| Мама растолковала, как найти общежитие, и Искра убежала, успев, правда, съесть два пирожка. Она быстро разыскала нужную комнату в длиннющем коридоре, хотела постучать, но за дверью пел женский голос. Пел для себя, очень приятно, и Искра сначала послушала, а уж потом постучала. Роза была одна. Она гладила белье, пела и учила «Строительные материалы» одновременно. — Сейчас придет, — сказала она, имея в виду Артема. — Я послала его в магазин. Ты — Искра? Ну, правильно, Артем так и сказал, что если кто его найдет, то только Искра. — А вы Роза, да? Мне Артем рассказывал, что вы из дома ушли. — И правильно сделала, — улыбнулась Роза. — Если любишь и головы не теряешь, значит, не любишь и любовь потеряешь. Вот что я открыла. — Давайте я вам буду помогать. — Лучше говори мне «ты». Спросишь, почему лучше? Потому что я глажу рубашки своему парню. — Она вдруг скомкала рубашку, прижала ее к лицу и вздохнула. — Знаешь, какая это радость? — Вот вы… ты говоришь, что любить — значит терять голову, — серьезно начала Искра, решив разобраться в этом заблуждении и немножечко образумить Розу. — Но голова совсем не для того, чтобы ее терять, это как-то обидно. Женщина такой же человек, как и… — Вот уж дудочки! — с веселым торжеством перебила Роза. — Если хочешь знать, самое большое счастье чувствовать, что тебя любят. Не знать, а чувствовать, так при чем же здесь голова? Вот и выбрось из нее глупости и сделай себе прическу. — Говорить так — значит отрицать, что женщина — это большая сила в деле строительства… — У, еще какая сила! — опять перебила Роза: она очень любила перебивать по живости характера. — Силища! Только не для того, для чего ты думаешь. Женщина не потому силища, что камни может ворочать похлеще мужика, а потому она силища, что любого мужика может заставить ворочать эти камни. Ну и пусть они себе ворочают, а мы будем заставлять. — Как это — заставлять? — Искра начала сердиться, поскольку серьезный разговор не получался. — Принуждать, что ли? Навязывать свою волю? Стоять с кнутом, как плантатор? Как? |
| Рейтинг: 10 Голосов: 2729 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 скрыть способы оплаты Смотри также Комментарии Ольга 6 апреля 2020, 05:17 Спасибо вам большое.Все очень верно.Для меня это будет очень полезно.Храни Вас Господь. Олег 23 марта 2020, 09:29 Спасибо за статью. Очень она взбодрила меня в моих стараниях к молитве. И помогла не унывать, если не получается молиться, как желается самому. игорь 20 марта 2020, 14:28 Спасибо за наставление! Евдокия Е. 20 марта 2020, 09:19 Спасибо большое, игумен Нектарий! Очень полезная и такая своевременная статья. И как вы умеете все разъяснить, дать конкретные советы, сделать все таким наглядным и вдохновить на делание! Спасибо, что служите нам, грешным, своим даром от Бога. Дай Вам Бог здоровья и нам Ваших новых статей, касающихся того, как себя настроить в этом мире, полным помех, на нужную частоту. Дмитрий 19 марта 2020, 17:31 Для меня это тоже беда. Разговоры в течении дня и заботы крадут молитву. Сейчас стараюсь молиться медленно. Помогает. Елена 18 марта 2020, 19:25 Господи, научи меня молиться. Спасибо за статью Р.Б. Игорь 18 марта 2020, 18:21 Я утреннее правило делю на нескольких частей. Как только встаю читаю молитвы, которые помню наизусть, в процессе чтения, окончательно просыпаюсь. Потом глажу вещи, перед душем, читаю оставшиеся молитвы по молитвослову, завтракаю после душа. Потом или акафист, или канон, или псалмы любимые, или главу из Евангелия. Встаю обычно 5.00, 5.30, в выходные позже, но чтобы жена и дети спали. Вечерние молитвы основные читаю на работе по ноутбуку. когда все уходят. Окончательные молитвы с «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет», читаю перед сном, иногда пропускаю и забываю от усталости. Если чувствую, что очень устану, читаю все молитвы вечером один на работе. Дмитрий 18 марта 2020, 16:50 Спасибо ! Анна G. 18 марта 2020, 14:46 А ещё враги молитвы - разговоры. Уж я как берегусь, а все равно бывает: так наболтаешься за день (поневоле чаще всего - работа, семья), что и молиться не можешь. Хоть плачь. Сердце холодно, голова пуста. Причём на утренней молитве, после такого дня накануне, бывает даже хуже, чем на вечерней: помыслы прямо с ног валят. Вот и наказание - за грехи многословия и многопопечения. Вот и понятно сразу: хочешь молиться, берегись от болтовни и суеты. Благодарю за статью. О молитве - всегда очень важно. |
| Моя собственная беременность протекала хорошо. Потом подтекание вод, неделя на сохранении, отслойка плаценты и экстренное кесарево ровно в 30 недель. Перед рождением дочки мне приснилось что ко мне на больничную кровать села белая голубка. Я ее глажу, а она ручная. Проснулась, посмотрела в сонник – это значит благословение и радость материнства. Встала с кровати, а через 15 минут меня прооперировали. Дочке сейчас 8 месяцев. Пока рано говорить, но большую часть ранних проблем мы перескочили и сейчас ее развитие соответствует возрасту. «Мой сын лежал в той же больнице, где выхаживали меня» Фото из личного архива Ксении Сергеевой Ксения Сергеева: Я родилась недоношенной в 1984 году на 31 неделе, весила 1500 г, рост был всего 40 см. Из Центра акушерства и гинекологии имени Кулакова меня перевезли в 7-ю больницу на Коломенской. Выхаживали почти как сейчас, тоже в кувезе лежала, в целом около месяца в больнице. Сейчас, конечно, аппаратура современнее. Мама, когда пришла в реанимацию к внуку, сказала, что «кувезы сейчас как космические корабли, намного лучше, чем раньше». Меня тогда приободрило такое сравнение. В детстве были сложности. Я носила очки и было косоглазие, что часто бывает у недоношенных. Немного глаз подкашивает до сих пор. У меня близорукость, частичная атрофия зрительного нерва. В детстве, конечно, были переживания из-за очков, из-за иногда косящего глаза, иногда сверстники не понимали и шутили. Были еще трудности со здоровьем. О том, что родилась в 7 месяцев, я узнала лет в 8. И рассказывали, кстати, с гордостью, что многие известные люди родились раньше срока. Это, конечно, запомнилось из детских воспоминаний. Мы поддерживаем дружбу с врачом, который помог маме. Сейчас я в декрете, ухаживаю за детьми. В детстве рисовала в детской студии мультипликации, потом училась на юриста. Окончила институт, преподавала иностранные языки. Мои первые роды прошли тяжело. Это была трудная беременность, с 25 недели на сохранении лежала в одном роддоме, довольно долго, с ноября по январь, потом выписали домой и на следующий день начались роды. |
| – Успокойся. Засни. Не бойся меня. Это ведь все неправда, что про меня там писали. Сейчас вот и про тебя так напишут. Завтра я тебе много расскажу и ты мне все расскажешь. Я глажу ее по волосам. Потом называю имена ее детей. Ремик… Алечка… Надо сберечь себя ради них. Да, это был правильный подход. Зина вытирает мокрым полотенцем свое распухшее страшное лицо и вдруг быстрым страстным шепотом рассказывает мне по-татарски обо всем. От яростного желания узнать все мои скудные сведения в татарском языке как-то волшебно расширяются сами по себе. Я понимаю почти все. Да, теперь-то Зина и сама поняла, что все это была ложь про меня. Ведь вот и про нее выдумали же, что она буржуазная националистка, что Каюм – турецкий шпион. А сегодня с утра по радио… Никто ничего понять не может. Тухачевский, Гамарник, Уборевич, Якир и еще многие с ними… Все начальники военных округов. Как понять-та? И у нас в Казани все взяты. И председатель ТатЦИКа, и первый секретарь горкома, и почти все члены бюро обкома. Большего Зина рассказать не может. И без того она заметила немало для своего кругозора. Она замолкает, оглядывается вокруг себя и вдруг со всей беспощадностью осознает свое положение, видит крупным планом и парашу, и тараканов на полу, и свою изорванную одежду. – Эх, Женечка, милочка! Знала бы ты, на каких кроватях я лежала! Перед ней, видимо, проносятся видения царственных альковов из дорогих номеров гостиницы «Москва» и правительственных санаториев. Спи, бедная Зина! Ты так же мало заслужила те пышные ложа, как и этот грязный тюремный пол с тараканами и парашей. Быть бы тебе веселой, круглолицей Биби-Зямал из деревни под Буинском. Траву бы косить, печь хлебы. Так нет же, понадобилось кому-то сделать из тебя сначала губернскую помпадуршу, а теперь бросить сюда. И всех-то нас история запишет под общей рубрикой «и др.». Ну, скажем, «Бухарин, Рыков и др.» или «Тухачевский, Гамарник и др.». Смысл? Дорого дала бы я тогда, чтобы понять смысл всего происходящего. Глава двадцать третья. В Москву |
| – Ешь! Не могу я… Хоть ты наешься один раз досыта! – Откуда? Что с тобой? – расспрашивала я, уже догадываясь о чем-то непоправимом. Долгие сотрясающие рыдания. Потом истерический хохот. – Ах, вот беда с интеллигентщиной-то, вот беда! Ведь и трагедии-то никакой нет, верно? Другие ведь так зарабатывают свой хлеб. Ну и я заработала … Чем? А тем, чем тысячи других женщин зарабатывают, когда ничем другим нельзя. В общем, шел мужик тайгой. А я одна пилила, напарница больна, ты знаешь. И конвой как раз далеко был. Какой мужик-то? Не знаю, не заметила. Я все на хлеб смотрела. Он вынул из мешка и показал мне. На снег прямо положил буханку. Глаз отвести не могла. А теперь вот почему-то не могу есть. Я вливаю ей в рот огромную дозу брома. Глажу ее по голове. А сказать ничего не могу, точно онемела. Вспоминаю ее в этапе, в седьмом вагоне. Веселая была, кудрявая, все радовалась, что успела до ареста кандидатскую защитить. Обнимаю ее за плечи и веду в барак. Надо уложить ее поскорее, пусть забудется. После истерического взрыва она ослабела, еле бредет. Тропинка от амбулатории к бараку очень узенькая. А по бокам, как стены, синие окаменевшие снега. Мы скользим, сбиваемся с шага. Тучи над нашими головами вдруг расступаются, и мы видим далеко в вышине окоченевшие, продрогшие звезды. Звезды Сударя. Мороз… Сорок девять по Цельсию… Глава пятнадцатая. И свет во тьме На лесных командировках кроме повара, завхоза, дневальной и лекпома было еще одно влиятельное лицо. Очень привилегированное. Инструментальщик! Обычно он жил в отдельной хавирке, где всегда гудела раскаленная докрасна печурка. Работал инструментальщик без нормы, по мере надобности, а в основном по своему усмотрению. Получал добавки на кухне. Как правило, инструментальщики вербовались из инвалидов, из людей, уже отработанных и выплюнутых прииском. Все они бывали радехоньки теплому местечку. Иные отъедались около поварих настолько, что начинали даже брать взятки у работяг. Ведь от остроты пилы, от правильности ее «развода» в значительной мере зависело выполнение лесоповальной нормы. |
| Спросит с участьем соседка, Вижу ли маму во сне. И убежденно толмачит, Истовой веры полна: «Не обижается, значит, Если не снится она». Нет утешенья на свете! Всё на земле – трын-трава. Что мне пустые приметы, Странные эти слова! В сердце былое теснится – В росах, в сиянье, в дыму. Мама мне больше не снится – Но почему, почему?.. Сколько ты в жизни стерпела, Сколько снесла от людей! Только терпеть и умела В горькой недоле своей. Всё я теперь понимаю. Глажу холодный песок. Ты бы обиделась, мама, Там на меня хоть разок. Историю своей семьи – малую часть истории России – поэт рассказал в поэме «Бессмертник» Историю своей семьи – малую часть истории России – поэт рассказал в поэме «Бессмертник» 3 . Я, конечно, приведу сейчас некоторые цитаты, но лучше эту поэму прочитать целиком. Кристальная русская поэзия, горькая, жуткая правда, великое сострадание к людям, великая любовь и благодарность матери, которая – не на фронте, а в тылу, и не только в войну, но и после Победы – воистину билась насмерть, чтоб спасти от голода и поставить на ноги детей. И неостывающая, неослабевающая боль по отцу, которого сын-поэт не может, конечно, помнить – и который с каждым годом становится сыну всё ближе. Взрослый сын с трудом разыскивает его братскую могилу – и вот они с отцом разговаривают как два живых человека: Может, целая вечность продлилась, Но, как ветра усталого вздох, Мне отцовское «здравствуй» помнилось: Поднимись, вытри слезы, сынок. Я не дожил до нашей победы. Так уж вышло. Иначе не мог. Хорошо, что пришел попроведать. Мне теперь веселее, сынок. Ни к чему убиваться, голубчик. Расскажи лучше, как ты живешь. Мать здорова иль нездоровь мучит? Как шумит чистопольская рожь? Как изба-то? Следить за ней надо – Ты за крышей бы там присмотрел – Я в то лето и тесу наладил, Да вот, вишь, перекрыть не успел…» В поэме «Бессмертник» есть две взаимоисключающие, как кажется, строфы. Первая: Если пристальней в детство вглядеться, Никого ни за что не виня, Вроде не было, не было в детстве Ни единого светлого дня. |
| Я учу слаборазвитого ребенка считать: два пальца, две пуговицы, две спички, две монеты… Вот он уже считает до пяти. Но попробуй я изменить порядок вопросов, интонацию, жесты – он снова не знает, не умеет. Ребенок с больным сердцем. Медлительный в движениях, разговоре, улыбках, послушный. Ему не хватает дыхания, каждое более резкое движение вызывает кашель, страдание, боль. Он и должен быть таким. Материнство облагораживает женщину, Когда она жертвует собой, отказывается от себя, отдается ему всей душой, и деморализует, когда, прикрываясь мнимым благом ребенка, отдает его на съеденье своим амбициям, привычкам, страстям. Мой ребенок-это моя вещь, мой раб, моя комнатная собачка. Я чешу его за ушами, глажу по челке, украсив ленточками, вывожу на прогулку, дрессирую его, чтобы он был послушен и покладист, а когда надоест: – Иди поиграй. Иди позанимайся. Пора спать. Логика лечения истерии, очевидно, заключается в следующем: – Вы утверждаете, что вы петух. Пожалуйста, будьте петухом, но только не клюйтесь. – Ты вспыльчив, – говорю я мальчику, – ну и ладно, дерись, только не очень сильно, злись, только раз в день. Если угодно, в одной этой фразе помещается весь воспитательный метод, которым я пользуюсь. 51. Видишь того малыша, который бегает, кричит, роется в песке? Он когда-нибудь станет знаменитым химиком, сделает открытия, которые принесут ему славу, прекрасное положение, деньги. Вот так, между вечеринкой и балом он вдруг задумается невзначай, запрется, несносный, в кабинете и выйдет оттуда ученым. Кто бы мог подумать? А видишь другого, который лениво, апатично наблюдает за игрой сверстников? Вот он зевнул, встал, может, присоединится к играющей компании? Нет, снова сел. А между тем и он станет знаменитым химиком, сделает открытия. Вот и изумляйся: кто бы мог подумать?.. Нет, ни маленький задира, ни сонный ленивец не станут учеными. Один будет учителем гимнастики, второй – почтовым служащим. Преходящая мода, ошибка, недоразумение – все не выдающееся кажется нам ничего не стоящей ерундой. Мы больны бессмертием. Кто не дорос до памятника на площади, мечтает хотя бы об улице, названной его именем, хотя бы о мемориальной доске. А уж коли не тянешь на четыре полосы после смерти, то хотя бы упоминание в тексте: “принимал активное участие… широкие массы общественности скорбят…” |
| Тогда он открывает глаза. Должно быть, он меня все-таки услыхал и смотрит на меня с выражением сильнейшего ужаса. Тело неподвижно, зато в устремленных вдаль глазах столько неизбывной тоски, что с минуту мне кажется: у них, наверно, хватило бы силы увлечь за собой тело. Хватило бы силы перенести его одним рывком за сотни километров. Он лежит сейчас тихо, совершенно спокойно, не издавая ни звука, хрипа больше не слышно, но глаза у него кричат, ревут, — в них сосредоточилась жизнь, делающая последнее неимоверное усилие, чтобы спастись, трепещущая от страха перед смертью, передо мной. У меня подгибаются ноги, и я падаю на локти. — Нет, нет, нет, — шепчу я. Глаза следят за мной. Я не в силах пошевельнуться, пока они смотрят на меня. Потом его рука медленно соскальзывает с груди. Она опускается чуть заметно, всего лишь на несколько сантиметров, но с этим движением его глаза утратили свою власть надо мной. Я наклоняюсь к нему, качаю головой, шепчу: «Нет, нет, нет», поднимаю руку, — я должен показать, что хочу ему помочь, — и глажу его лоб. Заметив приближающуюся руку, глаза испуганно отпрянули, но теперь взгляд теряет свою сосредоточенность, ресницы опускаются ниже, напряжение спадает. Я расстегиваю его воротник и приподнимаю голову, чтобы ему было удобнее лежать. Рот у него полуоткрыт, он силится сложить какие-то слова. Губы пересохли. Фляжки у меня нет, — я не взял ее с собой. Но внизу, на грязном дне воронки, есть вода. Я слезаю вниз, вытаскиваю носовой платок, разворачиваю его, прижимаю его к земле и начерпываю горстью желтую воду, которая просачивается через него. Он проглатывает ее. Я приношу ему еще. Затем расстегиваю ему мундир, чтобы перевязать его, насколько это возможно. Я должен сделать это по крайней мере на тот случай, если попаду к ним в плен. Они увидят тогда, что я хотел ему помочь, и не расстреляют меня. Он пытается сопротивляться, но в руке у него совсем нет силы. Рубаха, слиплась, и ее не задерешь, — сзади она пристегнута на пуговицах. Остается только разрезать ее. |
| Написала я первую главу сентября без остановки, аж рука начала отваливаться. И голова устала. А больше всего я, пока писала, себя воспоминаниями растеребила про Золушку и Решку-пешку… Встала я от стола, подошла к окну. Так и есть: вон он, Буров, сидит в палисаднике. Шпион проклятый! Чтоб он ухо себе отморозил вместе с серьгой! Вот напишу про него всю правду – пусть люди знают! А когда научусь серьезные чудеса творить, превращу его в… галстук. Желтый, в крапинку. 7 Знаете, из чего теперь состоит моя жизнь? Просыпаюсь я каждый день в ужасе: вдруг моя палочка потерялась?! И как сумасшедшая прыгаю вон из кровати и лезу в тайник проверять. Тайник – это коробка от обуви, в ней у меня еще с тех времен, когда я в Шерлока Холмса играла, лежат вещи секретные: нож перочинный с отверткой и ножницами, спички, фонарик, веревка, проволочки и гвоздики всякие, стекла цветные, еще карандаш для невидимых записей – напишешь, и только от нагревания то, что написано, проявляется. Спросите – что, у меня обычных, девчоночьих, ценностей нет? Типа наклеек с кисками, ластиков ароматных, колечек и прочего? Есть, только это снаружи все. В ларчиках и шкатулках, вот, на полке. Тети Лорина туфелька, кстати, тут тоже стоит. Эти вещи мне незачем прятать. Пусть себе на виду будут. Ведь все думают, что я обычная девочка… Уф, лежит, дорогая моя… Я ее осторожненько глажу и, укутав в красивую ткань с переливами, убираю обратно. Каждый раз, когда я ее достаю, я боюсь: а вдруг в этот самый момент кто-нибудь войдет? И вообще, если родители дома, я при малейшем шорохе лихорадочно думаю: где у меня палочка? Не попадется ли она им на глаза? И еще я стала бояться, что мама найдет мой тайник. Не из-за ножика или спичек, понятно. И теперь ее каждый день перепрятываю. До того доперепрятывалась, что однажды утром найти не смогла. В холодном поту всю комнату перерыла. А вдруг она на меня обиделась и стала невидимой? А вдруг она и вовсе исчезла? Я ж ее свойств не знаю… Нашла еле-еле. Оказывается, я ее в письменный стол перед сном засунула, под тетрадки… |
| Рома родился калекой — с изуродованными ножками. И вот теперь искусные хирурги-ортопеды пытаются «сделать» ему более-менее нормальные ноги. Его ещё будут оперировать, и, может быть, не раз. Не нужен оказался такой ребёнок родной мамочке. И пока у него есть другая мама — в лице женщин и девушек, дежурящих возле него (а их около семидесяти). Они идут к нему после работы, после занятий в институте, находят время и силы для малыша и иные пенсионерки. На Пасху одна из них — Галина Петровна — дежурила возле ребёнка целые сутки. — И все наши сиделки влюбляются в своих подопечных, — говорит Надежда Михайловна, — сердцем прикипают... У каждого маленького пациента в этой палате — своя беда. Вот девочка Юля: десять лет ей, а не учится. Нервная, на весь мир обозлённая. Но какой же должен быть ребёнок, битый-перебитый, сирота, обуза для пьющих родственников?! Вот годовалый мальчик с гидроцефалией. Пока его готовили к операции, его мать всё приглядывалась к нянькам, ухаживающим за Ромой. И, может быть, не столько наши разговоры о Боге, о вере, сколько сам факт этого коллективного дежурства привёл к тому, что Светлана покрестила своего Димку в прибольничном храме Ксении Петербургской. Таинство совершил отец Александр, а потом батюшка по просьбе одной из прихожанок прямо в палате отслужил молебен, пришли все дети отделения, и лица их сияли от радости и удивления. Это они нам нужны ...Смотрю в синие глаза Ромочки, глажу его шелковистые волосы, ловлю маленькую нежную ладошку. А он с аппетитом и причмокиванием сосёт свои пальчики то на руке, то на ноге, легко, словно акробат, наклоняясь к окольцованной ступне. И хотя он не говорит, голова его несколько сплюснута с боков и он «распят» на растяжках, ведёт себя очень живо и столь мил в своем стремлении облить новую «маму» молоком, запустить руки в её волосы и откусить у игрушечной машинки колесо, что скоро привыкаешь и к его позе, и к общению без слов, и уже не знаешь, как же теперь расстаться с ним и уйти, возможно, навсегда. — Это не мы им — они нам нужны, — вспомнились слова Татьяны Ивановны. |
|
|
