| А после ужина она опустилась в углу перед образом на колени и прочла две главы из Евангелия. Потом горничная постлала ей постель, и она легла спать. Потягиваясь под белым покрывалом, она сладко и глубоко вздохнула, как вздыхают после плача, закрыла глаза и стала засыпать… Утром она проснулась и взглянула на свои часики: было половина десятого. На ковре около кровати тянулась узкая яркая полоса света от луча, который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату. За черной занавеской на окне шумели мухи. «Рано!» – подумала княгиня и закрыла глаза. Потягиваясь и нежась в постели, она вспомнила вчерашнюю встречу с доктором и все те мысли, с какими вчера она уснула; вспомнила, что она несчастна. Потом пришли ей на память ее муж, живущий в Петербурге, управляющие, доктора, соседи, знакомые чиновники… Длинный ряд знакомых мужских лиц пронесся в ее воображении. Она улыбнулась и подумала, что если бы эти люди сумели проникнуть в ее душу и понять ее, то все они были бы у ее ног… В четверть двенадцатого она позвала горничную. – Давайте, Даша, одеваться, – сказала она томно. – Впрочем, сначала подите скажите, чтобы запрягали лошадей. Надо к Клавдии Николаевне ехать. Выйдя из покоев, чтобы садиться в экипаж, она зажмурилась от яркого дневного света и засмеялась от удовольствия: день был удивительно хорош! Оглядывая прищуренными глазами монахов, которые собрались у крыльца проводить ее, она приветливо закивала головой и сказала: – Прощайте, мои друзья! До послезавтра. Ее приятно удивило, что вместе с монахами у крыльца находился и доктор. Лицо его было бледно и сурово. – Княгиня, – сказал он, снимая шляпу и виновато улыбаясь, – я уже давно жду вас тут. Простите Бога ради… Нехорошее мстительное чувство увлекло меня вчера, и я наговорил вам… глупостей. Одним словом, я прошу прощения. Княгиня приветливо улыбнулась и протянула к его губам руку. Он поцеловал и покраснел. Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в экипаж и закивала головой во все стороны. На душе у нее было весело, ясно и тепло, и сама она чувствовала, что ее улыбка необыкновенно ласкова и мягка. Когда экипаж покатил к воротам, потом по пыльной дороге мимо изб и садов, мимо длинных чумацких обозов и богомольцев, шедших вереницами в монастырь, она все еще щурилась и мягко улыбалась. Она думала о том, что нет выше наслаждения, как всюду вносить с собою теплоту, свет и радость, прощать обиды и приветливо улыбаться врагам. Встречные мужики кланялись ей, коляска мягко шуршала, из-под колес валили облака пыли, уносимые ветром на золотистую рожь, и княгине казалось, что ее тело качается не на подушках коляски, а на облаках, и что сама она похожа на легкое, прозрачное облачко… |
| На отчаянный вопль она остановилась, оглянулась и отвечала: – Не могу. Должна идти. Спасу сына или умру вместе с ним! И опять побежала. Маркиз приподнялся, с отчаянием кликнул ее по имени и опять в беспамятстве упал на землю. Еще раз остановилась она, с любовью и горестью взглянула на мужа, который, как мертвый, лежал на земле, но не осталась, а бросилась вперед, в город, навстречу ко всем, бегущим из него. Она не бежит, а летит, еле касаясь земли; ее распустившиеся волосы развеваются по ветру. Вот она исчезла в городских воротах. – Остановите эту женщину! – кричат за нею, – она с ума сошла, бежит в город, там смерть. Некоторые встречные пытаются остановить ее, но она всех отталкивает и спешит вперед. Ничто не может замедлить ее бега; она верным взглядом заранее выбирает себе дорогу, перескакивает через камни, бревна и кучи мусора: ее тянет сильнейшее чувство женского сердца – материнская любовь. Она видела перед собой колыбель своего сына, только мысль о нем занимала ее. Никакое внешнее впечатление не доходило до нее: она не слыхала отчаянных криков раненых и погибающих; она не замечала, что колебания земли с каждым ее шагом усиливаются; она не предугадывала близости новых подземных ударов. До нее не долетали подземные громы, которые то трещали, как будто кто-нибудь бросал там железными полосами, то стучали, как будто кто катает железными шарами, и наконец разражались оглушительным треском. Она спешила вперед без устали и остановок. Не думая и не выбирая дороги, она все-таки не сбилась и бессознательно бежала по самому прямому и короткому направлению. Вот перед ней церковь , в которой она всегда молилась, но ее колокольня обвалилась и засыпала собой все соседние дома; сам корпус здания расселся сверху донизу и мог тотчас упасть. – Боже мой, дай мне силы спасти моего Альфонса! – воскликнула она. Только одна улица осталась, совсем недалеко. Стоит ли дом? Мысли, одна другой страшнее, толпятся в ее голове; сердце бьется все сильнее и сильнее; дыхание с усилием вырывается из ее полуоткрытого рта; но бег ее такой же быстрый, как и вначале; никакое препятствие не останавливает ее. Она огибает последний угол. Мраморный дворец стоит невредимо, как прежде; землетрясение не пошатнуло его. |
| Дары и спросил ее, хочет ли она в чем-нибудь исповедаться. Она ответила: Нет, за последние три года на моей совести нет ничего, что уже не было бы исповедано, но есть один старый грех, о котором я хотела бы рассказать вам, хотя и исповедовала его многим священникам. Я ответил, что если она уже исповедовала его, ей не следует делать этого снова. Но она настаивали, и вот что она мне рассказала: Когда она была молода и только что вышла замуж, лет 35 тому назад, она забеременела в тот момент, когда ее семья была в очень тяжелом денежном положении. Остальные члены семьи настаивали на аборте, но она отказалась наотрез. Все же в конце концов она против своей воли поддалась на угрозы свекрови, и операция была сделана. Медицинский контроль подпольных операций был очень примитивным, в результате чего она получила тяжелую инфекцию и через несколько дней умерла, ни имея возможности исповедать свой грех. Душа ее оставалась поблизости и смотрела, как тело обмывают, одевают и укладывают в гроб В момент смерти, а это было вечером, она почувствовала, что душа ее отделяется от тела так, как обычно это и описывают; душа ее оставалась поблизости и смотрела, как тело обмывают, одевают и укладывают в гроб. Утром она последовала за процессией в церковь, наблюдала за отпеванием и видела, как гроб поставили на катафалк, чтобы отвезти его на кладбище. Душа как бы летала над телом на небольшой высоте. Вдруг на дороге появились два, как она описывала, диакона в блистающих стихарях и орарях. Один из них читал свиток. Когда автомобиль приблизился, один из них поднял руку, и автомобиль замер. Шофер выбрался, чтобы посмотреть, что случилось с мотором, а тем временем ангелы начали беседовать между собой. Тот, который держал свиток, содержавший, несомненно, список ее грехов, оторвался от чтения и сказал: Жаль, в ее списке есть очень тяжелый грех, и она предназначается аду, потому что не исповедала его. — Да, — сказал второй, — но жаль, что она должна быть наказана, потому что она не хотела этого делать, а ее заставила ее семья. |
| И был день, для всех людей и для всего мира похожий на все земные дни. В этот день так же, как всегда, суетились, мучились, веселились в своем невеселом веселии люди. Но в этот день решалась судьба мира. Она сказала «Се, Раба Господня», Дух осенил Ее, и Она зачала во чреве Своем Слово Жизни. Девять месяцев Она носила Его под сердцем, Она приняла Его в Свои руки. Она видела Его первую улыбку, первые неуверенные детские движения. Она видела и знала то, чего никто не видел и чего никто никогда не узнает, потому что евангелисты не сообщили нам почти ни одного слова об этих сладостных тайнах первых лет. К Ней первой пришли испуганные пастухи и Ей рассказали о страшных видениях ангельской славы. Далекие мудрецы Востока пред Ней излагали свои вычисления, плоды своей мудрости. К Ней протягивал Симеон свои дрожащие руки, и Она слышала его ликующий пророческий гимн и жуткую загадку об оружии, пронзающем Ее сердце. Она открывала Книгу Закона и вместе с Ним становилась на молитву перед Отцом Небесным. И когда, много лет спустя, Он выходил на страшный путь общественного служения, Она подвела Его к первому чуду. И когда от Божественного прикосновения вода в водоносах Каны искрилась радостным вином, Она стояла рядом и Она одна, быть может, поняла страшный смысл Его слов о «Его часе» и в этом первом ликовании прозревала и величественную тишину Тайной Вечери, и ужас Голгофы, и торжество Воскресения. Потом наступили другие дни. Тишина первых назаретских дней отступила от Него, и вместе с ней отошла в тень Его Матерь. Около Него были другие — Его ученики, друзья, действительные и мнимые, толпы любопытных, кающиеся грешники, вопрошающие книжники. Эта толпа как бы оттеснила Ее собою. Она ждала. Она ждала, что Ее время еще придет. И оно пришло. Был день, когда Его оставили все. Ученики отступились от Него, один предал, другой отрекся, остальные разбежались в страхе. Исцеленные Им, воскрешенные к жизни, помилованные и облагодетельствованные, все еще так недавно теснившиеся к Нему, составлявшие Его окружение, теперь куда-то исчезли, скрылись в иной толпе, толпе проклинающих, издевающихся, предающих на позор. Одинокий, беспомощный, поруганный и опозоренный, Он умирает на кресте. Это был Его час, о котором Он помышлял еще в Кане. Но вместе с тем это был и Ее час. Отошедшая в тень, словно оттесненная от Него народными толпами в дни Его славы, теперь — в день Его позора и Его оставленности и одиночества — Она опять была с Ним здесь, рядом, у Креста, разделяя с Ним последнюю муку, Его несказанную скорбь. Бывшая единственной Свидетельницей беспомощности Его младенчества, Она видела теперь иную, более страшную беспомощность. Соучастница первой тайны — Его рождества, Она стала соучастницей тайны Его смерти. |
| Несмотря на переживаемые ею горе и печаль, она утешала, ободряла, поддерживала жертвы гонения: «Ступайте, дети мои, говорила она изгнанным монахам, и Бог да будет вашим защитником повсюду, куда вы ни пойдете, так как это из послушания Его воле вы предпочли действовать так, а не иначе». И всегда радостная и твердая, она ходила по тюрьмам, где заключены были узники, перевязывала всякие раны, поднимала дух устрашившихся и смущенных. Когда монахи должны были покинуть монастырь, и она последовала за ними, не обращая внимания на ненависть и поношения, какими преследовала их толпа. Когда воины грубо разлучили ее со своими, она нашла возможность нагнать их по дороге в ссылку и тут в течение целой ночи в бедной лачуге вела с ними возвышенные беседы. Утром она простилась с ними. «Сдается мне, дети мои, говорила она, будто я разлучаюсь с людьми, идущими на смерть»; и с движениями, полными пафоса, вздыхая и плача, она осыпала поцелуями всех этих дорогих ей людей, не думая вновь увидеть их. Затем она возвратилась в Константинополь, все такая же энергичная и смелая. Платон, не побоявшийся прямо выразить императору свое порицание, только что был посажен в тюрьму; юный Евфимий, младший сын Феоктисты, жестоко наказан плетьми. И тут благочестивая женщина не пожалела ни трудов своих, ни сил. Несмотря на императорское запрещение, она собирала рассеянных и изгнанных монахов; в темнице, где он томился, она поддерживала бодрость духа своего брата. Она действовала так смело, что, в конце концов, ее схватили, и в течение целого месяца она была в заточении, причем тюремщики ее обращались с ней крайне дурно, плохо кормили и осыпали бранью. Среди людей благочестивых она за такие претерпеваемые ею за правое дело гонения стяжала себе ореол мученичества и наименование матери церкви; и прославилась она тем, что, как говорить один писатель VIII века, – выражение это с тех пор стало известным, – она «пострадала за правду и истину». h9 IV Когда в 797 году государственный переворот, произведенный Ириной, положил конец этому трудному времени и гонения прекратились, Феоктиста, отныне спокойная за участь своих, возвратилась в свой монастырь в Вифинию. |
| Тогда она по ночам занималась рукоделием, то пряла, то шила в пяльцах, и выручаемые за работу деньги раздавала бедным или в храм Божий; это делала она тайно даже от свекрови, хотя та любила ее; только одна служанка знала подвиги любви ее. Сирот и вдов она своими руками кормила и поила, обшивала и обмывала. Все слуги и служанки были у нее сыты, одеты, обуты; в обращении с ними она не допускала никакой гордости; каждого вежливо называла по имени и отчеству. Для себя лично она не требовала от них услуг, никогда не приказывала, чтобы подали ей воды или сняли с нее обувь, – все это делала она сама. Только при гостях дозволяла себе приказывать то и другое слугам. Но и в таких случаях тяготилась услугами их. «Кто я, бедная, – говорила она, – чтобы служили мне другие?» Между слугами были и такие, которые, несмотря на всю ее доброту, оказывали ей грубость, случалось ей видеть и слышать ссоры между слугами. Она старалась побеждать их строптивость терпеливою добротою. «Часто грешу я пред Богом, – говорила она, – и Бог терпит меня: потерплю и я, тем более, что хотя они подчинены мне, но в душе, быть может, они гораздо лучше меня пред Богом». Не смущаясь, переносила она выговор от свекра, свекрови и супруга за беспорядки слуг, но не только не говорила о них лишнее, несправедливое, а старалась прикрывать и поправлять ошибки их. Ночью обыкновенно она молилась Богу; особенно великое усердие ее было к святителю Николаю. Раз ночью, во время молитвы, она была поражена таким страхом, что, оставив молитву, поспешила укрыться в постель, но и затем страшные грезы преследовали ее; мечты грозили погубить ее, если не перестанет молиться; наконец она мысленно обратилась к Богу и призывала в помощь святителя Николая. Внезапно явился святитель с книгою в руках и сказал: «Будь тверда, дочь моя, не бойся этих угроз, Христос повелел мне хранить тебя». Пробудясь, она уже наяву увидела святолепного мужа, выходящего из ее комнаты. С тех пор она еще более начала молиться. Случился большой голод, так что многие и умирали от недостатка пищи. |
| Я стараюсь войти с больною в разговор. Спрашиваю ее, не было ли с нею вперед когда подобного. Она отвечает, что никогда она не кричала так. Я спрашиваю, ходила ли она в церковь к службе и не чувствовала ли во время службы каких перемен в себе. Она отвечала, что к службе хаживала почти всегда, но во время службы ее одолевал сон, она дремала, засыпала и не слышала, что пели и читали. – Что же теперь ты чувствуешь? – спросил я. – Тошно. Меня Серафим испортил... – Что ты говоришь? Других исцеляет, а тебя испортил! Пойдем,– еще приложишься к святым мощам и, Бог пошлет, ты получишь облегчение. – Нет, ни за что. И при этом она надрывающе-тоскливо стонет, вопит, кричит, как будто никто и ничто в мире не в состоянии утешить ее, и со стороны так жалко становится смотреть на нее, что всеми силами стараешься чем-нибудь и как-нибудь ее утешить. Я осеняю ее крестным знамением, прошу ее, чтобы она перекрестилась. Она говорит: «Не могу». Я беру ее руку, с великим трудом складываю пальцы для крестного знамения и ее же рукою осеняю ее знамением креста. Она сначала противится, затем мало-помалу начинает послушно подчиняться моей воле. Далее я заставляю ее повторять слова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...» Она отвечает: «Не могу выговорить». Я настойчиво пристаю к ней и, наконец, достигаю того, что она с большим усилием повторяет. Я говорю дальше: «Молитвами преподобного и богоносного отца нашего Серафима». Она опять запинается, дойдет до слова «Серафима...» – и дальше никак не может сказать. Так решительно, убедительно утверждает, что не может выговорить это слово, и со стороны действительно видно, что язык ее никак не может повернуться при этом слове, чувствуется, что он как будто наполняет собою весь рот ее и затыкает горло, так что она не в состоянии при этом извлечь никакого звука. Я продолжаю заставлять ее повторять за мною раздельно по слогам: «Се-ра-фи-ма». И мало-помалу достигаю того, что она, наконец, с невероятными усилиями повторяет всё слово «Серафима» и всё начало молитвы. Я далее заставляю ее говорить: «изгони из меня нечистого духа». При последних словах она как-то испуганно вдруг закричит: «Вишь ты какой! Вишь, что придумал! Ой, ой, не могу! Никак, ни за что не скажу! Уйди от меня! Не приставай ко мне! Не мучь меня!..» |
| Та же мать Анфия сообщила: «Другой случай прозорливости Прасковьи Ивановны был тоже в прошлом (1902 году), когда у нас в монастыре сооружалась колокольня. Архитектор нашел, что она построена неправильно и грозит своим падением. Работы были прекращены, что всех нас немало огорчило. Нас лишь утешала Прасковья Ивановна, говоря всем, что запрещение строить будет снято, колокольня достроится, и на нее будут подняты колокола. Это предсказание также в точности исполнилось». Один из москвичей-корреспондентов, посетивший в Дивееве с товарищами Прасковью Ивановну, о ее прозорливости сообщил: «Когда мы вошли в ее домик, нас встретила мать Серафима и молоденькая послушница. Они сообщили нам, что Прасковья Ивановна заперлась в своей крохотной келии, но она, может быть, скоро выйдет, и поэтому нас просили обождать. Мы стояли у входа в покой с матерью Серафимой, как дверцы кельи открылись и к нам порывистыми шагами вышла Прасковья Ивановна. Она была такой, как ее описал о. архимандрит Серафим. Не обращая ни на кого внимания, она порывисто прошла и, обращаясь к художнику М., сказала, грозя пальцем: «Денежку не бережешь, по ветру пускаешь!» Сказав это, она, проходя к окну, перед которым стояла группа богомольцев, пожала мне руку, молча. Бросив взоры на стоявших на дворе богомольцев, она вновь устремила свои очи на нас и довольно долго вглядывалась в нас, как бы читая наши мысли. Становилось жутко. Но вот она по своей прозорливости прочла наши мысли: мы искренно жалели ее. Она немного постояла, как бы в полузабытьи, потом ее лицо просияло, и она на нас уже перестала смотреть сурово. Ее лицо стало радостно, она повеселела. Мы передали ей нашу лепту – на свечи. Это еще более обрадовало ее. Она стала резвиться, как дитя. Немного спустя, она опустилась перед распятием на колени и стала горячо молиться, все время кладя земные поклоны. Мать Серафима и послушница при этом стали петь заздравный стих, закончив поминовением наших имен: Иакова, Стефана и Эмилия. Мы были поражены и обрадованы тем, что эта блаженная с чистым взором ребенка молилась за нас, грешных. Радостная и довольная она отпустила нас с миром, благословив на дорогу. Сильное впечатление произвела она на нас. Это цельная, не тронутая ничем внешним натура, всю свою жизнь, все свои помыслы отдавшая во славу Господа Бога. Она редкий человек на земле, и надо радоваться, что такими людьми еще богата земля Русская " 32). |
| “Крест накрест” Эта история произошла в самом начале Великой Отечественной войны. Ее рассказал один московский священник. Случилась она с одной его близкой родственницей. Она жила в Москве. Муж был на фронте, и она осталась одна с маленькими детьми. Жили они очень бедно. Тогда в Москве был голод. Жить в тяжелых условиях пришлось очень долго. Мать не знала, как быть с детьми, она не могла спокойно смотреть на их страдания. В какой-то момент она стала приходить в состояние полного отчаяния и собиралась свести счеты с жизнью. У нее была старенькая иконочка святителя Николая, хотя она особенно и не почитала его, никогда не молилась. В храм она не ходила. Иконка, возможно, досталась ей в наследство от матери. И вот она подошла к этой иконочке и стала упрекать святителя Николая, крича: «Как ты можешь смотреть на все эти страдания, на то, как я мучаюсь, бьюсь одна? Видишь, мои дети умирают от голода? А ты абсолютно ничего не делаешь, для того чтобы мне помочь!» В отчаянии женщина выбежала на лестничную площадку, возможно, уже направляясь к ближайшей речке или еще что-то собираясь сделать с собой. И вдруг она споткнулась, упала и увидела перед собой две десятирублевые купюры, сложенные крест-накрест. Женщина была потрясена, стала искать: может, кто-то уронил, нет ли кого рядом, но видит: никого нет. И она поняла, что Господь помиловал ее, и святитель Николай послал ей эти деньги. Это произвело на нее настолько сильное впечатление, что стало началом ее обращения к Богу, к Церкви. Конечно, все мысли нехорошие она оставила, вернулась домой к своей иконочке, стала молиться, плакать, благодарить. На посланные ей деньги она купила продукты. Но самое главное, она обрела веру в то, что Господь рядом, что Он не оставляет человека и что в такие тяжелые моменты, когда человеку необходима помощь, Господь обязательно подаст ее. Потом она стала ходить в храм. Все ее дети стали церковными православными людьми, а один сын даже стал священником. “Спасение матери и младенца “ Вдоль всего села, где жила моя бабушка, протекает река Велетьма. Сейчас река стала мелкой и узкой, самые глубокие места детям по колено, а раньше Велетьма была глубокой, полноводной. И берега реки были топкие, болотистые. И надо же было такому случиться — соскользнул с бревна в это болото на глазах матери ее трехлетний сынишка Ванечка и сразу пошел ко дну. Бросилась к нему Елизавета, прыгнула в болото, схватила сына. А сама плавать не умеет. Опомнилась, да поздно. И стали они оба тонуть. Взмолилась она к Николаю Чудотворцу, прося о спасении душ грешных. И произошло чудо. Словно волна, большой сильный поток приподнял мать с младенцем над болотом и опустил их на сухое поваленное дерево, перегородившее топкое место, словно мост. Мой дядя Ваня жив до сих пор, ему сейчас за семьдесят. |
| Из воспоминаний внука старицы Любови, Владимира: «…Бабушка 1901 года рождения. Она вышла замуж в 16 лет в 1917 г… (Документам не стоит доверять, потому что много менялось, и они даже где-то специально меняли годы.) Она не имела вообще никакого образования, она даже школу не закончила. Дедушка ее рано замуж взял. Она сирота, то есть она не знала, не помнила своих родителей… С детства она уже батрачила. Она была внешне очень красивая, и у нее даже прозвище было – Поля Красивая. Я знаю, что в Сочи они приехали откуда-то из Харьковской губернии. Потому, что у деда, ее мужа, непростая была судьба, в период раскулачивания…, он был зажиточным. (У него были золотые руки, он был краснодеревщиком, изобретателем… В доме, где они жили в Сочи, у него в подвале была мастерская. Там стояли два деревообрабатывающих профессиональных станка. У нас вообще у всех была мебель, сделанная его руками…) И если мне не изменяет память – он вынужден был уже, женившись и имея деток, прятаться… Они прятались от возмездия, сталинских репрессий… Бабушка не имела образования. Каким-то чудесным образом ей был дан дар знания всего Писания наизусть. Она действительно знала Писание по примеру: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Из Евангелия от Иоанна, гл.3, стих 16. или наоборот ей скажешь, Исаия, 50 глава, 6 стих, она может мне его процитировать. Это вот для меня сверхъестественное… …У бабули было призвание. Говорят, что в сорок лет… она была призвана… стать служанкой Божией… То есть Бог ее предузнал еще до рождения… И потом призвал…» Из воспоминаний протоиерея Димитрия Шпанько (настоятеля Храма Живоначальной Троицы в посёлке Измайлово Московской области, Видновского района): «Господи, благослови рассказать о Твоей служанушке, матушке нашей Любови. Так она себя называла: «Я служанушка…» К сожалению, такой памятью, какая была у матушки, не обладаю. Она знала всю Псалтирь наизусть… Она на самом деле действительно знала Псалтырь наизусть, а ведь Господь смиренных возвышает. Она себя все время смиряла, она как бы давала понять, что это память не ее, а Божие дарование… |
|
|
