большинстве случаев не отвечает смыслу и цели той строфы, которая предлагается для толкования. К тому же правила составления глосс слишком строги: они не допускают ни вопросов, ни он сказал , ни я скажу, ни образования отглагольных существительных, ни изменения смысла, — все это, равно как и другие путы и ограничения, сковывает сочинителей глосс, что ваша милость, верно, знает сама. — По правде говоря, сеньор Дон Кихот, — сказал Дон Лоренсо, — я все хочу поймать вас на какой-нибудь ошибке и не могу: ваша милость выскальзывает у меня из рук, как угорь. |
| В заключение осмелюсь заметить мисс Эвис Карлсон (чья статья во многих других отношениях содержит много ценной и продуманной информации), что ее пафос обусловлен вовсе не высокой моралью американских пуритан, но низкой моралью «добропорядочных» янки. На самом же деле, в многообразии и жесткости этических запретов проявляются крайняя моральная неразборчивость и ханжество. Не потому ли курение преподносится как крайняя форма распутства, а фляжка со спиртным — предел грехопадения? В этом бесцельном и абсурдном фанатизме заложена огромная потенциальная опасность американского темперамента. Раз уж мир устроен так, что один человек Должен преследовать другого, то пусть он преследует его хотя бы за его убеждения, а не за привычку курить сигары или прикладываться к бутылке. Говорят, жители Теннесси весьма озабочены, чтобы людей не путали с обезьянами , и всегда стараются подчеркнуть их отличие. Еще больше они озабочены тем, чтобы доказать отличие белых людей от негров, чтобы — упаси бог! — не спутали их. Но почему бы им в таком случае всерьез не задуматься, чт о же все–таки отличает хороших людей от плохих. Об извращении истины Когда на днях мне попался на глаза газетный отклик на какое–то мое недавнее сочинение, меня вдруг осенило: я неожиданно понял, чт о происходит с современностью. Поймать эту гидру очень непросто: она скользка, как угорь, неуловима, как эльф. Но в тот момент мне показалось, что она все же попалась мне в руки. Не так давно я писал о том, что музыка за едой мешает застольной беседе . Вскоре после этого нашлись мудрецы, которые принялись всерьез дискутировать, не мешает ли музыка за едой процессу пищеварения. В этом, казалось бы невинном искажении моих слов я и усмотрел происки дьявола современности. Те, кто читал мой очерк, прекрасно помнят, что в нем нет ни слова о пищеварении. У меня и в мыслях не было писать об этом. Более того, я не задумываюсь о пищеварении, даже когда ем. Тем более, когда слушаю музыку. И уж подавно, когда сочинял это эссе. Сама по себе идея о том, что всякому, кто занят за столом серьезной беседой, непременно придет в голову мысль о пищеварении, представляется мне квинтэссенцией тупости, низости, пошлости и страха, из которых во многом состоит практическая философия нашего просвещенного века. |
| Лучше утомить тело, чем так надрывать сердце. Пойду ему навстречу». И я пустилась в путь, но ушла не далеко: не успела я пройти и четверть мили, как услышала конский топот. Какой-то всадник приближался быстрым галопом, рядом с лошадью бежала собака. Исчезните, злые предчувствия! Это был мистер Рочестер. Он ехал верхом на Мезруре, а за ним следовал Пилот. Увидев меня, ибо луна показалась на голубом небесном поле и теперь плыла, окруженная слабым сиянием, он снял шляпу и помахал ею над головой. Я бросилась к нему бегом. — Вот видишь, — воскликнул он, протягивая мне руку и наклоняясь с седла, — ты не можешь и минуты прожить без меня! Стань на кончик моего сапога, дай мне обе руки. Ну, влезай! Я послушалась. Радость придала мне ловкости, и я вскочила в седло перед ним. Он встретил меня нежным поцелуем и не скрывал своего торжества, которого я постаралась не заметить. Но вдруг он забеспокоился и спросил: — А может быть, что-нибудь случилось, Дженет, что ты выбежала мне навстречу в такой поздний час? Что произошло? — Ничего. Мне казалось, вы никогда не приедете. Я не в силах была ждать вас дома, когда за окном дождь и ветер. — Дождь и ветер — это верно. И посмотри-ка, ты уже вымокла, как русалка; накинь мой плащ. У тебя словно лихорадка, Джен. И щеки и руки горячие. Нет, правда, что случилось? — Теперь ничего. Я уже не чувствую ни страха, ни огорчения. — Значит, ты чувствовала и то и другое? — Пожалуй. Но я расскажу вам после, сэр, и, мне кажется, вы только посмеетесь над моей тревогой. — Я посмеюсь над тобой от души, только когда пройдет завтрашний день. До тех пор я не осмелюсь: моя судьба обманщица, я ей не верю. Но неужели это ты, девушка, ускользающая, как угорь, и колкая, как шиповник? Я не мог тебя пальцем коснуться весь этот месяц, чтобы не уколоться, а теперь мне кажется, что в моих объятиях кроткая овечка. Ты вышла в поле, чтобы встретить своего пастыря, Джен? — Я стосковалась по вас, но только не гордитесь. Вот мы уже и в Торнфильде. Пустите меня, я слезу. Он спустил меня возле крыльца. |
| — Слушаю вас? Такухико Осако подошел к ее столу, прикрывая рот носовым платком. Он поступил в эту фирму двумя годами раньше Томоэ и был известен как внук барона Осако, принадлежавшего к довоенной аристократии. Он был тонок, как угорь, носил очки без оправы и настолько следил за своей внешностью, что Томоэ хотелось, чтобы ее брат взял у него несколько уроков по этой части. Всякий раз, когда она передавала ему отпечатанные документы, он принимал их с женственной вежливостью, которая распространялась и на выбор слов. В душе Томоэ презирала его, но это не мешало ей иногда ходить с ним на танцы — он был признанным мастером. — Осако-сан, вы, как внук бывшего аристократа, должны это знать... — Аристократа? Нет, вовсе нет. — Он говорил почти женским голосом. — А в чем дело? — Жив ли сегодня кто-нибудь из потомков Наполеона? — Думаю, кто-нибудь должен быть. — Интересно, чем они занимаются, чтобы зарабатывать себе на жизнь? — Не имею ни малейшего понятия. Томоэ-сан, но почему этот неожиданный интерес к Наполеону? — Да так, ничего особенного. Она закрыла глаза и попробовала вспомнить портрет Наполеона в своем учебнике по истории. Белый жилет, одна рука засунута в вырез. Так же ли выглядит их будущий гость? — размышляла она. Говорят, Наполеон был коротышкой и уродом... В поддень просторные лужайки перед императорским дворцом быстро заполнялись служащими банков и фирм, расположенных в районе Маруноути. Обеденный перерыв каждый использовал по-своему. Некоторые просто лежали на уже зазеленевшей траве и перекидывались отдельными фразами. Другие играли в волейбол, и каждый удар по мячу сопровождался их веселыми голосами, а другие наблюдали за их игрой. На краю рва, окружающего императорский дворец, под большой ивой с набухшими почками юноша и девушка смотрели на воду и следили за грациозными движениями плавающих лебедей. — Это было потрясающе! «Лайонз» действительно имели полное преимущество. Сначала прорвался Киносита. Питчер запаниковал, и не успел он успокоиться, а Вада и Аоки сделали свое дело... Эй, ты меня слушаешь? |
| е. “непоказанное ему для употребления в пищу”. Скверное это не у всех одно и то же: в старой Руси скверным почиталась телятина и теперь многими почитается за “скверно” – угорь, налим, минога, раки и устрицы, мясо козы, зайца, голубя и черепахи и т. д. В Сибири на огромных пространствах, где кочуют “народцы”, нет ни посевов, ни убойного скота, имеющего раздвоенные копыта и отрыгающего жвачку, а потому кочевники употребляют в пищу всё, что можно съесть, и между прочим мяса “животных, не показанных” по требнику, а именно: “медвежью говядину, соболей и белок”. Дикари ели эту пищу всегда, с тех пор как живут, и пока они не был окрещены Иннокентием Кульчицким, им и не представлялось, что это “скверно”. Впрочем, и св. Иннокентий, зная местные условия жизни, взысканий за эту “скверность” не налагал. Но теперь настала пора извлечь из этого выгоду. Сибирские духовные положили очищать “скверноядущих” дикарей особою молитвою, а за прочтение её наложили “новый ясак” с таксациею: 1) за ядение медвежьей говядины – одна цена; 2) за ядение лисьего и собольего мяса – другая; 3) за белок и иных меньших зверков – третья. За всё это пошли сборы очень прибыльные, но и хлопотливые, так как надо было “следить за скверноядцами, и настигать их”, и тут их “обкладывать и очищать молитвою”, чтобы они потом вновь начинали “скверно есть” наново» 29 . Злоупотребления, и со стороны чиновников, и со стороны недостойных священнослужителей приняли широчайший размах. Пользуясь необразованностью аборигенов, их беззащитностью перед властями и вместе с тем кощунственно используя их детскую веру, чиновники и духовные беззастенчиво обирали дикарей. Все это вызвало сильнейшее негодование митрополита Арсения. Он, как пишет Лесков, «горой встал с непобедимой дерзостью» на защиту обижаемых новокрещенных против грабежа властей. Но не только вогулы, да якуты были взяты под защиту грозным митрополитом. Своих духовных разными винами провинившихся, а чаще не сдавших положенную взятку, преосвященный Арсений тоже вытаскивал из заточения. |
| Бедствие продолжалось семь дней, и оно было тем более ужасным, что не в простой реке вода превратилась в кровь, а в священном Ниле, который был боготворимым источником жизни народа. Жезл Ааронов поразил очевидно самого главного бога египетского, Озириса, как олицетворение Нила, а вместе с ним той же участи подверглись и меньшие божества. Нильские рыбы угорь, карп, лепидот, оксиринка – все были священного характера и всем им нанесен был страшный удар. Бедствие вообще было страшное для египтян. Они не только подвергались от недостатка воды мучительной жажде, столь страшной в этой жаркой стране, но и лишились одного из источников пропитания, именно рыбы, а вместе с тем лишились возможности мыть белье и посуду, производить те частые омовения, которые предписывались религиозными обрядами. Особенно тяжело было это бедствие для жрецов, которые, лишаясь возможности производить свои утренние и вечерние омовения, вместе с тем лишались возможности и совершать свои религиозные обязанности. Сам фараон также должен был чувствовать тяжесть этого бедствия, но так как для него конечно не трудно было достать свежей воды, для всех его потребностей, то он и не показал особенной уступчивости, а терпеливо выжидал окончания бедствия, поддерживаемый в этом жрецами, которые сами каким-то способом и в малом размере могли произвести подобное же превращение свежей воды в красную и убедили царя, что все это бедствие лишь результат естественного явления, и потому нет надобности уступать Моисею. Действительно, в Ниле сходное отчасти явление наблюдалось и новейшими путешественниками. Вода в нем в известный период своего ежегодного повышения принимает красный цвет. «Солнце, говорит один ученый путешественник, только что поднималось над холмами Аравии, и я был изумлен, видя, что солнечные лучи производили в воде темно-красное отражение. Краснота усиливалась по мере усиления света, так что, когда солнце совсем поднялось над холмами, Нил представлял вид реки из крови. Подозревая какой-нибудь обман чувства зрения, я быстро нагнулся с палубы ближе к воде, и мое первое впечатление подтвердилось. |
| Друзья разошлись поздно ночью. Наибольшее удовольствие от импровизированного банкета получил сторож Семен. Он любил выпить, – большая часть полбутылки пришлась на его долю. Он не прочь был посмеяться, если кто-нибудь с положительным юмористическим талантом изображал Ивана Ивановича, который неоднократно грозился его выгнать за потачки гимназистам, – Мартов же за изображение инспектора давно стяжал заслуженные лавры. Наконец распространенное мнение о том, будто бы Семен глуп, было по меньшей мере опрометчиво. Десять лет прислуживая при опытах в физическом кабинете, Семен обогатил свой ум изрядным количеством непонятных слов, дававших ему возможность с честью поддерживать всякий умственный разговор. И так как в горячем разговоре гимназистов постоянно попадались непонятные слова, напоминавшие Семену дорогую физику, как-то: прогресс, человечность, идеалы, он всей душой устремлялся за своими приятелями туда, где, по их уверению, эти слова постоянно раздаются с высоты кафедры, живут и дышат – в далекий, желанный и загадочный университет. Проводив посетителей, Семен возвращался по темному коридору. Колеблющийся огонь свечи трепетным светом озарял красное, усатое лицо, вырисовывая на стенке чудовищную движущуюся тень. Смутная грусть и сожаление наполняли глупую голову Семена. – Ах, кабы и сторожам можно было оканчивать гимназию и переходить в университет! Петька на даче Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязную простынку, заткнул ее пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко: – Мальчик, воды! Посетитель, рассматривавший в зеркало свою физиономию с тою обостренною внимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской, замечал, что у него на подбородке прибавился еще один угорь, и с неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку, которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставила жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражение парикмахера, странное и как будто косое, и подмечал быстрый и грозный взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение его губ от неслышного, но выразительного шепота. Если его брил не сам хозяин Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михайла, то шепот становился громким и принимал форму неопределенной угрозы: |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 17 голосов: 3.6 из 5) Петька на даче Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязную простынку, заткнул ее пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко: – Мальчик, воды! Посетитель, рассматривавший в зеркало свою физиономию с тою обостренною внимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской, замечал, что у него на подбородке прибавился еще один угорь, и с неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку, которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставила жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражение парикмахера, странное и как будто косое, и подмечал быстрый и грозный взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение его губ от неслышного, но выразительного шепота. Если его брил не сам хозяин Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михайла, то шепот становился громким и принимал форму неопределенной угрозы: – Вот погоди! Это значило, что мальчик недостаточно быстро подал воду и его ждет наказание. «Так их и следует», – думал посетитель, кривя голову набок и созерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца были оттопырены, а два другие, липкие и пахучие, нежно прикасались к щеке и подбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную пену и жесткую щетину бороды. В этой парикмахерской, пропитанной скучным запахом дешевых духов, полной надоедливых мух и грязи, посетитель был нетребовательный: швейцары, приказчики, иногда мелкие служащие или рабочие, часто аляповато-красивые, но подозрительные молодцы, с румяными щеками, тоненькими усиками и наглыми маслянистыми глазками. Невдалеке находился квартал, заполненный домами дешевого разврата. Они господствовали над этою местностью и придавали ей особый характер чего-то грязного, беспорядочного и тревожного. Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был самым маленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка, насчитывал от роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже и теперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья, в отсутствие хозяина, ленились работать, они посылали Николку стричь и смеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть волосатый затылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы и поднимал крик, тогда и подмастерья кричали на Николку, но не всерьез, а только для удовольствия окорначенного простака. Но такие случаи бывали редко, и Николка важничал и держался, как большой: курил папиросы, сплевывал через зубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку, но, вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотреть на крупную драку, и когда возвращался оттуда, счастливый и смеющийся, Осип Абрамович давал ему две пощечины: по одной на каждую щеку. |
| Когда рыбак будет брать угря в свои руки, какая у него должна еще произойти страшная борьба, чтобы удержать окончательно угря в лодке своей, ибо, во-первых, боится он, чтобы угорь не выскользнул и не убежал; во-вторых, боится, как бы угорь его не укусил; посему рыбак придумывает, каким способом умертвить угря; говорим: погубить послушника. Таким же образом и всезлейшее воинство охотится, чтобы обрести таковую ловитву. Глядят они в ловушки и видят, что нет в них ни одного покоряющегося послушника; тогда раскидывают враги сети в различных местах и кладут особые приманки по вкусу послушников. Приманки же эти суть следующие: первое хитроядие (или страшный яд) есть прекословие, приманка его — преслушание (т.е. вызывается оно желанием не исполнять того, что говорят); во-вторых, есть дерзость, приманка ее — любопрение; третья ловушка есть тайноядение, приманка ее есть ложь; четвертая ловушка — наряжение (прихорашивание себя), приманка ее есть блуд; пятая — самомнение, приманивает в нее гордость; шестая — мечтательная праведность (т. е. мечты о подвижничестве где-либо в дикой пустыне, или иное мечтательное мнение о себе, влекущее послушника покинуть своего старца); приманка же ее — непостоянство; седьмая — притворство, приманка ее — неправедность (т. е. желание скрыть свои пороки); восьмая — нерадение, приманка ее — отчаяние; девятая ловушка — леность, приманка ее — ожесточение; десятая ловушка — невнимание к себе, приманка ее — оговор (других); одиннадцатая — самомнение; двенадцатая приманка — сребролюбие. Видит несчастный послушник такую снедь, идет внутрь сети, пробует снедь, подходящую к его природной склонности и говорит: хороша сия снедь; он подбирает ее, садится над сетью вражескою, чтобы поесть той снеди; когда же сидит и ест сию снедь, сеть поднимается и несчастный попадается; другой подчиняющийся послушник, увидав, как тот со вкусом ел снедь, решается тоже пойти в другую ловушку, и тоже попадается в сеть вражию. Видит третий, как сидят они в ловушках и кушают снеди, идет тогда сей поесть снеди, и тоже попадается. |
| Усилим теперь нашу задачу тем, что мы можем не только заменять, но прибавлять или убавлять буквы, и попробовать, начав с какой-нибудь несчастной амебы, получить всё: муху, слона, фламинго, дракона с острова Комодо и, наконец, человека. Ответ, возможно это или невозможно, неизвестен никому, так как не видно даже математических подходов к решению этой задачи. Что же до интуитивного ощущения, то повозитесь немного с мухой и слоном, и вы скажете: «Вряд ли». Итак, за дарвинистами должок: они должны нам сначала доказать, что эта задача решаема, а потом уже что-либо говорить о своих теориях. Рассмотрим еще ряд теоретических проблем дарвинизма. Согласно Дарвину, должны отбираться и сохраняться в видах только признаки, полезные для выживших особей. Однако мы видим в природе множество признаков, мало полезных, бесполезных и даже вредных для выживания. Например, слишком большие и ветвистые рога некоторых видов оленей, великолепный хвост павлина… Вот слова виднейшего популяционного генетика С.С. Четверикова: «Наука знает тысячи примеров, где виды различаются не адаптивными (приспособительными. – Авт.), а безразличными в биологическом смысле признаками, и стараться подыскать им всем адаптивное значение – работа столь же мало производительная, сколь и неблагодарная, где подчас не знаешь, чему больше удивляться: бесконечному ли остроумию самих авторов или их вере в неограниченную наивность читателей». Наличие таких неадаптивных признаков объясняется дарвинистами случайной сцепленностью с признаками полезными, типа: у кого зубы острые, у того и волосы рыжие. Есть и случайный захват неадаптивных признаков в ходе изменения численности вида (генный дрейф). Однако во многих случаях мы видим, что признак явно полезен, но не обязателен для выживания, он просто, как говорят теперь медики, «повышает качество жизни» (взять хотя бы брови над глазами). Смысл этого Божиего дара, на наш взгляд, состоит в том, чтобы жизнь даже в условиях борьбы за существование была в радость. Но есть и совсем сногсшибательные случаи, к каким относится размножение угря европейского. Угорь живет в речках Европы, но в период размножения начинает мигрировать, ведомый загадочным инстинктом к океану, переползая часто большие участки по суше. Во всех огромных пространствах мирового океана угри выбирают маленькую точку – Саргассово море. Там родители спариваются, мечут икру, выращивают мальков и погибают. А мальки, ведомые все тем же непонятным инстинктом, плывут через океан к Европе и расселяются по европейским речкам(!!!). Если угри попадают в колодец или замкнутый пруд с хорошими условиями жизни, то они живут там несколько десятков лет, зреют, толстеют, но потомства не оставляют. Объясните-ка эту загадку природы, господин Дарвин! |
|
|
