| Мы жили тогда в Ульяновской области. Дедушку, Петра Вонифатьевича, раскулачили. У него было 11 детей, и все они работали на себя, на свою семью, жили в тесноте, большинство детей спали на полу. Из деревни его не выселили (совесть все-таки оставалась), но дом отобрали, и дедушка переселился в погреб на дворе, где летом хранят продукты — так называемый ледник. Сделал глубже, прорубил окошко, поставил печку и прожил там до своей кончины. Раскулачили его в 1928 году, а умер он в 1962. И я до шести лет жил с ним, с мамой и с братом в этой землянке. Мама работала путевым обходчиком, а в Чусовом, куда мы переехали после войны, — мотористом на водокачке. Работала она всегда на износ — дадут работу на неделю, а она норовит сделать ее за день. Её водокачка не раз получала переходящее красное знамя. Первый раз мама несла его через весь город из горисполкома на водокачку. Оно же переходящее, вот она и прошла всю главную улицу, держа над собой тяжелое знамя. — Почему вы переехали в Чусовой? — Там работал отец. Когда началась война, его по состоянию здоровья не взяли на фронт, а мобилизовали в трудовую армию и направили в город Чусовой Молотовской области (теперь Пермский край) строить металлургический завод. После войны мы поехали к нему. Жил он в бараке, в так называемом «Доме холостых» в шестиметровой комнате, где также жили хозяин с хозяйкой, а когда приехали мы с мамой и братом, то мы первое время жили в этой комнатенке вшестером — как это было возможно, сейчас мне не хватает воображения представить. Отец был совсем неграмотным, мама со своими двумя группами сельской школы читала, но не очень бойко. Первые книжки в доме появились, когда я пошел в школу, и, по-моему, вся книжная полка состояла из учебников — не на что было купить что-то еще. У одного моего товарища родители выписывали журнал «Огонек», у другого — «Крокодил», и я так гордился, что знаком с двумя интеллигентными людьми в городе — такие журналы у них дома есть! Хотел в артисты, а попал в матросы — А когда вы почувствовали любовь к чтению, желание читать не только по программе, но проводить за книгой все свободное время? |
| Рассказанная штабс-капитаном «историйка» так и осталась бы путевым эпизодом в «Записках о Грузии», над которыми работает автор, если б не дорожный сюрприз: задержавшись во Владикавказе, он становится очевидцем нечаянной встречи Максима Максимыча с Печориным, вышедшим в отставку и направляющимся в Персию. Понаблюдав за бывшим подчиненным штабс-капитана, автор, замечательный физиономист, убежденный, что по чертам лица можно судить о характере человека, приходит к выводу: Печорин — лицо типическое, может быть, даже портрет героя времени, самой жизнью составленный из пороков бесплодного поколения. Короче: тянет на суперсовременный, психологический роман, ничуть не менее любопытный, чем «история целого народа». Вдобавок он получает в полное свое распоряжение уникальный документ. Осерчав на Григория Александровича, Максим Максимыч сгоряча передает попутчику «пе-чоринские бумаги» — дневник, забытый им в крепости при спешном отъезде за хребет — в Грузию. Извлечения из этих бумаг — центральная часть «Героя нашего времени» («Журнал Печорина»). Первая главка этого романа в романе — авантюрная новелла «Тамань» подтверждает: штабс-капитан, при всем своем простодушии, верно почувствовал характер погубителя Бэлы: Печорин — охотник за приключениями, из тех бессмысленно-действенных натур, что готовы сто раз пожертвовать жизнью, лишь бы достать ключ к заинтриговавшей их беспокойный ум загадке. Судите сами: трое суток в пути, приезжает в Тамань поздно ночью, с трудом устраивается на постой — денщик храпит, а барину не до сна. Охотничий инстинкт и дьявольская интуиция нашептывают: слепой мальчик, пустивший его «на фатеру», не так слеп, как говорят, а фатера — даром что кособокая мазанка — не похожа на семейную хату. Слепой и впрямь ведет себя странно для незрячего: спускается к морю по отвесному склону «верной поступью», да еще и волочит какой-то узел. Печорин крадется следом и, спрятавшись за прибрежным утесом, продолжает наблюдение. В тумане обозначается женская фигура. Прислушавшись, он догадывается: двое на берегу ждут некоего Янко, чья лодка должна незаметно пробраться мимо сторожевых судов. Девушка в белом тревожится — на море сильная буря, — но отважный гребец благополучно причаливает. Взвалив привезенные тюки на плечи, троица удаляется. Загадка, показавшаяся Печорину замысловатой, разрешается легче легкого: Янко привозит из-за моря контрабандный товар (ленты, бусы да парчу), а девушка и слепой помогают его прятать и продавать. С досады Печорин делает опрометчивый шаг: в упор, при старухе хозяйке, спрашивает мальчика, куда тот таскается по ночам. Испугавшись, что постоялец «донесет» военному коменданту, подружка Янко (Печорин про себя называет ее ундиной — водяной девой, русалкой) решает отделаться от не в меру любопытного свидетеля. Приметив, что приглянулась мимоезжему барину, русалочка предлагает ему ночную, тет-а-тет, лодочную прогулку по неспокойному морю. |
| И. Дмитриева, вышучивающего в этом произведении еще не состоявшийся зарубежный вояж В. Л. Пушкина: «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышamь!»[clxvii] Отметим, что в 1836 году А. С. Пушкин написал для «Современника» заметку об этой «веселой, незлобной шутке над одним из приятелей автора», но не успел ее напечатать (впервые опубликована в 1855 г.). Здесь уместно напомнить об отношении Пушкина к путевым письмам «из перерусских русского» Д. И. Фонвизина. Поэт полагал, что и фамилию автора «Недоросля» нужно писать в одно слово: «Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин . Что он за нехрист?» (из письма Л. С. Пушкину от первой половины ноября 1824 r.).[clxviii] Автор первой биографии Фонвизина П. А. Вяземский вспоминал, что, по мнению Пушкина, он «слишком живо нападал» на Фонвизина в своей книге «за мнения его о французах» и добавлял о великом друге: «При всей просвещенной независимости ума Пушкина в нем иногда пробивалась патриотическая щekomлubocmь...»[clxix] «Просвещенную независимость ума» Пушкин в полной мере проявил при чтении рукописи книги П. А. Вяземского «Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине», в частности, того места в ней, где биограф пеняет путешественнику за его «брезгливость» при описании Парижа. В своих заметках на полях рукописи Пушкин, как всегда, лаконичен: «Нечистота Парижа вошла в пословицу - voyez Voltaire, Mercier, Stern etc.»[clxx]. В подкрепление мнения Фонвизина и Карамзина (также и Пушкина) о нечистоте Парижа приведем цитату из произведения только одного из писателей, упомянутых в пушкинской маргиналии (тем более, что на него ссылался Карамзин в «Письмах русского путешественника»). «Трупный запах дает себя чувствовать почти во всех парижских церквах Все дома пропитаны здесь зловонием, и их обитатели от этого постоянно больны. В каждом доме можно найти источник гниения; из множества отхожих ям исходят заразные испарения Чистильщики выгребных ям, желая избавить себя от труда вывозить нечистоты за черту города, выливают их на рассвете в сточные канавы...» (Л.-С. |
| К 80-летию художника-реставратора, краеведа, историка культуры Саввы Васильевича Ямщикова (1938–2009). Сорок лет я смотрел на него с изумлением, как смотрят на вулканы: откуда этот огонь, эта тревожная сила, эта стихийная неподвластность? Этот пламень был естественен в 27-летнем Савве, с которым мы познакомились в 1965 г., когда он возил Андрея Тарковского и Вадима Юсова по уже любимому им Пскову и окрестностям, выбирая с ними натуру для «Андрея Рублева». И мне еще хватало тогда отваги лупить в запертую дверь номера Тарковского ногой, пока он не открыл с соответствующими выражениями (как же – мы, журналисты со вчерашнего дня, останови-ка нас!). И вот прошло 40 лет, в которых у нас с Саввой было много встреч, счастливой совместной работы, прочерков его тяжелой болезни, из которой он, впрочем, тоже умел сделать путь сопротивления, и нового его возвращения из почти утраченной жизни. И я за эти годы устал и пройду перед гостиничным номером гения на цыпочках, а Савва оставался все так же нервен, силен, повсеместен, грозен для врагов и нежен к друзьям. Словно время, пытавшееся было подступиться и к нему, как к нам, с обычными мерками, в конце концов сдалось перед этой живородной энергией. Хорошая, значит, была кровь и крепкая школа. Дитя павелецких бараков, жесткой и честной рабочей среды (весь район держали огромный ЗИЛ и Павелецкая ветка железной дороги, на которой работали его отец и мать), он эту закваску хранил памятливо и достойно. И у меня мама в войну была путевым обходчиком, и я встречал с нею поезда с обломком подсолнуха вместо флажка и ловил летящие из теплушек звездочку, патрон, кусочек сахару, которые бросали мне солдаты. Теперь я оплакиваю их, потому что понял, что был сыном всем им, уносимым поездами в черную пропасть войны. Наверное, из-за этой общей в детстве железной дороги мы тоже слышали с Саввой друг друга бережнее других. Да и имя ему Господь дал – Савва! Не имя, а дело и клятва. Кажется, во все времена его не ронял никто из его носителей. (Впрочем, Савва сначала был Савелием, а в молодые беспечные годы для друзей даже и Савелкой, как и сам себя нет-нет звал в третьем лице. Время еще позволяло и иронию, и уменьшительность. Но когда время выучилось вертеться и лгать, когда понадобились все силы духовной твердости и все мужество, чтобы удержать русского человека и русское дело в его небесном достоинстве, Савва после долгой болезни встал именно Саввой. Властью и волей, крепостью и победой.) |
| Liber de quibusdam ultramarinis partibus et praecipue de terra sancta//Zweier deutscher Ordensleute Pilgerfahrten nach Jerusalem. 1895. S. 5-46). Это сочинение быстро стало популярным как в лат. оригинале (известно ок. 30 рукописей), так и в переводах на старофранц. язык (ок. 1350 г.) и рипуарский диалект средненижненем. языка (кон. XIV в.). Сочинение Вильгельма фон Больдензеле стало одним из основных источников широко известного в средние века псевдогеографического произведения «Путешествия сэра Джона Мандевиля» (Джон Мандевиль - вымышленное лицо). Сочинение Вильгельма фон Больдензеле активно использовал и его младший современник, возможно лично знакомый с ним, Лудольф из Зюдхайма, пресвитер из Вестфалии, путешествовавший по Ближ. Востоку в 1336-1341 гг. в качестве капеллана одного нем. рыцаря. Написанная Лудольфом «Книга о путешествии на Святую землю» (Liber de terrae sanctae itinere) известна в 2 редакциях. Ранняя (изд.: Ludolphus de Sudheim. 1884) посвящена еп. Готфриду Оснабрюкскому (1321-1349), более подробная (изд.: Ludolphi rectoris... in Suchem. 1851),- еп. Балдуину Падерборнскому (1340-1361). По жанру произведение Лудольфа ближе к путеводителю для паломников, чем к путевым запискам, однако наряду со сведениями, к-рые автор позаимствовал из др. сочинений, в «Книге о путешествии на Святую землю» встречаются и ценные самостоятельные наблюдения. Сохранилось более 40 списков лат. оригинала и неск. ранних нем. переводов книги Лудольфа из Зюдхайма. Ценным историческим источником являются записки Жильбера де Ланнуа (1386-1462), камергера бургундского герц. Филиппа Доброго. В 1420-1423 гг. Ланнуа, который ок. 1401 г. уже посещал Св. землю в свите совершавшего паломничество барона из графства Геннегау (Эно, на территории совр. Бельгии). По поручению герцога и с одобрения королей Англии и Франции Жильбер де Ланнуа отправился на Восток, чтобы собрать сведения для планировавшегося крестового похода в Иерусалим. Отказавшись от обычного паломнического маршрута, Ланнуа через Центр. |
| На указе Святейшего Синода, от 28 июня за 2301, которым даёт знать для сведения, что Святейший Синод определил: 1) уволить ныне же в свои епархии членов комитета по обеспечению духовенства западных епархий, предоставив С.-Петербургскому епархиальному начальству на место их для присутствования в комитете назначить трёх опытных священнослужителей из С.-Петербургского духовенства; 2) увольняемых ныне членов снабдить прогонами и путевым содержанием; причём, по вниманию к трудам их по занятию в комитете, назначить в вознаграждение каждому по 500 рублей серебром, всем же 3.500 рублей, отнеся расход сей на счёт остатков от суммы, определённой на содержание епархиальных управлений и монастырей в западном крае; предположение же комитета об истребовании от преосвященных западных епархий и тамошних губернских комитетов сведений, необходимых для точнейших соображений при обсуждении порученного ему дела, доложить Святейшему Синоду особо, – записана резолюция: В ожидании предстоящего предписания о доставлении нужных сведений, настоящий указ передаётся в консисторию к делу. Г. исправляющему должность обер-прокурора Святейшего Синода князю Урусову, от 16 июля за 730, с ходатайством об отпуске ещё 4.000 руб. для окончательного устройства по-академических зданий под помещение Виленского духовного уездного училища Известно вашему сиятельству, что для помещения Виленского уездного духовного училища поступили в духовное ведомство здания бывшей Римско-католической академии и августианского монастыря. Желая сколько можно ограничиться меньшею суммою, для применения сих зданий к будущему их назначению, я предполагал возможным перестроить в них только один флигель с прилежащею частью главного здания, для устройства в нём необходимой столовой с кухней. На эту потребность разрешена Святейшим Синодом к отпуску из духовно-учебного строительного капитала сметная сумма 6.821 руб. 27 коп. серебром и отпущена в прошлом 1859 году по отношению вашего сиятельства, от 6 мая за 3703. Для приспособления к помещению училища в прочих частях зданий разрешено мною употребить 1.000 руб. сереб. из экономической суммы того училища, и 1.923 руб. 75 коп. из бывших прежде доходов от по-августианских и по-академических здании, всего 2.923 руб. 75 коп. серебром. |
| Стремясь на Запад учиться для блага своего отечества, он шел по пути, проложенному Петром Великим и Ломоносовым, и в свою очередь дал собою образец поколениям новейшим, оставив им из своего опыта такое завещание: «Нигде способы учения не доведены до такого совершенства, как ныне в Германии: и кого Платнер, кого Гейне не заставит полюбить науки, тот, конечно, не имеет уже в себе никакой способности». Представители нации всегда имеют в себе нечто типическое, образцовое: как идеал, господствуют они в умах своих соотечественников, направляя их мысли и действия. Полагая своею задачей – возобновить в нашем воображении, милостивые государи, память о Карамзине по его путевым запискам, я буду сколько возможно ближе держаться данных, сообщенных о себе им самим, и ограничу свое дело только приведением этих данных в немногие группы, оставаясь в полной уверенности, что приводимые мною слова самого Карамзина будут лучшим украшением чтения, назначаемого для торжественного о нем воспоминания. Прежде всего поражает в «Письмах Русского Путешественника» многосторонняя и основательная образованность, которую могла дать ему Россия в конце прошлого столетия и в которой он нашел достаточное приготовление, чтобы не только вести полезную для себя беседу с такими европейскими знаменитостями, как Виланд, Гердер, Лафатер, Кант, Боннет, но и внушить им уважение к нему. В этих же письмах из-за границы Карамзин сообщает много подробностей о годах своего раннего учения, подробностей, которыми не раз пользовались его биографы. Имя Парижа стало Карамзину известно почти вместе с его собственным именем: так много читал он об этом городе в романах, так много слышал от путешественников; по романам же и газетным статьям еще в ранней молодости восхищался англичанами и воображал Англию самою приятнейшею для своего сердца землею. Видеть Париж и Лондон – всегда было его мечтою; и некогда сам он собирался писать роман и в воображении объездить те самые земли, в которые после поехал. Потом детские мечты заменились основательным желанием: он хотел провести свою юность в Лейпциге: туда стремились его мысли; в тамошнем университете хотел он собрать нужное для искания той истины, о которой – по его собственному выражению – с самых младенческих лет тоскует его сердце. |
| Евстафий Солунский (ок. 11151195) – византийский филолог, писатель, церковный деятель (сначала писец патриаршей канцелярии в Константинополе, затем профессор Высшей патриаршей школы, митрополит Солуни [Фессалоники] с 1175 г.). Среди его многочисленных учеников были митрополит Афин Михаил Хониат , Григорий Антиох и др. Евстафий Солунский увлекался античной литературой, прекрасно знал поэмы Гомера, использовал цитаты из произведений древнегреческих авторов в монодиях и письмах, в речах к императору Мануилу I, к константинопольскому патриарху. Он составил разнообразные комментарии (исторические, литературно-стилистические, лексические, аллегорические) к одам Пиндара, к комедиям Аристофана, к путевым заметкам александрийского поэта II в. н.э. Дионисия Периегета, к поэмам Гомера «Илиада» и «Одиссея», в которых использовал все известные ему гомеровские схолии, сочинения греческого географа и историка Страбона, грамматика Афинея и многих других, сохранив для науки ценные античные материалы. Евстафию Солунскому удалось постичь секреты гомеровского искусства и уловить разницу в характере авторского мировосприятия в «Илиаде» и «Одиссее», в соотношении правды и вымысла. Он отметил огромную историко-культурную роль Гомера – «поэта, изобилующего словами», у которого «все нашли... убежище». В трактате «Об ипокризе» он так же высоко оценил нравственное звучание античных трагедий, склонявших «зрителей и слушателей к красоте добродетели». Литературное творчество Евстафия Солунского отличается многогранностью. Он – автор «Похвалы св. Димитрия», в которой описываются живописные сады Фессалоники; нескольких сатирических памфлетов («Об исправлении монашеской жизни», «О лицемерии»), высмеивающих алчность монахов, их стремление обманом завладеть чужими землями; повести «Взятие Солуни» о норманнском вторжении в 1185 г. В этой повести в центре внимания писателя – бедствие, обрушившееся на цветущий город, убийства, грабежи и зверства «толпы», сметавшей все на своем пути. Как указывает Евстафий Солунский , одной из его задач было «веское порицание и обличение» прямых и побочных виновников «несчастья», среди которых – император Андроник I Комнин, расправившийся со знатью, чиновники-бюрократы и чернь, принявшие участие в смуте. Наряду с яркими индивидуальными характеристиками писатель создает коллективный образ жителей Солуни, разделенных на три разряда – воины, духовенство, простолюдины. Евстафий Солунский отказался от скрытых символов, обратился к деталям, к мелочам быта, ярко передал накал страстей, что отличало повесть «Взятие Солуни» от других произведений византийской литературы. |
| Нетерпеливость не есть чистое свойство. Итак, может быть, Бог хочет переждать ее и принять дар благоговения, приносимый с терпением и послушанием судьбам Его, а не с нетерпеливостью собственноволия. И мало ли может быть причин, по которым Бог не ускоряет исполнения наших желаний? Делайте доброе, что можете, и повинуйтесь воле Божией в том, что не делаете по желанию. Покойник 334 , может быть, подлинно желает, чтобы дом был удачно продан и чтобы деньги употребились на доброе. Но напрасно из сего случая берете Вы мысль требовать посещения [от] покойного. И на земле иные посещают Вас неожидаемые, иные не посещают ожидаемые? Как Вы хотите неземным предписать законы посещений? Ради небесного перестаньте влечь небесное на землю, тогда как нам надобнее земное оставлять и стремиться к небесному. Ваш сын за память о нем благодарит Вас пред Отцом Небесным, но законами неба, которое не подчиняется земным произволам; а Вы не должны так высоко ценить Ваши дела, чтобы они заслуживали благодарность; делайте их в духе покаяния и любви; а ни покаяние, ни любовь не думают о благодарности за то, что делают. О чужой семейной распре лучше бы не слышать, а если уж слышано, можно было бы не судить и не вмешиваться, что до нас не надлежит; не думаю, что мы можем защитить духовенство от поношения: не искать духовного отца, который не может оправдать пред Вами своего решения, потому что не может открыть тайны исповеди. Слышали ли Вы, что некая Сарра, не имея детей, уговорила мужа иметь сына от рабыни, а потом заставила его выгнать из дома и сию рабыню, и сего сына с таким скудным путевым запасом, что детище вскоре едва не умерло от жажды 335 ? Скажете ли: какая жестокая жена, какой слабый муж? Какой духовный отец разрешил сие зло? Но духовный Отец, Который не осудил, а разрешил сие дело Авраама и Сарры, есть Сам Отец Небесный. Мне кажется, сей пример довольно ясно показывает, как трудно рассуждать о чужих распрях и о тех, которые разрешают их по дознанию более внутреннему, нежели по приказам молвы. |
| Более шести лет провел иеромонах Феофан на Святой Земле. Насколько сложно было сотрудникам первой Русской духовной миссии утверждать высоту и чистоту Православия в обстановке обострившихся конфликтов с католиками у святынь Иерусалима и Вифлеема, убеждают выявленные документы Архива внешней политики Российской Империи (АВП РИ), Центрального исторического архива в Москве (ЦИАМ), Российского исторического архива в Санкт- Петербурге (РГИА), Отдела рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ), Санкт-Петербургского филиала Архива Российской Академии наук (СПБФ АРАН), Института рукописей Национальной библиотеки Украины. Преимущественно это служебные документы: регулярные отчеты главы Миссии архимандрита Порфирия (Успенского) и иеромонаха Феофана, их переписка с руководителями Азиатского департамента МИД, Л.Г. Сенявиным и Я.А. Дашковым, русским консулом К.М. Базили, вице-консулом Н.С. Марабути, посланником В.П. Титовым. Из косвенных упоминаний, россыпи отдельных фактов, прямых признаний воссоздан широкий диапазон душевных состояний иеромонаха Феофана – от твердого и безотлагательного решения вернуться в Россию до полного погружения в переводы раннехристианских памятников, в изучение восточных и европейских языков, в занятия иконописью. Рукописные черновики и копии составленных на Святой Земле переводов, а также отдельные упоминания и свидетельства о предпринятой в этот период работе иеромонаха Феофана дают бесценный материал для истории текста его более поздних творений. С началом Крымской войны Русская духовная миссия должна была покинуть Иерусалим. Летом 1854 г. возвращались в Петербург через Италию. Восстановить итальянские маршруты оказалось возможным по путевым дневникам архимандрита Порфирия, которые он вел тщательно и подробно: Венеция, Падуя, Милан, Анкора, Рим. Пребывание в Риме завершилось аудиенцией у Папы Римского Пия IX. Далее – Ливорно, Пиза, Флоренция, Генуя... Впечатления этого путешествия оставили несомненный след в жизни будущего святителя. Летопись способна соединять разрозненные документы в единый исторический кадр. Так, в путевых дневниках архимандрита Порфирия есть запись о его кратком посещении Афин 21 мая 1854 г. – «для осмотра, хотя и беглого осмотра, тамошних пресловутых древностей» 782 ; участие в этой поездке иеромонаха Феофана можно лишь предположить. Однако этот факт подтверждает другой документ – дневник архимандрита Антонина (Капустина) , служившего в Афинах настоятелем русской посольской церкви: «Их было трое: о. Порфирий, о. Феофан и один студент с ними Сколько ждал иерусалимлян... Увидел как во сне» 783 . |
|
|
