| «Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. -А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему., ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Маттушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает Я своим говорю: «Стой!» — а потом ему: «Эй, ты чего?» А он мне из гроба в ответ: «Я новопреставленный раб Божий Василий» А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гробы уложил… Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. «За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?» «Монахиня Евникия», — отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь? Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех «монахов» расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо. …Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка». Умер «вечно живой» Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит: — Сынок, Сталин умер! — Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две…» А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!» |
| Поэтому как по общебогословским, так и по экзегетическим соображениям мы считаем господствующее аллегорическое толкование пророчества о тысячелетнем царстве и первом воскресении непозволительным насилием над священным текстом и постольку угашением пророчества, которое проистекает из предубеждения или же из духовной робости и косности. Следовательно, мы должны искать прямого его уразумения которое бы его не обессиливало. Первую часть 20-ой главы, 1–6, относящуюся прямо к скованности сатаны и тысячелетнему царству, надо прежде всего включить в общий контекст последних, заключительных глав Апокалипсиса, с которыми она составляет одно целое, связанное единством плана и содержания. Именно в начале 20-ой главы очень кратко говорится о наступлении новой эпохи в жизни Церкви и всего человечества, даётся лишь её как бы заголовок, более же подробное содержание излагается в последних главах, 21-ой и отчасти 22-ой Откровения. Однако непосредственное продолжение текста здесь как бы нарушает общую последовательность в раскрытии этой темы. Сначала говорится о тысячелетии, далее – о конце мира и суде, а затем снова возвращается первая тема. Эта непоследовательность и как бы беспорядочность теснящихся и громоздящихся друг на друга разных образов представляет, конечно, немалую трудность для экзегезы. Однако здесь остаётся подчиниться этой непоследовательности самого текста. Тысячелетие имеет для себя не только начало в истории, но и конец, как об этом прямо и сказано: «когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей» (20:7). Что именно означает здесь это освобождение сатаны из своей темницы, здесь не сказано, остаётся тайной смотрения Божия. Но, очевидно, миру надлежит испить до конца горькую чашу сатанинских искушений и пройти до конца чрез все тяготы борьбы с ними. Бог попустил полноту искушений для праведного Иова, как не отклонил их даже до крестной смерти, для возлюбленного Сына Своего. И если вообще змий был впущен в рай и не возбранен от обольщения праотцев, с которого началась вся скорбная история падшего человека, то и здесь, в конце истории, надлежит ему последний раз искуситься последним искушением. |
| Разумеется, нам эти споры противника только на пользу. Пусть уж лучше действительно с советскими символами сражаются, а не на фронт деньги тратят. Хоть по камешку монументы разбирают за большие гривны – мы придем и восстановим за рубли все, как было. …Украинская марионеточная власть уже не первый раз использует советские объединяющие символы, пытаясь перетолковать их на свой националистический лад. Такое внимание к мифологии, перелицовке прошлого свойственно как раз пронизанным идеологией, стремящимся к тоталитаризму режимам, которым противопоказана любая сложность. Именно поэтому знаки отошедших эпох для них – нож острый в сердце. В сущности, они ставят к истории кривые зеркала, занимаются искажением и подражанием. Христианское богословие именует «князем пересмешником» врага рода человеческого. Так что духовный источник этих усилий вполне понятен… Ошибка, грех подражания и пересмешничанья в том-то и состоит, что ложь подмены всегда выходит наружу. Киевскую «Родину-мать» Зеленский и Ко 24 августа переименуют в «Украину-мати». У каждого, кто знаком с украинской националистической традицией, в памяти тут же всплывает знаменитая песня отрядов «Батько наш – Бандера, Ykpaiha – мати, Ми за Ykpaihy niдeм воювати!» Но хорошо ли они помнят продолжение? «Ой, у лісі, лісі, під дубом зеленим, Там лежить повстанець тяженько ранений. Ой, лежить він, лежить, терпить тяжкі муки, Без ліboi ноги, без npaboi руки… И конец: «Ой, як мати сина свого поховала На його могилі слова написала. На його могилі слова написала: Слава Ykpaihі! Всім героям слава!» …Так что, может быть, и не стоило Зеленскому со товарищи срезать советский герб и переименовывать монумент? Но что поделать, решили – значит решили. Организация (организации) ликвидированы или их деятельность запрещена в РФ Андрей Полонский писатель, историк Источник: Взгляд Дорогие братья и сестры! Мы существуем исключительно на ваши пожертвования. Поддержите нас! Перевод картой: Другие способы платежа: Версия для печати Добавить комментарий |
| — Ну, а теперь как? — Теперь? Ого как теперь! Командир полка знаете как их уважают? К звездочке представили… — Он уголком глаза взглядывает на мою лишенную всяких знаков отличия рубашку и смущенно умолкает. — А ты вот, я вижу, уже получил… Я знал, что ты получишь — помнишь, у костра тогда спрашивал все, за что ордена дают? — Помню… — Седых принимается за ладонь. — Вы тогда еще говорили, не так просто, мол, получить… — Ну, и как же на самом деле оказалось — просто или не просто? Седых перебирает завязки на кальсонах, наматывает на палец. — Бог его знает… — Как так — Бог его знает… Ведь не зазря же дали… — Должно быть, не зазря, — еле слышно говорит он и все наматывает и разматывает завязку вокруг пальца. — Сказали как-то вечером Игорь Николаевич — я как раз с задания пришел — иди, мол, Седых, к майору, командиру полка, вызывают тебя. Я и пошел. Ну и дали мне майор коробочку такую картонную, а в коробочке орден… Все смеются. — Выходит, значит, совсем просто… — подмигивает одноногий Ларька. Пошел и получил. А мы вот, грешные, думали, что для этого что-то особенное надо сделать. Седых вконец смущается и не знает, что ответить. Старательно стряхивает пепел прямо на пол, между ног… — Ну, а Валега как, живой? — не подымая головы, спрашивает он. — Живой, как же. Лошадей пасет на этой стороне. И Ширяев — комбат живой. — Старший лейтенант? Командир батальона? — Начальником штаба у меня в полку. — Вот бы повидать… Какой командир батальона был… Ой-ой-ой. Держись только. И мы начинаем вспоминать Оскол, июльские дни… — А помните, товарищ лейтенант, как тогда в сарайчике лежали и из пулемета строчили? Там, где Лазаренко убили? — Как же… Ты тогда еще на стропилах сидел и вшей бил… — Теперь уже нет, товарищ лейтенант. Всех вывел. А тогда в Сталинграде, в первый день, помните, как вы с Игорем Николаевичем до стирки все из-за стола выбегали — почесаться? А потом мы с Валегой часа три белье выветривали. — Не вспоминай. Седых. Вспомнишь — так и сейчас чесаться начинает. — Что же вы хотите, товарищ лейтенант, три недели по-настоящему не мылись. Конец не малый сделали — километров с тысячу. |
| Тогда началась чудосия, ибо гордый своим майорством отец мой отнюдь не был доволен этою оляпкою и сейчас же пустил при всех на воздух казацкое слово и надписал на письме: «Не буду готовиться — не езди», и послал лист назад, даже незапечатанный; но архиерей по доброте и благоразумию действительно был достоин своего великолепия, ибо он ни за что не рассердился, а в свою очередь оборотил письмо с новым надписанием: «Не ожесточайся! Сказал, буду — и буду» Тут папаша, — пожалуйте, — даже растрогался и, хлопнув письмом по столу, воскликнул: — Сто чертей с дьяволом! Ей-богу, он еще славный малый! И отец велел маменьке подать себе большой келих вина и, выпив, сказал: «се за доброго товарища!», и потом сказал матери приуготовлять сливные смоквы, а попу Маркелу наказал добывать налима. И все сие во благовремение было исполнено. Отец Маркел привез в бочке весьма превеликую рыбу, которую они только за помощью станового насилу отняли у жида, ожидавшего к себе благословенного цадика, и как только к нам оная рыба была доставлена, то сейчас же повелено было прислужавшей у нас бабе Сидонии, щобы она спряла из овечьей волны крепкую шворку, и потом отец Маркел и мой родитель привязали ею налима под жабры и пустили его плавать в чистый ставок; а другой конец шворки привязали к надбережной вербе и сказали людям, чтобы сией рыбы никто красть не осмеливался, ибо она уже посвяченная и «дожидается архиерея». И что бы вы еще к тому вздумали: як все на то отвечали? А отвечали вот как: «О, боже с ней! Кто же ее станет красти!» А меж тем взяли и украли… И когда еще украли-то? — под самый тот день, когда архиерей предначертал вступить к нам в Перегуды. Ой, да и что же было переполоху-то! Ой, ой, мой господи! И теперь как об этом вспомнишь, то будто мурашки по тілу забігают… Ей-богу! А вот вы же сейчас увидите, как при всем этом затруднении обошлись и что от того в рассуждении меня вышло. VIII Преудивительная история с покражей налима обнаружилась так, что хотели его вытягти, щоб уже начать огорчать его розгами, аж вдруг шворка, на которой он ходил, так пуста и телепнулась, бо она оказалась оборванною, и ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкие хлопцы, которые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие и самого бога мало боялись, а не только архиерея. Но поелику времени до приготовления угощения оставалось уже очень мало, то следствие и розыск о виновных в злодейском похищении оной наисмачнейшей рыбы были оставлены, а сейчас же в пруд был закинут невод, и оным, по счастию, извлечена довольно великая щука, которую родителями моими и предположено было изготовить «по-жидовски», с шафраном и изюмом, — ибо, по воспоминаниям отца моего, архиерей ранее любил тоже и это. |
| По уставу на великопостной утрени полагаются в назидание верующих чтения из святоотеческих творений, именно: по 1–ой кафизме и седальне из преп. Ефрема Сирина, по 2–ой кафизме и седальне также — из преп. Ефрема, по 3–ей кафизме и седальне из книги епископа Палладия Еленопольскаго, называемой Лавсаик, по 3–ей песни канона — также из Лавсаика, по 6–ой песни канона чтение из Пролога. В настоящее время это бывает лишь в монастырях, а в некоторых приходах священник читает поучение или краткое житие святого из Пролога. Конец великопостной утрени тоже имеет свои особенности: Великое славословие читается, как на обычной повседневной утрени, затем следует обычная просительная ектения, после которой поются стихиры на стиховне из Триоди; после этих стихир читается дважды: « Благо есть исповедатися Господеви», Трисвятое по Отче наш: и по возгласе, вместо обычного тропаря, читается: В храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним, Богородице, дверь небесная, отверзи нам двери милости Твоея. Сугубой ектении, как на обычной повседневной утрени не бывает, а читается 40 раз « Господи, помилуй», Слава и ныне, Честнейшую херувим… Именем Господним благослови, отче, и возглас иерея: Сый благословен Христос Бог наш, всегда, ныне, и присно и во веки веков, вместо обычного многолетствования читается молитва: « Небесный царю…» и за ней следует чтение иереем великопостной молитвы преп. Ефрема Сирина: « Господи и Владыко живота моего» с 16–ью поклонами. По окончании этой молитвы и поклонов сразу же начинается чтение Первого часа. Великопостные часы Особенностью великопостных часов является, то что: 1. на каждом часе, за некоторыми исключениями, после обычных трех псалмов, стихословится кафизма, 2. на каждом часе поется трижды с земными поклонами тропарь данного часа, 3. на 6–ом часе после первой половины богородична читается паремия, перед которой и после которой положен каждый раз особый прокимен Триоди, 4. в конце каждого часа, после возгласа иерея, читается великопостная молитва: « Господи и Владыко живота моего», обычно с 16–ью поклонами, а на 9–ом часе всегда только с 3–мя поклонами. Тропари часов следующие: |
| Полдень. Тепло. Тает, хоть и пасмурно. Кругом автоматная стрельба. Только вернулся с Максимом, искал место для нового лагеря. На Речице стрельба, туда пошел С[ергей] А[нненков] и Федя. С[ергей] и Ф[едя] вернулись. Нашли полпуда ячменя крупного. Стреляли на поляне Вешневского. Кольцо вокруг нас еще сузилось. С 4-ой стороны поставили пушки в Борщевке, Кругах, Рассохах , Косаковском поле . Сумерки. Разгорелся ураганный артбой. Бьет главным образом наша артиллерия. Некоторые снаряды ложатся, не долетая до нас 2–3 км. На душе радостно. 7.3.44. Вторник. Ф[едя] и С[ергей] были в К[азимировской] С[лободке]. Там вторая линия немецкого фронта. Значит, мы между 1-ой и 2-ой линиями. Перед рассветом опять ураганный огонь нашей артиллерии. Но теперь некоторые снаряды рвались вокруг наших буданов. Один разорвался на болоте так близко, что осколки посекли ветки наших елок. Бой длился весь день и к вечеру затих. Моя «молодая» половина группы возымела желание жить отдельно. Пускай поживут. Разбил группу на 2 отделения. В первом отделении поставил Максима. Я жить буду со 2-м отделением. Сегодня начал постройку запасных шалашей на болоте, в 100 метрах от разрыва нашего снаряда (вероятно, шириной метра 4). Ночь опять лунная, опять мечты о личном счастье, о семье. 8.3.44. Среда. Утро солнечное. С утра немцы бросили на юг от нас несколько эскадрилий самолетов – от 20 до 50 штук. Наши зенитки встречали их бешеным огнем, не давая толком отбомбиться. Днем по 5-7 истребителей. Днем на севере от нас слышен бой – это где-то на Дворец . Строил шалаш. 9.3.44.Четверг. Весь день тишина. Только автоматчики где-то близко давали очереди, тревожили наши нервы. Вчера вечером отправил Максима Забр[оскина] за мясом, а сам с четверыми пошёл за бульбой. Ох, тяжело она дается. Шли по колено через болота. Вымокли, устали, промокли. Туда и назад км 15, а несли примерно по 2 пуда. Когда разбивали конец, видим, идут 3 силуэта с винтовками. Думали, н[емцы], так как были они у нас на дороге, приготовились к бою. Оказались, Мак[сим] Забр[оскин] и еще не из моей группы. Вернулись в пять утра. Только легли, часовой поднял тревогу: кто-то идет. Оказались, наши пропавшие разведчики. Больше двух недель были в отсутствии. Один раз погоняли и н[емцы], и д[обровольцы], охотясь на зайцев. Наткнулся на них ряд загонщиков. Упор[ников] кинулся бежать прямо на стрелков. Никон кричал ему, пробовал догнать, куда там. От страха ничего не видит и не слышит «Алеша смелый». В 100 метрах н[емцы] окликнули его, только тогда кинулся в другую сторону, Никону удалось поймать его и вывести. Н[емецкие] стрелки стоят, чередуются: автомат – двустволка. В Ст[арых] Дор[огах] пройти можно, но там плохо. Что делать? |
| Король, королевич, Сапожник, портной… Кто ты будешь такой? Говори поскорей, Не задерживай добрых И честных людей. Раз, два — Кружева, Три, четыре — Нос в черниле, Пять, шесть — Кашу есть, Семь, восемь — Сено косим, Девять, десять — Акулина тесто месит. Позвала кота домой, Налила ему помой. Динь-динь, динь-динь, Ты зачем кувшин разбил? Кувшин стоит пятачок, А за это – кулачок. Шла машина темным лесом За каким-то интересом. Инте-инте-интерес, Выходи на букву «эс». Шишель, мышель — Этот вышел! Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, Прямо в зайчика стреляет. Пиф-паф! Ой-ой-ой! Умирает зайчик мой. Привезли его в больницу — Он украл там рукавицу. Привезли его в буфет Он украл кулек конфет. Привезли его домой — Оказался он живой. Бах-бух, Тих-тюх, Зайчик – ух, Во весь дух, Полетел от зайки пух. Хуп-хоп, Зайке в лоб, Шум, звон, Поди вон! Над горою солнце встало, С неба яблоко упало, По лазоревым лугам Покатилось прямо к нам! В речку с мостика свалилось Кто увидел – не дремли, Поскорей его лови! Кто поймал, тот молодец, Ведь считалочке конец! Раз, и два, и три, четыре. Меня грамоте учили — Не читать и не писать, Только по полу скакать. Я скакала да скакала, Себе ноженьку сломала. Меня мама увидала И веревкой отхлестала. Меня папа увидал И за доктором послал. Доктор едет на коне, Балалайка на спине, А гитара на носу: Доктор любит колбасу. Раз, два, три, четыре, Жили мошки на квартире. К ним повадился сам-друг, Крестовик – большой паук. Пять, шесть, семь, восемь, Паука мы просим: Ты, обжора, не ходи! Ну-ка, Мишенька, води. Шел баран По крутым горам, Вырвал травку, Положил на лавку, Кто ее возьмет — Тот и вон пойдет. – Заяц белый, Куда бегал? – Лыко драл. – Куда клал? – Под колоду, Под пенек, Под передний уголок. Раз, два, три, Четыре, пять — Тебе в космос улетать! Шли бараны по дороге, Промочили в луже ноги. Стали ноги вытирать: Кто платочком, Кто тряпицей, Кто дырявой рукавицей. Аты-баты, шли солдаты, Аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? |
| И что же со спиной? – ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк – и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть. Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик. Послереволюционная Москва – уже без разгула кафе-шантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, – поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним – пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы – пьяный выставил на них револьвер. На вечеринку опоздала, уже все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые, студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже громкий свободный гам и смех, – а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными русыми волосами, лицо задумчивое и светится – но не от возбуждения, а ровный какой-то изнутри свет, – так и вздрогнула от одного взгляда, ещё прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), – так и вздрогнула внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращенного, только уже потом – к ней. А когда знакомили, то в его чуть печальных глазах – как бы повернулось несколькими гранями – удивление. И с этой минуты – фонтан ликования забил в ксеньиной груди! От первой внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!) И только потом заметила на нём ещё и георгиевский крест. Была общая оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах, переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить хмельного и вовсе не предстояло, – и в этих переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали. |
| Часам к трем Евдокия Ларионовна была чуть жива, — как восковая, сидела на собольей подушечке. Не могла даже глядеть на сласти, что были принесены в дубовом ларце от жениха в подарок: сахарные звери, пряники с оттиснутыми ликами угодников, огурцы, вареные в меду, орехи и изюм, крепенькие рязанские яблоки. По обычаю, здесь же находился костяной ларчик с рукодельем и другой медный, вызолоченный, с кольцами и серьгами. Поверх лежал пучок березовых хворостин — розга. Отец, окольничий Ларион Лопухин, коего с этого дня приказано звать Федором, то и дело входил, облизывая пересохшие губы: «Ну, как, ну, что невеста-то?» — жиловатый носик окостенел у него… Потоптавшись, спохватывался, уходил торопливо. Мать, Евстигнея Аникитовна, давно обмерла, привалившись к стене. Сенные девки, не евшие с зари, начали похрипывать. Вбежала сваха, махнула трехаршинными рукавами. — Готова невеста? Зовите поезжан… Караваи берите, фонари зажигайте… Девки-плясицы где? Ой, мало… У бояр Одоевских двенадцать плясало, а тут ведь царя женим… Ой, милые, невестушка-то — красота неописанная… Да где еще такие-то, — и нету их… Ой, милые, бесценные, что же вы сделали, без ножа зарезали… Невеста-то у нас неприкрытая… Самую суть забыли… Покров, покров-то где? Невесту покрыли поверх венца белым платом, под ним руки ей сложили на груди, голову велели держать низко. Евстигнея Аникитовна тихо заголосила. Вбежал Ларион, неся перед собою, как на приступ, благословляющий образ. Девки-плясицы махнули платочками, затоптались, закружились: Хмелюшка по выходам гуляет, Сам себя хмель выхваляет, Нету меня, хмелюшки, лучше… Нету меня, хмеля, веселее… Слуги подняли на блюдах караваи. За ними пошли фонарщики со слюдяными фонарями на древках. Два свечника несли пудовую невестину свечу. Дружка, в серебряном кафтане, через плечо перевязанный полотенцем, Петька Лопухин, двоюродный брат невесты, нес миску с хмелем, шелковыми платками, собольими и беличьими шкурками и горстью червонцев. За ним двое дядьев, Лопухины, самые расторопные, — известные сутяги и ябедники, — держали путь: следили, чтобы никто не перебежал невесте дорогу. За ними сваха и подсваха вели под руки Евдокию, — от тяжелого платья, от поста, от страха у бедной подгибались ноги. За невестой две старые боярыни несли на блюдах, — одна — бархатную бабью кику, другая — убрусы для раздачи гостям. Шел Ларион в собранных со всего рода мехах, на шаг позади — Евстигнея Аникитовна, под конец валила вся невестина родня, торопливо теснясь в узких дверях и переходах. |
|
|
