| – Но что же они сделали? – спросил я с нетерпением, жадно ловя слова моего собеседника, все время зорко поглядывавшего по сторонам и не выпускавшего ни на минуту из рук заряженной винтовки. – Я думал, что нам пришел конец. Однако все неожиданно переменилось. Они лопотали и трещали точно оголтелые. Наконец, один из них стал рядом с Чалленджером. Вы будете смеяться, мой друг, но право же они казались родственниками, похожими как две капли воды. Я не поверил бы этому, если бы не убедился собственными глазами. Эта старая обезьяна, очевидно, главарь всей банды, имела те же самые внешние украшения, что и наш Чалленджер, с той лишь разницей, что у нее все было массивнее и более подчеркнуто. У нее было такое же короткое туловище, широченные плечи, могучая грудь, полное отсутствие шеи, жесткая борода, густые нависшие брови, тот же грозный взгляд. Когда обезьяна встала рядом со связанным Чалленджером и положила свою лапу на его плечо, то иллюзия получилась полная. Семмерли, с которым случился маленький истерический припадок, хохотал до слез, до икоты. Обезьяны тоже хохотали, если только можно назвать хохотом их дьявольские гримасы. Затем они схватили и потащили нас по лесу. Винтовки и некоторые другие предметы они не тронули, вероятно, считая их опасными. Но открытые банки с консервами они захватили с собой. Семмерли и мне в пути досталось изрядно, что видно по моей одежде и царапинам на теле. Они тащили нас прямо через колючий кустарник, так как их собственная кожа не боится ни колючек, ни острых сучьев. Чалленджер же оказался в привилегированном положении. Четыре обезьяны бережно несли его в сидячем положении. Он шествовал подобно римскому императору. Но что это? До нас донеслось какое-то сухое пощелкивание, напоминавшее стук кастаньет. – Это они! – прошептал мой спутник, заряжая вторую винтовку. – Заряжайте все винтовки, дружище; живыми они нас не получат! Когда они возбуждены, то всегда издают такие звуки. Черт возьми! Мы докажем, что им здорово достанется, если они наткнутся на нас. Слышите вы их сейчас? |
| Покайтесь, [обратитесь] от своих [губительных] путей, жители земли. Вот, око Домовладыки мipa глубоко бодрствует в вас. Не верьте чарующему взору собственных глаз, дозвольте [недремлющему] Оку осветить вам дорогу. Ваши глаза – завеса на оке Божием. Покаяние – это признание ошибочности пути. Покаяние прорубает новую дорогу. У кающегося отверзаются очи к зрению двух путей: того, по которому он идет, и того, по которому нужно идти. Кающихся больше, чем тех, кто поворачивают свои колесницы на новую дорогу. Скажу вам, что два рода мужества необходимы кающемуся: мужество оплакать прежний, ветхий путь и мужество обрадоваться пути новому. Что проку каяться вам, топчась на старом пути? Как называете вы человека тонущего и зовущего на помощь, который, когда бросят ему веревку, не хватается за это средство спасения? Так же называю и я вас. Покайтесь от вожделения мира сего и всего, чем полнится этот мир. Ведь мир сей – кладбище ваших праотцев, которое открыто и ожидает вас. Еще немного, и вы станете предками – и восхотите услышать слово «покаяние», но не донесется оно до вашего слуха. Как ветер своим дуновением уносит прочь туман от восходящего солнца, так и смерть похитит вас пред лицем Божиим. Покаяние вселяет в сердце молодость и продлевает век жизни. Слезы кающегося смывают тьму с очей, возвращая им детский блеск. У моего озера око, как у серны: всегда влажно и сияет отсветом драгоценных камней. Поистине влага в очах иссушает гнев в сердце. Душа кающегося подобна молодому месяцу. Полнолуние чревато ущербом, а новолуние – ростом. Кающийся исторгает из нивы своей души сорные растения, и в ней начинает прозябать семя добра. Собственно, кающийся – не тот, кто печалится об одном соделанном преступлении, а тот, кто скорбит о всяком роде зла, которое он способен учинить. Мудрый домохозяин скашивает не только то терние, о которое укололся, но и любой колючий кустарник, который может его уязвить. Господи мой, поспеши и укажи новую дорогу кающемуся, когда станет презирать он свой прежний путь. |
| По заключению историков 23 , греки в своей архитектуре всегда знали только один вид аканфа – acanthus spinosus, или дикий аканф, терновый, колючий кустарник с иглами на острых зубчатых и прямо торчащих концах трехчастной лопасти листа. Иное садовое растение, acanthus mollis – медвежья лапа (растущее, говорят, в Италии, Фракии и Малой Азии) стало будто бы известно Римлянам, и только в римской архитектуре послужило орнаментом: здесь лист большой, сочный, с широкими лопастями о четырех и пяти частях, без игол на их конце. Возможно, однако, что так называемый мягкий аканф был всегда только орнаментальным типом, созданным под влиянием вкуса к элегантному, а вовсе не был в орнаментике культурным, садовым растением, перенятым из реальности. Возможно, что дикий аканф был перенесен в греческую орнаментику со всею характерною реальностью грубого, жесткого, колючего терновника, которого угловатые, резкие, но в тоже время сильные формы отлично подходят к пластике, резьбе в мраморе, лиственным украшениям на камне. В римской архитектуре тот же дикий аканф резко изменился во всех деталях, сначала под влиянием этрусского типа, а затем в начале эпохи Римской Империи 24 стал условною формою, сохранившею от натуры только общий план аканфового листа. Равно сильной переделке была подвернута и листва аканфа, в римской архитектуре: здесь искали путем сочетания с похожими растениями придать аканфу пышность и живописность, делая лист выше, лопасти шире, жилки тоньше и нежнее, заставляя верхушки свешиваться широкими лапами, перегибая листья по карнизами, подушкам и гуськам. Если мы сравним, капители римского Пантеона с капителями малых пропилей Элевзиса (пол. I в. до Р. X.), то легко убедимся в существовании греческого типа аканфа с его короткими лапами, их торчащими остриями, глубокими бороздами и упругостью толстого мохнатого листа. Аканф дикий или терновый (a. spinosus), встречается часто на памятниках Сирии: так, в Лаодикее 25 коринфские капители портика 4 колонн от неизвестного языческого храма (всего вероятнее, II века или, точнее, современного памятникам Герасы, Баальбека и пр.) представляют три пояса таких листьев. |
| – Так не годится, Сэм, - задыхаясь, сказал Фродо. - Будь мы настоящими орками, нам нужно было бы спешить в крепость, а не прочь от нее. Первый же встречный опознает нас. Нужно уходить с этой дороги. – Но мы не можем, - чуть не плача отозвался Сэм. - У нас ведь нет крыльев. Восточные склоны Хмурых Гор обрывались отвесными утесами в темную лощину между хребтами. Недалеко от слияния дорог, после нового крутого спуска, путь преградила пропасть. Через нее перекинулась каменная арка моста. За ним дорога уходила в сплошной лабиринт утесов и пропастей. Из последних сил Фродо и Сэм кинулись к мосту, но не успели перебежать его, как позади раздались крики и шум. Крепость была уже далеко, ее тускло светившиеся окна чуть виднелись. Там снова ударил хриплый колокол и раскатился оглушительным трезвоном. Затрубили рога. Далеко за мостом им ответили крики. В темной лощине, отрезанные от гаснущих огней Ородруина, Фродо и Сэм ничего не видели впереди, но уже слышали топот железных башмаков, а по дороге дробно щелкали подковы. – Живо, Сэм, прыгаем! - крикнул Фродо. Они вскочили на низкий парапет моста. Темнота мешала определить глубину. – Была не была! - крикнул Сэм. - Прощайте, сударь! Он прыгнул, Фродо тут же прыгнул за ним. Еще во время прыжка они слышали топот всадников по мосту и бегущих за ними орков. Приземлившись, Сэм едва не расхохотался. Хоббиты прыгали в бездонную пропасть, полную острых камней на дне, но, пролетев не больше десяти футов, угодили в то, чего никак не могли ожидать: в густой колючий кустарник. Сэм боялся шевельнуться и сидел тихо, зализывая исцарапанную руку. Когда шум наверху смолк, он отважился на шепот: – Честное слово, Фродо, я и не знал, что в Мордоре что-нибудь растет. Но уж если что и должно расти, то именно такая гадость. Это не колючки, а копья, они прокололи насквозь и плащ и куртку! Жалко, что я без кольчуги! – Кольчуга тоже не спасает, - пожаловался Фродо, - и кожаная рубашка… С большим трудом они выдрались из зарослей. Колючки и ветви были крепкими, как проволока, и цепкими, как когти. Беглецы изодрали плащи, пока освободились. |
| Разделы портала «Азбука веры» сайт о саде и огороде Барбарисы стали очень популярны в декоративном садоводстве, так как весьма многообразны по размерам, форме, фактуре и окраске кроны. Барбарис отлично подходит для создания живых изгородей и бордюров. Расскажем о его выращивании. Барбарисы не только ценные декоративные кустарники. Плоды ряда видов съедобны и весьма полезны. Растёт кустарник по всему миру, избегая только полюсов Земного шара и близких к ним местностей. Но родиной барбариса считают Кавказ и территорию Крыма. Есть еще версия: растение – выходец из Африки. А название свое растение донесло из вековых глубин, получив его от арабов. Изначально: «бербери». Раковина. Почему так? Цветочные лепестки имели некоторое сходство с морской раковиной. Уже в древности барбарисом пользовались врачеватели недугов, они-то и назвали так целебное растение. При таком всеобъемлющем ареале неудивительно расхождение мнений о истинном происхождении кустарника. Виды и сорта барбариса На любительских участках проживает обычно примерно устоявшийся «по списку» и пристрастиям контингент барбарисовых: Обыкновенный Наиболее распространенный и высокий вид барбариса. Произрастает на Кавказе, в западной, европейской половине России. Предпочитает лесостепь, но выбирает места посветлее — там он может плодоносить. Высота у него средняя – 2,5 метра. Ветвление интенсивное. Побеги с гранями, не гладкие. Колючий, как и другие виды. Устойчив к обрезке, хорошо формирует крону. Используется в пищу свежим, либо размалывают сушеный, получают приправу. Сорта обыкновенного барбариса: Тунберга Культивируют везде. Высота до 2,5 м. Выделяется окрасом побегов: они яркие. Цвет красный, красно-оранжевый. С возрастом наблюдается их побурение до коричневого оттенка. Ветви ребристые и раскидистые, поникающие дугами. Цветков мало. Они или сосредоточены в коротких кистях, или вообще одиночные, мелкие. Ценность вида в декоративности его ветвей, а цвет у него скудный, плодоношение тоже символическое. Осенью очень красивы меняющие цвет на красно-фиолетовый листья. Корни хорошо укрепляют почву, можно использовать барбарис Тунберга, как защиту от оврагов. |
| Фритц Ринекер, Герхард Майер (лютеране) Скачать epub pdf Мирра Мирра [евр. мор, греч. смирна; в Синод. пер. – «мирра», «бальзам» или «смирна» ]. I. Смола растущего в Южной Аравии и, по-видимому, произраставшего в библ. времена и в Палестине растения Balsamodendron, или Commiphora mirra. Этот колючий кустарник с ароматной древесиной принадлежит, как и разновидности Boswellia (⇒ Ладан ), к семейству бальзамических растений (Burseraceae). Родственный ему Balsamodendron gileadense является источником «бальзама Галаадского» ( Иер. 8:22 ). М. совр. производства добывается из различных видов коммифора, произрастающих на Аравийском полуо-ве и в Африке. М. – благовонная смола, содержащая скипидар, который просачивается из смоляных ходов через трещины в коре. Под действием воздуха смола твердеет, превращаясь в красно-коричневое вещество. Самой лучшей и самой чистой М. считается «смирна самоточная» ( Исх. 30:23 ; Песн. 5:13 ; в Синод. пер. – «текучая мирра»). М. более низкого качества получали, делая надрезы на коре дерева. М. употреблялась при изготовлении различных благовоний; миро для свящ. помазания, в состав которого она входила, служило для освящения сосудов скинии и для посвящения на служение Аарона и его потомков ( Исх. 30:23–32 ). кроме того, М. использовалась в косметике ( Есф. 2:12 ), для придания аромата одеждам ( Пс. 44:9 ) и спальням ( Притч. 7:17 ). Женщины носили на груди узелки или мешочки с М. (в Синод. пер. – «мирровый пучок», Песн. 1:13 ). М. (в Синод. пер. – «смирна», Мф. 2:11 ) была в числе тех даров, которые волхвы, пришедшие с востока, принесли Младенцу Иисусу. Смешанная с вином М. предлагалась перед казнью осужденным на распятие, как одурманивающее (и отчасти обезболивающее) наркотич. средство ( Мк. 15:23 ; в Синод. пер. – «смирна»; ср. Притч. 31:6.7 ; ⇒ Желчь ). В виде пудры М. употреблялась для умащения тела при погребении ( Ин. 19:39 ). II. Др.-евр. слово лот (в Синод. пер. Быт. 37 и Быт. 43 – «ладан») обозначает смолу одной из разновидностей дикой розы, именуемой Cistus creticus (т.наз. «цистовая роза»), которая, как и М., широко использовалась в качестве ароматич. (в т.ч. при окуривании помещений) и лечебного средства. Это растение произрастало в Аравии и Сирии и экспортировалось в Египет. Читать далее Источник: Библейская энциклопедия Брокгауза/Ринекер Ф., Майер Г. - М.: Российское Библейское Общество, 1999. - 1120 с. Поделиться ссылкой на выделенное |
| Мы выбрали одно стихотворение по настроению каждого дня На мой взгляд, неоспоримое достоинство стихов Бориса Пастернака на библейские темы – его умение вплетать библейские цитаты в стихотворный метр, почти не изменяя их. Поэтому, если у других поэтов мы видим что угодно – размышления, переживания, собственные рефлексии на библейские темы, то Пастернак – удивительно объективен. Тексты Писания в его стихотворениях живут, как драгоценные камни в оправе – не теряя собственного блеска, они приобретают и что-то еще: настроение и те образы и идеи, над которыми размышляет поэт. В итоге и сам библейский сюжет, мимо которого легко пройти, потому что «я это уже много раз слышал», обретая новые краски, остается в сознании читателя. Среди «Стихотворений Юрия Живаго» библейским сюжетам формально посвящены шесть – «На Страстной», «Рождественская звезда», «Чудо», «Дурные дни», «Магдалина I», «Магдалина II», «Гефсиманский сад». Но, поскольку в нашу задачу не входит академический анализ стихотворного цикла, мы выберем из них произвольно лишь те, которые соотносятся с идеями и настроением Страстной седмицы. Великий Понедельник Чудо Он шел из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим. Колючий кустарник на круче был выжжен, Над хижиной ближней не двигался дым, Был воздух горяч, и камыш неподвижен, И Мертвого моря покой недвижим. И в горечи, спорившей с горечью моря, Он шел с небольшою толпой облаков По пыльной дороге на чье-то подворье, Шел в город на сборище учеников. И так углубился он в мысли свои, Что поле в уныньи запахло полынью. Всё стихло. Один он стоял посредине, А местность лежала пластом в забытьи. Все перемешалось: теплынь и пустыня, И ящерицы, и ключи, и ручьи. Смоковница высилась невдалеке, Совсем без плодов, только ветки да листья. И он ей сказал: «Для какой ты корысти? Какая мне радость в твоем столбняке? Я жажду и алчу, а ты – пустоцвет, И встреча с тобой безотрадней гранита. О, как ты обидна и недаровита! Останься такой до скончания лет». По дереву дрожь осужденья прошла, |
| Сердце сжалось. Женя ждала, когда начнут озвучивать планы отбирать детей у тех, кто их не прививает. Это ж значит «не заботятся о ребёнке»! Подвергают его жизнь опасности из-за своей отсталости, тараканов в голове, шапочки из фольги! (Про шапочку ей в соцсетях ежедневно писали. Потешались. Потом, через два года, двое из потешавшихся внезапно умерли. Ни с того, ни с сего. Один встал утром с постели и тут же упал, вторая в офисе за столом скончалась. Привитые, им не было и сорока). Но это потом. А сейчас “передовые, продвинутые, современные” правили бал... C соседями началось всё так. Переехав из огромного Торонто в Оттаву, Женя обнаружила, что это маленькая деревня. Торонто – бизнес-город, население крутится-вертится в собственных компаниях, а потому не только мало замечает: что там у соседей, но и у себя на приусадебном участке не видит ни бревна, ни соломинки. В Оттаве же, набитой госслужащими, после пяти вечера и все выходные население свободно. К чтению книг оно не особенно привержено, развлечений не сказать, чтобы было много, а потому оно высаживает цветы и кустарники вокруг домов и наблюдает. Скошена ли у соседей трава, кто приехал (“ау, на дворе карантин, что за дела?”), кто уехал (“а к вашему дому пока вас не было подходил мужчина, коробку к дверям поставил, он вам кто?”). Бдят. Овца овце пастырь. Так вот, соседи-французы начали воспитание неразумной соседки с первой недели. Было чувство, что они не отходят от окон. Только Женя вышла из дома и завернула за угол, чтобы пройти на свой участок позади дома, вылетела соседка – симпатичная сероглазая дама лет пятидесяти пяти со светлыми волосами в пучок, и, широко улыбаясь, как принято, сообщила: “У тебя сбоку от дома выросла страшная трава”. Так и сказала: “Страшная”. Женя с любопытством пошла смотреть. Соседка за ней. Страшным оказался одинокий куст репейника. Чтобы иметь возможность его, колючий, выдернуть, Женя сперва растоптала стебель ногами в толстых резиновых тапках, а потом уже взяла рукой и выдернула. Обернулась на соседку, а та стоит с вытаращенными глазами, будто Женя живьём съела ежа. А что она предполагала? Что вызовут Службу спасения? |
| В Русской Православной Церкви понедельник Страстной недели называют “Понедельником Смоковницы” в память о необыкновенном чуде, с которого Иисус начал этот день (Мк 11:12–25; ср. Мф 21:18–22 и Лк 13:6–9). Пастернак рассказал эту историю своим современникам в Советском Союзе в двадцатом стихотворении из цикла, посвящённого Ларе, назвав его просто “Чудо”: Он шёл из Вифании в Иерусалим, Заранее грустью предчувствий томим. Колючий кустарник на круче был выжжен, Над хижиной ближней не двигался дым, Был воздух горяч и камыш неподвижен, И Мёртвого моря покой недвижим. И в горечи, спорившей с горечью моря, Он шёл с небольшою толпой облаков По пыльной дороге на чьё-то подворье, Шёл в город на сборище учеников. И так углубился Он в мысли свои, Что поле в унынье запахло полынью. Всё стихло. Один Он стоял посредине, А местность лежала пластом в забытьи. Всё перемешалось: теплынь и пустыня, И ящерицы, и ключи, и ручьи. Смоковница высилась невдалеке, Совсем без плодов, только ветки да листья. И Он ей сказал: “Для какой ты корысти? Какая Мне радость в твоём столбняке? Я жажду и алчу, а ты — пустоцвет, И встреча с тобой безотрадней гранита. О, как ты обидна и недаровита! Останься такой до скончания лет”. По дереву дрожь осужденья прошла, Как молнии искра по громоотводу. Смоковницу испепелило до тла. Найдись в это время минута свободы У листьев, ветвей, и корней, и ствола, Успели б вмешаться законы природы. Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог. Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда Оно настигает мгновенно, врасплох. Первые четыре строфы вводят читателей в атмосферу печали и одиночества, испепеляющей и обжигающей жары, человеческой бедности и стремления утолить жажду. Сцена действия изображена подробно со многими важными деталями и с некоторыми поэтическими вольностями. Например, Мёртвое море находится довольно далеко и совсем не видно с дороги между Вифанией и Иерусалимом. Однако следующие три строфы, с пятой по седьмую, рисуют встречу, которая в то же время является и судом. Темп убыстряется. После неспешного описания, которое соответствует скорости шага, следует резкий взрыв действия, очень краткий, острый и меткий, почти жестокий и шокирующий — каким и предстаёт описанный здесь Иисус. Герой “Чуда” является полной противоположностью антигероя “Гамлета”. Он активен, решителен, трезв, “наш герой сильный и нежный”, Тот, о Ком спрашивали кто же Сей, что и ветер и море повинуются Ему? (Мк 4:41). Поистине перед нами внушающее трепет стихотворение, ни на что не похожее в цикле. Другие комментаторы, за важным исключением Элизабет Дженнигс, просто обходят его стороной. |
| – Не боюсь я Сибири, – продолжает бормотать бродяга. – Сибирь – такая же Россия, такой же Бог и царь, что и тут, так же там говорят по-православному, как и я с тобой. Только там приволья больше и люди богаче живут. Все там лучше. Тамошние реки, к примеру взять, куда лучше тутошних! Рыбы, дичины этой самой – видимо-невидимо! А мне, братцы, наипервейшее удовольствие – рыбку ловить. Хлебом меня не корми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу. Ловлю я и на удочку, и на жерлицу, и верши ставлю, а когда лед идет – наметкой ловлю. Силы-то у меня нету, чтоб наметкой ловить, так я мужика за пятачок нанимаю. И Господи, что оно такое за удовольствие! Поймаешь налима или головля какого-нибудь, так словно брата родного увидел. И, скажи пожалуйста, для всякой рыбы своя умственность есть: одну на живца ловишь, другую на выползка, третью на лягушку или кузнечика. Все ведь это понимать надо! К примеру сказать, налим. Налим рыба неделикатная, она и ерша хватит, щука – пескаря любит, шилишпер – бабочку. Головля, ежели на бырком месте ловить, то нет лучше и удовольствия. Пустишь леску саженей в десять без грузила, с бабочкой или с жуком, чтоб приманка поверху плавала, стоишь в воде без штанов и пускаешь по течению, а голавль – дерг! Только тут так норовить надо, чтоб он, проклятый, приманку не сорвал. Как только он джигнул тебе за леску, так и подсекай, нечего ждать. Страсть, сколько я на своем веку рыбы переловил! Когда вот в бегах были, прочие арестанты спят в лесу, а мне не спится, норовлю к реке. А реки там широкие, быстрые, берега крутые – страсть! По берегу все леса дремучие. Деревья такие, что взглянешь на маковку, и голова кружится. Ежели по тутошним ценам, то за каждую сосну можно рублей десять дать. Под беспорядочным напором грез, художественных образов прошлого и сладкого предчувствия счастья жалкий человек умолкает и только шевелит губами, как бы шепчась с самим собой. Тупая, блаженная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях. Медленно и покойно рисует воображение, как ранним утром, когда с неба еще не сошел румянец зари, по безлюдному, крутому берегу маленьким пятном пробирается человек; вековые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами по обе стороны потока, сурово глядят на вольного человека и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и колючий кустарник заграждают ему путь, но он силен плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней, ни своего одиночества, ни раскатистого эхо, повторяющего каждый его шаг. |
|
|
