| Если в душе пусто, если ежедневная суета только отступила на некоторое время, то почти тут же набросится… Идёшь среди таких же спешащих на автобус или на электричку и поневоле слышишь наши обычные разговоры ни о чём, будто нет за спиной Лавры. Ко всему внешнему привыкнуть можно и потерять многое с этой привычкой… А копить в душе “богатство благости” — это дай Бог, и ещё хранить молча, благоговея и благодаря Господа и великого нашего авву Сергия. Слава Богу за всё! Пасха 2007 г. В этом году вдруг пришло неожиданное: Пасха-то начинается с Великой Пятницы! Почему? Всю жизнь все идут в Великую Пятницу на вынос Плащаницы, потом вечером (а где и ночью, уже в Великую Субботу) служится “чин погребения”, а речь о Пасхе явно не ко времени… и всё-таки… Мы идём к двум часам дня в Троицкий собор Данилова монастыря. На улице серо, сыро, неуютно. У нас есть книжечка с текстом, это очень помогает… Кажется, впервые обращаю внимание на то, что стихиры на “Господи воззвах” кончаются так: “Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе”, “долготерпеливый Господи, слава Тебе”, “непостижиме Господи, слава Тебе…”. И стихи, им предшествующие, говорят об уповании, о надежде избавления, призывают: “Хвалите Господа вси языцы…”. В последней стихире перед входом с Евангелием слышим: “Незлобиве Господи, слава Тебе”. Чем больше вслушиваешься (а скорее вчитываешься) в текст, тем определённее становится основная идея богослужения: Господь не просто умер, как умирает каждый человек в своё время, Он сошёл в такие глубины, которые никто иной не мог одолеть. Он — смог! Он изнутри подверг адские темницы разрушительному воздействию. И потому в стихире на стиховне поётся: “Радуяся вопияше Тебе: слава снисхождению Твоему, человеколюбче” (Иосиф Аримафейский). Последующие стихи подтверждают ту же мысль уже от лица Адама: “…Адам благодарственно радуяся вопияше Тебе: слава снисхождению Твоему Человеколюбче”. И, пожалуй, самое удивительное: “субботу сию божественного благословения и славы, и Твоея светлости сподобил еси”. |
| — Отмаливаю за всех! Замкну-отомкну, ношу грехи, во сколько! Этот пять лет ношу, кабатчиков, с Серпухова! на нем кровь, кро-овь. А это бабьи грехи, укладочные, все мелочь… походя отмыкаю-замыкаю… от духа прохода нет от ихнего, кошачьего. С вас мне нечего взять, сами свое донесете! А на Домну Панферовну осерчал: — Ты, толстуха, жрать да жрать? Давай твой замчище… замкну и отомкну! Поношу, дура, за тебя, осилю… пропащая без меня! Воротный давай, с лабаза! Домна Панферовна заплевалась и давай старика отчитывать. Святые люди — смиренны, а он хвастун! — Свою-то грязь посмой! На кирпиче спит на людях, а больную бабенку обидел, бусы порвал! Таких дармоедов палкой надо, в холодную бы… Горкин успокаивает ее, а она еще пуще на старика, сердца унять не может. Старик как вскинется на нее, словно с цепи сорвался, гремит замками. — Черт! — кричит, — черт, бес!.. И давай плеваться. Тут и все поняли, что он совсем разум потерял. Приходит монах с пещерок и говорит: «Оставьте его в покое, это от Троицы, из посада, мещанин, замками торговал — и проторговался… а теперь грехи на себя принимает, с людей снимает, носит вериги-замки. Из сумасшедшего дома выпустили его, он невредный». Смотрим пещерки, со свечками. Сыро, как в погребе, и скользко. И ничего не видно. Монах говорит, что жил в горе разбойник со своей шайкой, много людей губил. И пришел монашек Антоний, и велел уходить разбойнику. А тот ударил его ножом, а нож попал в камень и сломался, по воле Господа. И испугался разбойник, и сказал: «Никогда не промахивался, по тебе только промахнулся». И оставил его в покое. А тот монашек стал вкапываться в гору, и ушел от разбойника в глубину, и там пребывал в молитве и посте. А разбойник в тот же год растерял всю свою шайку и вернулся раз в вертеп свой, весь избитый. И узнал про сие тот монашек, и сказал разбойнику: «Покайся, завтра помрешь». И тот покаялся. И замуровал его монашек в дальней келье, в горе, а где — неведомо. И с того просветилось место. Сорок лет прожил монашек Антоний один в горе и отошел в селения праведных. А копал девять лет, приняв такой труд для испытания плоти. |
| Вход в этот придел прямо из средины церкви; в него сходят по нескольким ступеням; пол в нем и стены выкладены разноцветным мрамором. Но иконостас довольно плох, и престол с сенью деревянной кое-как устроен. На другой день приезда в Назарет я поклонялся Пресвятой Деве и пил воду из источника: ее доставали серебряным маленьким ведерцем, устроенным святогробским архимандритом Иоилем, в память его пребывания в Назарете и выздоровления после тяжкой болезни. В углу алтаря, у самого входа в него, есть узкий сход к самому источнику; один из спутников моих слазил туда и видел там небольшую канавку, проделанную в камне натуральном, по которой вода стекает к городскому фонтану. От близости воды очень сыро в этом приделе, а потому нельзя здесь держать икон хорошей живописи. На третий день приезда, 1-го марта я отслужил обедню в этом приделе. К обедне собралось немало православных жителей. Нет никакого сомнения в том, что Пресвятая Дева Мария часто бывала у сего источника и носила из него воду, ибо нынешний городской фонтан устроен после. Посему для христианина священно это место. Тут бывала Пресвятая Владычица, водою из него утоляла свою жажду: довольно этого, чтобы идти сюда молиться и учиться смирению и девственности души и тела. Но чтобы здесь происходило явление и Благовещение архангела, это не вероятно. В Евангелии не сказано, чтобы архангел явился Деве у источника; напротив из слов: вшед к ней ангел видно, что посланник Божий вошел к Деве, стало быть вошел в дом, в горницу. Такого дома или горницы не могло быть на самом источнике, ибо этот источник есть единственный вододай для всего Назарета; стало быть всегда он был общим для всех, и мог ли Иосиф иметь дом там, куда со всего города девы стекались за водою? – Весь храм назаретский построен в виде креста, высок, светел и чисто содержится здешними христианами. Кругом его есть каменная чистая площадка, обнесенная каменною высокою оградой. Христиане усердно желают построить около церкви училище и дом странноприимный для поклонников. |
| Кажется, нужно и можно только мне о сем просить и то самого Царя. Письмо я написала – не знаю, пойдет ли в дело. Это дело не наше. Ежели Матерь Божия благословит, то Сама устроит, и кого выберет орудием, Она сие знает. А мы по слепоте своей ломаем голову напрасно, за что часто ссорюсь со своими соседками, что очень озабочиваются. Июля 2, 1837». И далее, в августе того же года: «О церкви, которую надеялися иметь на даче, – до сих пор уладить нельзя. Просить надо мне, на что я решиться не могла, не имея, чем ее созиждить, на что по меньшей мере надо 40 т. р., которых и ввиду не имела, а собирать мне казалося неприлично, по пословице: «взявши за гуж, не говори, что не дюж», и посему никакого еще подвига не делаем. Ежели Господу угодно, Он Сам устроит, как Ему угодно, А я, может быть, по недостоинству моему и не дождуся сего счастья» 410 . Действительно, вскоре открылась возможность построить в пустыни храм на средства, пожертвованные некоей госпожой Т., и сейчас известно, какую роль в этом богоугодном деле сыграла грузинская царевна Тамара 411 . По указу Святейшего Правительствующего Синода от 4 ноября 1837 года было разрешено построить храм в усадьбе Одигитриево во имя Живоначальной Троицы «для слушания грузинской царевне Тамаре, по слабости ее здоровья, литургии, с тем чтобы по кончине ее домовую церковь прекратить и всю вообще утварь церковную отдать в приходскую церковь безвозвратно» 412 . В марте следующего 1838 года в пустыньке началась «большая деятельность: возят камень, лес, дрова на созидание храма. Надеются к зиме совсем соорудить, но освятить не поспеют, сыро будет» 413 . При большом стечении гостей храм заложили в 20-х числах июня 1838 года 414 , его очень быстро построили, расположив над гробом старца, по благословению митрополита Филарета. В конце сентября стройка шла к окончанию, и Мария Семеновна занималась «цветами, которыми собиралась украшать храм Господней» 415 . Сооружена церковь была попечением купца Семена Лонгиновича Лепешкина «зданием каменная с таковою же колокольнею» 416 . |
| Взял и написал: «Исполнить немедленно мое распоряжение о предоставлении вагона на имя гражданки Н, с назначением на службу в управление дороги города Грозного ее дочери». Радости и удивлению не было конца. Вагон был прицеплен в тот же день, и мы уехали. Эта езда первые два дня была одним из лучших и счастливых периодов нашей загнанной жизни. На третий день заболела дезинтерией моя старшая дочь, и когда приехали в Грозный, то она не могла встать и пойти к началвнику дороги, чтоб поступить на работу. Целый месяц, с его разрешения прожили в вагоне; шел дождь, было грязно, сыро и холодно. В конце октября на мою просьбу о поступлениия еще слабой после болезни, дочери, инженер, мусульманин, начальник дороги ответил: «К сожалению, это немыслимо». У него нет ни одного свободнагс места. Я рассказала ему еще раз о горьком положении. Ведь мы были, буквально, как нищие, голодные и измученные. Да, тогда в 20м году еще была возможность людям с неокаменелым сердцем помочь другому в нужде. Он взял мой документ на вагон и переписал его на Владикавказ, сказав «Я начальник всего округа и даю распоряженк принять там Вашу дочь на службу, в контору дорог. Я не знала, как благодарить. Опять затрещал по всем швам старый вагон и повез нас обратно до Беслана, а оттуда по железнодорожной ветке на Владикавказ. В вагоне была железная печка, и на каждой остановке мы сбирали отбросы угля, кусков дерева и щепок. По приезде нам начальство станции дало разрешение только на трехдневный срок оставаться в вагоне, до приискания помещения, и то потому только, что была бумага о поступлении (назначении) моей дочери на железнодорожную службу. Дорогой ей опять сделалось хуже, — она лежит больная, холод тяжелый. Когда я пошла с детьми собирать что-либо, чтоб затопить печку, меня едва не арестовало железнодорожное Чека; по путям запрещено ходить, есть совсем нечего. Что было делать? Спрашиваю, есть ли в городе монастырь. Знаю, что нигде не встретишь сочувствия в нужде и помощи ближнему, как там. Монастырь женский, во имя Иверской Божьей Матери есть и недалеко от вокзала. Пошла туда, попросила приветливых монахинь провести меня к игуменье. С первого слова меня обвеяло теплом от выражения лица и обращения этой доброй матушки Феофании, с которой в короткое время мы стали друзьями и полюбили друг друга. Когда я рассказывала и попросила о даче мне немного дров и сырой картошки, то окружавшие и сочувственно слушающие меня монахини в один голос вскричали: «Благословите, матушка, пойти с ними и отнести дров и чего-нибудь покушать!” |
| Чтобы пересказать все, о чем звонит колокол, понадобились бы целые годы. Он звонит о том, о сем, повторяет одно и то же не раз и не два, иногда пространно, иногда вкратце — как ему вздумается. Он звонит о старых, мрачных, суровых временах… «На колокольню церкви Санкт-Альбани взбирался монах, молодой, красивый, но задумчивый, задумчивее всех… Он смотрел в слуховое оконце на реку Оденсе, русло которой было тогда куда шире, на болото, бывшее тогда озерцом, и на зеленый Монастырский холм. Там возвышался Девичий монастырь; в келье одной монахини светился огонек… Он знавал ее когда-то!.. И сердце его билось сильнее при воспоминании о ней!.. Бом-бом!» Так вот о чем звонит колокол. «Подымался на колокольню и слабоумный послушник настоятеля. Я мог бы разбить ему лоб своим тяжелым медным краем: он садился как раз подо мною, да еще в то время, когда я раскачивался и звонил. Бедняк колотил двумя палочками по полу, словно играл на цитре, и пел: «Теперь я могу петь громко о том, о чем не смею и шептать, петь обо всем, что скрыто за тридевятью замками!.. Холодно, сыро!.. Крысы пожирают их заживо!.. Никто не знает о том, никто не слышит — даже теперь, — колокол гудит: бом-бом!» «Жил-был король, звали его Кнудом. Он низко кланялся и епископам и монахам, но, когда стал теснить ютландцев тяжелыми поборами, они взялись за оружие и прогнали его, как дикого зверя. Он укрылся в церкви, запер ворота и двери. Разъяренная толпа обложила церковь; я слышал ее рев; вороны и галки совсем перепугались и в смятении то взлетали на колокольню, то улетали прочь, таращились на толпу, заглядывали в окна церкви и громко вопили о том, что видели. Король Кнуд лежал распростертый перед алтарем и молился; братья его, Эрик и Бенедикт, стояли возле него с обнаженными мечами, готовясь защищать короля; но вероломный слуга Блаке предал своего господина. Толпа узнала, где находится король, и в окно был пущен камень, убивший его на месте… То-то ревела и выла дикая толпа, птицы кричали, а я гудел, а я пел: бом-бом-бом!» |
| Вы не видите пока старицы. Что делать? Ждите, когда Бог пошлет. Я желал этого и желаю, потому что в этом общении есть великая поддержка. И так поговорить хорошо, а не то, что всю душу открывать. Без общения с другими, свою меру как раз потерять можно; да и душа завянет. К тому же хорошо, когда все идет ладно, а когда смущение придет, что делать? Вдвоем тотчас всякое горе разгоните, а оставаясь одни, только углубите его. Вы напишите ко мне. Через месяц воротится ответ, а там у вас в эту пору опустошение великое может совершиться. Все же делать нечего, – оставайтесь одни, молясь Господу, да заповесть вашему Ангелу Хранителю, напечатлевать в душе вашей, что спасительно вам в обстоятельствах ваших. У вас в келлии холодно. От чего это? Ленитесь топить, или дурно устроена печь и келлия? Если крепко холодно, не хорошо, особенно если и сыро. Это надо поправить. А небольшой холод, не беда, если вытерпите. Поклонов больше будете класть. Блюдитесь всяких чрезмерностей. Для библиотеки вашей пригожими могут быть следующие книги: Исаак Сирианин, Лествичник, Достопамятные сказания о подвижничестве святых, Добротолюбие, Ефрем Сирианин, Макарий великий , Авва Дорофей , Варсонофия и Иоанна ответы, Марк подвижник , Максима исповедника о любви, Нила Синайского , Четь-минея, Лимонарь, «Лавсаик» , История боголюбцев, Училище благочестия. Первые четыре достанут на целую жизнь, и на все случаи. Затем и прочие понемногу приобретайте. И другие сестры около вас попользуются, и спасибо скажут. При чтении главную цель жизни надо иметь в уме, и все к ней подбирать. Составится нечто целое, связное, потому крепкое. Крепость ведения и убеждения передадут крепость и нраву. Письмо 704. О молитве Иисусовой В последнем письме вы помянули о действии во всем молитвы Иисусовой. Господь да благословит доброе начало сие! В действии молитвы сей не должно быть никакого образа, посредствующего между умом и Господом, и слова произносимые не главное суть, а посредствующее. Главное – умное пред Господом в сердце предстояние. |
| Ну разве мог забыть Куприн отчаянных одесских рыбаков, с которыми вместе выходил в море? Подлинный гимн пропел он тем, с кем сроднился за многие дни и ночи, своим рассказом «Листригоны» (1911) — гимн товарищеской спайке, бескорыстию, жизнелюбию: «О милые простые люди, мужественные сердца, наивные первобытные души, крепкие тела, обвеянные соленым морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки!» Память — удивительная вещь. Уже в эмиграции, вдали от отчей земли, Александр Иванович вспомнит родное, заветное, увиденное в далеком-далеком детстве: «Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок все шире и шире открывается Москва. Но вот и он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он — гордость всей Пресни. Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится делать артелью. Восемь, десять, двенадцать упорных усилий — и наконец — баммм!.. Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рев, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие!? Самый верхний этаж — и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москвы-реки, все церковные купола и главки: синие, зеленые, золотые, серебряные... Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищенные любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая?» («Пасхальные колокола»). Невольно вспоминаешь шмелёвское «Лето Господне». И неудивительно: почти ровесники, русаки, волею судьбы занесенные на чужбину. Теперь оба покоятся в родной земле: один, Александр Куприн, смог вернуться при жизни, другому, Ивану Шмелеву, — не привелось, но и его могила теперь у отчего «придела». Собственно, все написанное Куприным во Франции — о России, ее корнях, ее святынях. Нет, разумеется, он и прежде, до отъезда из родной страны, писал о быте и нравах русских людей, их праздниках. Проникновенны его рассказы о Рождестве и о Пасхе «с ее прекрасной, радостной, великой ночью» и чистым праздничным утром, «как будто кто-то за ночь взял и вымыл заботливыми руками и бережно расставил по местам и это голубое небо, и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи, трепетавшие молодой, клейкой, благоухающей листвой» («По-семейному», 1910). Писал о чтимых всем православным людом святых Иоанне Кассиане Римлянине и Николае, архиепископе Мир Ликийских («Два святителя», 1915). В 1918-м, незадолго до отъезда из России, Куприн возвратится памятью к картинам былого, к прекрасному и кроткому образу Николы Чудотворца, которого «грешная, добрая, немудреная Русь так освоила… что стал извека Никола Милостивый ее любимым святителем и ходатаем». |
| После ужина, когда, по-видимому, пропала всякая надежда на выезд, пришел «банто» (швейцар) с вестью, что пришла «Коорай-мару» и немедленно снимается в Отару... Лучшего ожидать было нечего, я быстро собрался и в сопровождении почти всех взрослых христиан и хозяина гостиницы, при свете нескольких бумажных фонарей («чео-цин»), направился на пристань. Около семи часов я уже сидел на рогожке в кормовой части парохода; рядом со мной несколько рабочих, довольно конфузливо предоставлявших мне больше простора. Помещение было тесное и низкое, а пароход маленький. Что будет с нами, если на море качка?.. К счастью, недолго мне пришлось пробыть на нижней палубе. Я вышел наверх, на свежий воздух. Было темно. Пароход сильно кренило ветром, на палубу летели брызги. Холодно и сыро. Со мной разговорился один из помощников капитана и обещал перевести меня в Иванай в рубку на верхней палубе, где освободится место. До Иванай всего два часа ходу, я так и остался наверху. Помощник капитана имел некоторое знакомство с христианством или, точнее, с миссионерским делом. Какая-то его родственница училась в миссионерской школе. Весьма-де полезно отдавать девиц на воспитание в миссию, они делаются «отонасику» (смирными). Японец со своей точки зрения был вполне прав: ему нужна смирная жена, нужно, следовательно, христианство. Как часто и среди нас слышны разговоры о полезности христианства! Как часто высчитывают разные заслуги христианства перед культурой, нацией, и этим хотят доказать, что люди должны хранить христианскую религию, поддерживать церковь . Не замечают люди, что этим они только унижают христианство. Христианином можно и должно быть только ради Христа, иначе христианство – самообман и лицемерие, иначе в нем нет смысла. 11 октября. Спалось очень плохо в будке. Было холодно. А потом качка с ее последствиями... Тем более, что не один был я в рубке... Но в 6 с половиной утра мы, как бы то ни было, входили на рейд в Отару. В 10 часов я уже поехал из Отару по железной дороге на Муроран, тем самым путем (на Саппоро), где проезжал полтора месяца назад. Окрестный вид переменился с тех пор. Высокая трава, покрывающая равнину, тогда зеленая, теперь побелела, как нива, лес раскрасился в разные цвета, дубы краснели, оригинально выделяясь на бело-желтом фоне. К довершению всего, весь день небо застилала какая-то мгла, серовато-коричневая, и солнце смотрело сквозь нее красным шаром, придавая всему странное освещение. Только родные наши березки зеленели в этом фантастическом красно-желтом царстве. Я долго смотрю на низменную площадь Поро-муй, где наводнение было особенно велико и опустошительно. Здесь много народу погибло, пострадал и наш патриарх Евгений Сабанаи с его родом. |
| Вернулась домой. Пошла с собранными материалами к своему оппоненту. Он проверил все и снова отослал меня в лес, теперь не на лесосеки, а в древостой низкой полноты, то есть «редкие», редколесье. Уехала в Покров Пресвятой Богородицы. Уже временами выпадал снег, но работать можно было только в резиновых сапогах — в низинах сыро. Мерзли ноги, но на душе было так легко, особенно когда выходило солнышко и освещало лес, засыпанный первым снегом. И все та же абсолютная тишина! Тишина лучше самой хорошей музыки. Кто это пережил, тот поймет меня. Тишина имеет «свою» музыку. Ну, вот и собрано все в природе для работы над дипломом. Поступаю в Центральный научно- исследовательский институт лесного хозяйства на работу лаборантом на кафедру почвоведения. Днем работаю, а вечером и почти ночью работаю над дипломом. Мама обижается: шелещу бумагами, мешаю ей спать. Договорились. Ухожу к приемной дочери моей покойной крестной. Она живет в конце нашей улицы, недалеко. Ей 16 лет, ей ничего не мешает, сон хороший, она радуется, что будет жить не одна, а со мной в доме. Теперь я спокойно работаю до часа ночи. В пять утра встаю и уезжаю к ранней обедне в Преображенский собор. В послевоенное время в Ленинграде во всех соборах ежедневно служили две обедни: раннюю и позднюю. К ранней ходили все занятые работой, а к поздней — бабушки. Этот порядок был отменен при митрополите Никодиме. Дома о моих поездках в храм никто не знает, девочка меня не выдает. А у меня такой духовный подъем от того, что теперь мне можно каждый день ездить к ранней обедне, что все дела как-то спорятся: и у мамы весной огород вскопала, и дела мои с дипломом подвигаются. С работы весной ушла. Два месяца оплачивает Заочный институт. И самое главное — молится за меня отец Владимир, будущий митрополит Серафим. Отец Борис всю зиму болел, и меня к нему не допускали. Наконец, диплом написан. Мой оппонент Солнцев категорически приказывает пересдать экзамен по статистике, потому что знает историю моей «тройки» в академии. Прошел уже год с тех пор. Мне так не хочется снова повторять этот неинтересный предмет, снова сдавать. Я не хочу, но он приказывает. Пришлось послушаться. Учу, иду, сдаю, ставят «четыре». Эта «четверка», как считает мой оппонент, не помешает диплому. |
|
|
