| От приезжих иноков слышались речи об отступлении русской церкви от православных обрядов, от чистой веры, и эти речи заставляли серьезно призадуматься всех тех, до ушей которых они доходили. Прежде всего, конечно, это влияние новых учителей должно было коснуться тех молодых людей, которые поручены были им в науку и посещали их школу, так как они наиболее имели возможности ознакомиться со взглядами своих наставников. Действие, произведенное на них этими взглядами и самым преподаванием, было далеко неодинаково. Одни увлеклись новыми знаниями, открывшимися перед ними, и решительно отвернулись от доморощенный авторитетов, стали со слов своих преподавателей повторять, что протопопы Вонифатьев и Неронов «враки вракают, слушать у них нечего, учат просто, сами ничего не знают, чему учат». Но так взглянула на дело только одна часть молодежи. Другие, напротив, говорили, что киевские монахи «старцы недобрые и добраго ученья у них нет»; в учении киевлян эти последние видели только опасную ересь, погибель для души: «кто по латыни научился, тот с праваго пути совратился», – говорили они и тайком извещали протопопов, что только неволя заставляет их учиться у киевских старцев, а на деле они этого ученья знать не хотят. Таким образом, уже с самого начала своей деятельности в Москве малорусские монахи встали в резкий антагонизм с кружком великоименитых протопопов, и обе стороны взглянули друг на друга, как на врагов. Такое отношение этих двух кружков, из которых каждый думал заботиться о преобразовании церковных порядков в смысле возвращения их к старине, лишь на первый взгляд может показаться недоразумением, на самом же деле, оно совершенно естественно и неизбежно вытекало из различия основных принципов их деятельности. Все дело было в том, что речь шла в этих кружках о совершенно различной старине. Тогда как ученые малороссы ставили идеалом, старину вселенскую и с нею сравнивали современную московскую действительность, протопопы говорили о старине московской, которую они отожествляли со вселенской, находя ее к тому же, за отсутствием больших, исторических сведений, в очень недалеком прошлом, а современную им практику всех других православных церквей заподозривали в еретичестве. |
| В определённом смысле такая лексическая «правка» напоминает работу справщиков Печатного двора при подготовке первых никоновских изданий, когда посредством глосс в текст вносились изменения не только грамматические, но и лексические 1130 . Несмотря на то, что полученные Никоном варианты библейских цитат были адресованы только одному читателю – царю Алексею Михайловичу, принцип работы патриарха с библейскими текстами отражает сложившегося в среде русских книжников середины – второй половины XVII в. нового отношения к книге вообще и Священному Писанию в частности. Образованные киевские старцы учили, что книга есть «учёный собеседник», из которого можно извлекать знание 1131 ; книгу оказалось возможным творить, расширяя свой разум и обучая себя 1132 . Начавшийся процесс секуляризации русской культуры затронул и отношение к книгам Священного Писания. Симеон Полоцкий перелагал псалмы рифмами, чтобы дать русским людям стихотворную Псалтирь для домашнего богослужения: «...точию о сладости пения увеселяющеся духовне» 1133 . Учёный-киевлянин интересовался не только «способом выражения», но и «способом восприятия» библейского текста 1134 . К адекватному восприятию библейского текста читателем стремился и патриарх Никон . Но если «латинствующий» Симеон Полоцкий связывал «способ восприятия» с рифмой, ритмом и нотами, то патриарх Никон методы установления адекватного понимания текста находил в традициях русской средневековой культуры, в греческой патристике и византийской литературной традиции; патриарх Никон работал с библейскими текстами в том направлении, какое указали святые отцы и учителя Церкви, разъясняя в своих творениях глубокое духовное содержание книг Священного Писания. Патриарх Никон опирался на классическую традицию «адекватного понимания литературного произведения», которая, как известно, предполагает «его обязательное толкование, обращение к исходным текстам-образцам» 1135 . Традиционное отношение патриарха Никона к словесному творчеству отражает подход в понимании существа понятия авторства и авторского самосознания, характеризующий во второй половине XVII в. |
| А физическая возможность сего путешествия, для которого назначает летописец около года, не должна подлежать сомнению: сношения киевлян с греками и болгарами были свободны и нетрудны, а к немцам послы ходили, конечно, ближайшим [путем] – почти года для всего этого, кажется, достаточно. Никто, разумеется, не усомнится в том, что богослужение греческое, совершенное в лучшем из константинопольских храмов самим патриархом, могло сильнее подействовать на послов русских, нежели богослужение магометан и богослужение немецких католиков в каком-нибудь простом, обыкновенном храме, совершенное одним священнослужителем. Бояре и старцы, едва выслушали из уст послов похвалу вере греческой, начали и сами хвалить ее и убеждать Владимира к принятию ее примером Ольги – и опять ни слова о древней вере отцов и о других верах, не должно ли отсюда заключить, что в числе этих бояр и старцев были некоторые христиане, тайно исповедовавшие уже веру греческую, а другие, по крайней мере, имели к ней предрасположенность? «В следующем (988) году, – повествует летописец, – Владимир собрал войско и предпринял поход на Херсон. Долго не мог он взять укрепленного города, несмотря на все свои усилия. Напрасно угрожал херсонцам держать их в осаде целые три лета, если они не сдадутся, – осажденные не соглашались. Наконец, некто муж корсунянин по имени Анастас пустил из города в стан русский стрелу с надписью: «За вами к востоку находятся колодези, откуда херсонцы получают воду чрез трубы; перекопайте водопроводы». Услышав о сем, Владимир воззрел на небо и воскликнул: «Если это сбудется, я непременно крещусь». И действительно, указанное средство оказалось совершенно успешным. Владимир овладел Херсоном и, вступивши в него с дружиною, послал сказать греческим императорам Василию и Константину: «Ваш славный город я взял; так поступлю я и с вашею столицею, если не отдадите за меня сестры своей, еще незамужней, которая, как слышно, есть у вас». Императоры, со своей стороны, потребовали от него, чтобы он крестился, соглашаясь только под этим условием исполнить его желание. |
| Рассеянные племена Славянские не могли противиться такому неприятелю, когда он силу оружия своего в исходе VII века, или уже в VIII, обратил к берегам Днепра и самой Оки. Жители Киевские, Северяне, Радимичи и Вятичи признали над собой власть Каганову. «Киевляне, – пишет Нестор, – дали своим завоевателям по мечу с дыма и мудрые старцы Козарские в горестном предчувствии сказали: Мы будем данниками сих людей: ибо мечи их остры с обеих сторон, а наши сабли имеют одно лезвие». Басня, изобретенная уже в счастливые времена оружия Российского, в Х или XI веке! По крайней мере завоеватели не удовольствовались мечами, но обложили Славян иною данию и брали, как говорит сам Летописец, «по белке с дома»: налог весьма естественный в землях Северных, где теплая одежда бывает одною из главных потребностей человека и где промышленность людей ограничивалась только необходимым для жизни. Славяне, долго грабив за Дунаем владения Греческие, знали цену золота и серебра; но сии металлы еще не были в народном употреблении между ими. Козары искали золота в Азии и получали его в дар от Императоров; в России же, богатой единственно дикими произведениями натуры, довольствовались подданством жителей и добычею их звериной ловли. Иго сих завоевателей, кажется, не угнетало Славян: по крайней мере Летописец наш, изобразив бедствия, претерпенные народом его от жестокости Обров, не говорит ничего подобного о Козарах. Все доказывает, что они имели уже обычаи гражданские. Ханы их жили издавна в Балангиаре, или Ателе (богатой и многолюдной столице, основанной близ Волжского устья Хозроем, Царем Персидским), а после в знаменитой купечеством Тавриде. Гунны и другие Азиатские варвары любили только разрушать города: но Козары требовали искусных зодчих от Греческого Императора Феофила и построили на берегу Дона, в нынешней земле Козаков, крепость Саркел для защиты владений своих от набега кочующих народов; вероятно, что Каганово городище близ Харькова и другие, называемые Козарскими, близ Воронежа, суть также памятники их древних, хотя и неизвестных нам городов. Быв сперва идолопоклонники, они в осьмом столетии приняли Веру Иудейскую, а в 858 [году] Христианскую... Ужасая Монархов Персидских, самых грозных Калифов и покровительствуя Императоров Греческих, Козары не могли предвидеть, что Славяне, порабощенные ими без всякого кровопролития, испровергнут их сильную Державу. |
| Далее, проф. Каптеров приводит некоторые примеры дурного отношения греков к русским. Так, он приводит жалобы русских на крайне презрительное отношение к ним со стороны греков: «В 1650 году клирошанин Чудова монастыря Пахомий, возвращаясь из Молдавии, доносил государю: «А которые гречане в волоской земле и те московских и киевлян русских людей ненавидят, а которые и приехали, и тех называют собаками.» Он же пишет далее: «А которое же твое царево жалованье даны греческим старцом в разные палестинские монастыри иконы, и те, государь, иконы они, греческие старцы, все распродали и носят по торгам неподобно, будто простую доску, – тех икон они не почитают и в церквах их у себя не ставят.» Богослужебные книги, посланные царем в греческие монастыри на Афоне, греки сжигали, что весьма смущало и приводило в негодование русских. Составитель русских святцев отмечает, что «грецы гордящеся и возносящеся» над русскими, пренебрегают их благочестием. Один из греков так отзывается о русских в своем письме к родным в Константинополе: «Бог хочет избавить меня грубовидного и варваровидного народа московского... не суть сии православнии христиане.» Особенно характерны данные, которые – ссылаясь на непосредственные источники – приводит проф. Лебедев. «Напрасно было бы думать, – пишет проф. Лебедев, – что греческая иерархия смотрит добрыми глазами на русских, исполненных, как известно, желания сокрушить владычество полумесяца над крестом в древле-православных странах. Греческие архиереи прекрасно знают, что ниоткуда им не грозит такой опасности для Оттоманской Порты, как со стороны России, однако, ослепленные своим филоллинством, смотрят на нее свысока и с нескрываемым пренебрежением. Попасть под владычество России, по их разумению, значит быть объятым невежеством и варварством. Греки так рассуждают: «что общего между русским кнутом и благородною эллинскою нацией? между деспотизмом и свободою? между скифским мраком и Грецией юга? Что общего между этой светлой, благородной Грецией и мрачным Ариманом севера? Мечты об их духовном союзе есть плод одного невежества толпы, для которой колокольный звон дороже возвышенных идей, доступных лучшим грекам.» |
| А физическая возможность сего путешествия, для которого назначает летописец около года, не должна подлежать сомнению: сношения киевлян с греками и болгарами были свободны и нетрудны, а к немцам послы ходили, конечно, ближайшим [путем – Ред.] – почти года для всего этого, кажется, достаточно. Никто, разумеется, не усомнится в том, что богослужение греческое, совершенное в лучшем из константинопольских храмов самим патриархом, могло сильнее подействовать на послов русских, нежели богослужение магометан и богослужение немецких католиков в каком-нибудь простом, обыкновенном храме, совершенное одним священнослужителем. Бояре и старцы, едва выслушали из уст послов похвалу вере греческой, начали и сами хвалить ее и убеждать Владимира к принятию ее примером Ольги – и опять ни слова о древней вере отцов и о других верах, не должно ли отсюда заключить, что в числе этих бояр и старцев были некоторые христиане, тайно исповедовавшие уже веру греческую, а другие, по крайней мере, имели к ней предрасположенность? “В следующем (988) году, – повествует летописец, – Владимир собрал войско и предпринял поход на Херсон. Долго не мог он взять укрепленного города, несмотря на все свои усилия. Напрасно угрожал херсонцам держать их в осаде целые три лета, если они не сдадутся, – осажденные не соглашались. Наконец, некто муж корсунянин по имени Анастас пустил из города в стан русский стрелу с надписью: “За вами к востоку находятся колодези, откуда херсонцы получают воду чрез трубы; перекопайте водопроводы”. Услышав о сем, Владимир воззрел на небо и воскликнул: “Если это сбудется, я непременно крещусь”. И действительно, указанное средство оказалось совершенно успешным. Владимир овладел Херсоном и, вступивши в него с дружиною, послал сказать греческим императорам Василию и Константину: “Ваш славный город я взял; так поступлю я и с вашею столицею, если не отдадите за меня сестры своей, еще незамужней, которая, как слышно, есть у вас” 573 . Императоры, со своей стороны, потребовали от него, чтобы он крестился, соглашаясь только под этим условием исполнить его желание. |
| Различно было юридическое положение русских архиереев в первом и последнем периоде русской истории; различно было и отношение их к обществу, степень и характер их участия в делах общественных. В настоящей статье мы будем говорить об участии древле-русских архиереев в делах общественных во времена удельно-вечевого уклада. Митрополиты киевские и древние южнорусские епископы дадут вам собирательный тип русского архиерея, живущего и действующего среди княжеских междоусобий: владыки новгородские представят вам образ архиерея, пасущего свободолюбивых вечников. Глава I Еще прежде начала удельного периода и утверждения митрополичьей кафедры в Киеве, еще при св. Владимире мы видим уже примеры участия древле-русских архиереев в делах общественных. «Жил Владимир в страхе Божием», (говорит начальный летописец), и умножились разбои. И сказали епископы Владимиру: вот умножились разбойники; отчего не казнишь их? А он отвечал: боюсь греха. Епископы же возразили: ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милованье: следует тебе казнить разбойников, но с испытанием. И Владимир, отвергнув виры (т. е. право денежного вознаграждения за преступления, начал казнить разбойников.) И сказали (конечно, уже после более зрелого размышления) епископы и старцы: воевать приходится много; пусть лучше вира будет употребляться на оружие и коней». Владимир согласился и на это, т. е. отменил смертную казнь и опять восстановил виры 2 . Не будем строго осуждать древле-русских архиереев за то, что они дали Владимиру совет, по-видимому, столь несогласный с духом религии любви и мира. Быть может, разбои были слишком наглы и бесчеловечны; быть может, эти умножившиеся разбойники (по весьма вероятной догадке г. О. Миллера) были никто иные, как киевляне, не захотевшие креститься, и убежавшие из города по боязни княжеского гнева, следовательно, враги не только общества, но и христианской веры, поэтому самому наиболее антипатичные архиереям; быть может, греческое уголовное законодательство подсказывало епископам такое суровое отношение к преступникам 3 . Как бы то ни было, но довольно того, что архиереи сами скоро раскаялись в своем суровом совете, и сами же предложили Владимиру возвратиться к более мягким мерам наказания преступлений. |
| В следующем 1650 году в Москву прибыл и третий переводчик киевлянин Дамаскин Птицкий. 26 Значит, киевские ученые старцы вызывались в Москву специально для перевода на славянский язык греческих и латинских книг вообще и частнее: «для справки библеи греческие на словенскую речь»; вызывались они потому, что «еллинскому языку навычны и с эллинского языку на словенскую речь перевести умеют и латинскую речь достаточно знают». И действительно, с приездом в Москву ученых киевлян у нас сразу книжная справка была поставлена на новых началах; стали справляться не только с древними славянскими рукописями, но и с греческими и южно-русскими изданиями. Так, в послесловии к известной Иосифовской Кормчей, которая начата печатанием по повелению государя, по совету и благословению патриарха Иосифа в 1649 году 7-го ноября, говорится: «буди вам, христоименитому достоянию, всем известно: яко да соуз мира церковного твердо, в дусе кротости хранится и да не будет, несогласия ради, распри в церковном телеси, сего ради, многие переводы сия святые книги, Кормчии, ко свидетельству типографского дела, собрани быша; в них же едина паче прочих, в сущих правилах крепчайши, наипаче же свидетельствова ту книгу греческая Кормчая книга, Паисии патриарха святого града Иерусалима, яже древними писцы написася за многие лета, ему же, патриарху Паисии, в та времена бывшу в царствующем граде Москве» 27 . В послесловии к Шестодневу 1650 года говорится: «подобает ведати, яко же в книге сей указы о ипокоях, на повечернях по трисвятом, и на полунощницах по трисвятом же, и по шестой песни, вместо воскресных кондак, указаны наряду кондак – заступнице христианом, отложити подобает. Глаголати же вместо того и на повечернях и на полунощницах и по 6 песни, егда не поется святому полиелеос, непременно воскресные кондаки, высоты ради воскресного дне: ипакой бо точию по непорочных глаголются, понеже и во греческих переводех по сему же уставу обретохом, еже воскресные кондаки на тех местах глаголати. Сего ради и последующе сему, такоже указахом и положихом в конец книги сия. |
| Теперь нужно было заняться обращением народа. С массою народа вообще в каждом деле трудно иметь переговоры. Сколько голов, столько и умов. И так как крещение народа было назначено в скором времени, то не все-то с радостью расставались с своими домашними божками, с языческими обрядами и праздниками. Пастыри церковные, митрополит и духовенство (не все же из греков, а было и знавшее славянскую речь) ходили по домам, улицам и площадям; учили Христовой вере и предрасполагали народ к принятию. Сам князь принимал в этом деле горячее участие. Любовь князя к народу и, в свою очередь, любовь народа к доброму государю возымели свое действие. Иные охотно последовали примеру своего государя и с радостью шли в воду в назначенное место креститься; но больше оставалось таких, которые не торопились переменять веру из подражания другим. Тогда князь после напрасных увещаний и внушительных примеров издал следующий царственный указ: «кто завтра не явится для крещения на реку, тот будет мне не люб». Глашатаи разнесли волю царскую по всем улицам и углам города. Что же оставалось делать упорным? Не пойти? На себя беду навлечешь. И одни решились принять лицемерно крещение, в душе-то оставаясь язычниками, а другие, более жестокосердые, разбежались по лесам и степям. Наступило утро. Со всех концов Киева потянулись семейства на назначенное место речки Почайны. Матери несли с собой грудных младенцев; потащились туда же маститые старцы, закосневшие в язычестве и уже едва способные к живому восприятию другой веры. Вышел и князь Владимир с митрополитом и с детьми своими, со священниками и боярами к Днепру, при устье тогдашней Почайны. Дан был знак приступать к крещению. Раньше слышавшие проповедь о Христе киевляне вошли в воду, кто пο шею, кто по грудь; дети стояли у берега, а младенцев держали на руках. Крещенные раньше, ходили по реке, вероятно, научая крещаемых и представляя собою восприемников; а священники на берегах произносили молитвы и благословляли крещающихся. Тогда радость была на небе у ангелов Божиих не об одном, а о многих грешниках окрестившихся ( Лк.15:10 ). Какое редкое в истории умилительное зрелище! Какая священная минута была тогда в мире! Целые тысячи исповедовали Христа. «Тогда», – по слову летописца, – «земля и небо ликовали!» |
| Между тем в самой Москве признали, наконец, необходимость иметь для церковного дела ученых людей, и в 1649 году царь Алексей Михайлович писал к преемнику Петра Могилы , киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, с просьбой прислать в Москву двух старцев учителей, известных своим знанием греческого и латинского языка: причиной этого вызова было то, что в Москве задумали сделать издание Библии и хотели исправить ее не по одним славянским спискам, как прежде, а сличив с греческим текстом, чего московские справщики сделать не могли. Киевский митрополит поспешил послать в Москву двух учителей Киево-братского училища, Арсения Сатановского и Елифания Славеницкого, «на службу царскому величеству избранных». В особенности последний оказал потом большие заслуги своим обширными трудами в Москве. С другой стороны еще до посылки к киевскому митрополиту, один из любимцев царя, молодой постельничий Федор Михайлович Ртищев с позволение царя и по благословению патриарха устроил в двух верстах от Москвы особо города монастырь, в который в том же 1649 году вызвал из разных киевских монастырей «иноков, изящных в учении грамматики словенской и греческой, даже до риторики и философии, хотящим тому учению внимати»: их собралось здесь до тридцати человек. Вызванные ученые старцы тотчас начали обучение для желающих, и в числе первых учеников был сам Ртищев. В первый раз киевская наука бросила корень в Москве. Не ограничиваясь обучением, киевляне приняли вскоре участие и в исправлении книг. Киевская наука была в Москве делом неслыханным и производила различное впечатление: одни отнеслись к ней с полным сочувствием желали отправляться в самый Киев для более широкого образования; другие, верные старому обычаю, заподозрили в ней нечто зловредное и опасное. Уже в следующем году появились доносы, доведенные до самого царя; шли тревожные толки, пересказанные на допросе; например: «учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамате, а в той грамате и еретичество есть; а бояринь-де Борис Иванович (Морозов) держит отца духовного для прилики людской, а еретичество-де знает и держит...; кто по латыни научится, тот-де с правого пути совратится»; двое учеников при содействии Ртищева отправились в Киев – «поехали они доучиваться у старцев-киевлян по латыни, и как выучатся и будут назад, то от них будут великие хлопоты; надобно их до Киева не допустить и воротить назад»; духовника этих учеников убеждали еще раньше, чтобы он отговорил их: «не отпускай Бога ради, Бог на твоей душе этого взыщет“. |
|
|
