| А для евангельской лирики разработанного ритма нет. И Мей первым закрепляет за амфибрахием, разностопным причем амфибрахием, эту тему, и возникает семантический шлейф, который вызывает внутреннюю ассоциацию не просто с библейскими, а с евангельскими событиями. На горе первозданной стояли они, И над ними, бездонны и сини, Поднялись небосводы пустыни. А под ними земля – вся в тумане, в тени. И Один был блистательней неба: Благодать изливалась из кротких очей, И сиял над главою венец из лучей. А другой был мрачнее эреба… Теперь прочитаю сразу, чтобы показать, что Пастернак в этом смысле Мея читал внимательно и слышал отголоски. Он шел из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим. Колючий кустарник на круче был выжжен, Над хижиной ближней не двигался дым, Был воздух горяч, и камыш неподвижен, И Мертвого моря покой недвижим. И в горечи, спорившей с горечью моря… И так далее. Понятно, что в этом смысле Пастернак приходит на готовенькое. Он уже на той вершине, куда привел огромный путь, начавшийся еще в пушкинскую эпоху, путь проработки языка, проработки ритма, высвобождения внутренней литературной энергии. Пастернак уже может говорить абсолютно свободно. Если бы этот путь не был пройден, то, несомненно, великий лирический цикл стихотворений доктора Юрия Живаго, к которому мы сейчас перейдем, не был бы реализован. Но до этого и помимо этого нужно было пройти еще одну стадию в старом, антично-библейском смысле слова – это тематические проработки, проработки тематических ассоциаций. Сам Пастернак, не будучи человеком церковно-укорененным, не ассоциируя себя внутренне с церковью, тем не менее, одну из ранних своих книг (книгу, которая, собственно, и сделала его большим лирическим поэтом) не случайно назвал «Сестра моя – жизнь». Понятное дело, что это «Цветочки св. Франциска Ассизского», которые были изданы по-русски незадолго до этой книги с предисловием его доброго товарища Сергея Дурылина. Сергей Дурылин позже станет священником, через какое-то время то ли снимет с себя сан, то ли нет (до сих пор мы точно не знаем, снял ли он с себя сан или нет), станет историком Малого театра и автором книги о Нестерове, это была сложная фигура. Пастернак, прочитав «Цветочки св. Франциска Ассизского», называет свою книгу «Сестра моя – жизнь» – словами Франциска. Но смыкает несколько тем – тема радостного христианства. |
| 2. Фотиния приводит в порядок внутренность пещеры и территорию вокруг нее Немного отдохнув, я соорудила из веток дрока метлу и подмела пещеру. Затем, собрав траву и мягкие ветки кустарника, устроила ложе и прилегла, поскольку уже наступила ночь. Я немного боялась, но не людей, поскольку там никто не ходит, да и не может пройти. Ты сам видел, это место непроходимо по причине густого тростника, кустарника и колючек. Но я боялась зверей. Впрочем, я слышала, что все звери, даже лев, боятся огня, поэтому в течение многих дней поддерживала горящий огонь днем и ночью. А почему бы нет, когда дров у меня было несметное количество? На следующий день, после прочтения утреннего последования, я поклонилась Небесному Отцу и, взяв в руки топор, начала очищать пространство вокруг пещеры, чтобы устроить некое подобие двора. Десять дней подряд я рубила кусты и колючки. Очистив место, я оставила, как видишь, в качестве стены колючий кустарник, устроив выход, через который вошла вовнутрь, положив вместо двери связку из ветвей, так что нахожусь в безопасности внутри своего убежища. Затем спустилась к Иордану и срубила бревна, из которых соорудила сень для тени снаружи пещеры. 3. Пища Да, я вижу все это, но чем же ты питалась? – О, Небесный Отец заботится о всяком своем творении. В пустыне растет разных видов зелень, такая как большая горчица, сельдерей, лук-порей, вершки, мелагр, дикая цветная капуста и всякая другая. А у иорданского берега среди разного тростника растет и сахарный тростник, который мы едим сегодня на трапезе. Также я не испытываю недостатка в зерне и бобовых. – Ты не пробовала изготовить хлеб? – Да, пробовала, взяв вместо жернова два камня, но хлеб не выходит хорошим, поскольку не получается хорошо размолоть зерно. Я измельчаю пшеницу ударами и готовлю блугурион 17 , как именуют его в монастырях Святой Горы. Но главной моей пищей являются корни сахарного тростника и его нежные ростки. Сахарный тростник очень питателен. Среди иорданского тростника он встречается редко. Но мне удалось вырастить достаточное его количество, перенося его корни и высаживая на моем огороде близ Иордана. |
| — Но ведь теперь у тебя много денег, — сказала она, стараясь его успокоить. — И все равно этого мало… — начал он с безудержной злостью. Потом рассмеялся: — Мне всегда будет для ровного счета не хватать трех пенсов. — Почему же именно трех пенсов? — Как-то я взялся отнести чемодан одному человеку от Ливерпульского вокзала до Блэкфрайрского моста. Подрядился за шесть пенсов — ты не смейся, это я серьёзно, — деньги мне нужны были позарез. Но он не постеснялся уплатить мне всего три пенса, да и то медью, а не серебром. С тех пор, сколько бы я ни заработал, ничто не возместит мне недоплаченные три пенса. Эти слова как-то неподобающе звучали в устах человека, только что изрекавшего поучения о святости труда. Они резали слух Мейзи, которая предпочитала, чтобы ей платили восторженными рукоплесканиями, имеющими истинную ценность уже хотя бы потому, что все до них так падки. Она вынула кошелёчек и с самым серьёзным видом извлекла оттуда трехпенсовик. — Вот, — сказала она. — Я хочу сама уплатить тебе, Дикки, и пускай это никогда больше тебя не тревожит: ведь это такой пустяк. Ну что, теперь ты получил сполна? — Получил, — ответил земной апостол бескорыстного творчества, принимая монетку. — Я вознаграждён тысячекратно, и отныне вопрос исчерпан. Эту монетку я повешу на свою часовую цепочку и не расстанусь с ней до конца жизни. А ты, Мейзи, сущий ангел. — Мне что-то надоело сидеть на месте, да и зябко становится. Боже правый! Накидка вся побелела, и твои усы тоже! Я даже не заметила, какой сегодня мороз. Пальто Дика покрылось на плечах лёгким налётом инея. Он и сам забыл о холоде. Оба дружно рассмеялись, и этот смех положил конец всяким серьёзным разговорам. Чтобы согреться, они побежали прочь от моря через пустырь, потом остановились поглядеть на прилив во всем его великолепии при лунном свете и на колючий кустарник, который чернел близ берега. Дик испытывал особенное удовольствие от того, что Мейзи воспринимает цветовые оттенки точно так же, как и он — улавливает голубизну в белом тумане, сиреневый проблеск в серых сумерках, — и все вокруг представляется ей не уныло однообразным, а играющим тысячами разных красок. |
| Развращение русского народа совершалось весьма успешно. То, что переживала Россия, Краснов воспринимал как Божью кару: «Если был Господь— наложил Он наказующую руку на Русскую землю. За охлаждение к вере, за равнодушие к пролитой христианской крови...» («Largo», 185). Охватывая единым взором Россию, страшною видит писатель её судьбу. «Кажется, такой ужас был всеми пережит, так ясно показал Господь, что такое Россия без Царя, что давно пора было бы всем объединиться и искать этого Царя, но нет,— никакого единения, никакого согласия не было между этими несчастными, травимыми врагом и судьбою людьми. Каждый брёл, пробивая свою тропу сквозь колючий кустарник не русских партий, сквозь топи марксизма, социализма и анархизма, в ту ловушку, что поставили ему масоны и жиды. Страдания России и страдания русских в стране, покорившейся сатане во образе коммунистов, и страдания русских в “белых” армиях среди предательства и измены были так велики, что мировая история не знает им равных, и только в Библии можно прочитать о такой же жестокой мести и издевательстве евреев над покоряемыми ими народами. Жид мстил России и истреблял русский народ, пакостил ему душу» («Выпашь», 283-284). Основа русского народа— крестьянство. Но и деревня являет для Краснова вид печальный: «Бедные деревни, избы без стёкол, где в окнах соломой или бумагой заменены выбитые шибки, порушенные огорожи ободранных садов, испитые горем и голодом лица старых, источённые пороком, пьянством лица молодых— везде матерная ругань, щегольство грубостью, озорством, визг гармоники, пьяные частушки, красные тряпки над избою клубом-читальней и везде среди развала, крика, шума и возни, рабий страх, готовность предать, убить, защищая свою шкуру. Дикая была деревня» («Выпашь», 524). И вот кажется: нет России, она исчезла: «...Её нет, вы понимаете, это выдумать надо: нет России!.. Слышите, ни России, ни Русских нет, есть— Советы и есть советские...» («Подвиг», 443). Осмысляя прошлое и настоящее Русской земли, народа, Краснов не пытается всё свалить только на врагов-развратителей, но трезво сознаёт и собственную русскую вину за произошедшее: виновны сами тем, что слабея верою поддались соблазну. |
| Он вскинул на меня глаза, в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист. — Нет, ни за что, это невозможно! — вырвалось у него. — Но ведь я буду с тобою! — Нет, ни за что! — повторил он. Я смерила его презрительным взглядом. — Князь Юлико! — гордо отчеканила я. — Отныне вы не будете моим пажом. Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому. Не знаю, как мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти, но раз эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от нее я уже не могла. Но мне было страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг Юлико. Он отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна и даже обрадовалась этому, соображая, что вся слава этого «подвига» достанется в таком случае мне одной. В моих мыслях я уже слышала, как грузинские девушки спрашивают своих подруг: «Которая это — Нина Джаваха?» — и как те отвечают: «Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти». — Или: «Кто эта девочка?» — «Как, вы не знаете? Ведь это — бесстрашная княжна Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!» И произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворенной гордости и тщеславия. К Юлико я уже не чувствовала больше прежнего сожаления и симпатии. Он оказывался жалким трусом в моих глазах. Я перестала даже играть с ним в войну и рыцарей, как делала это вскоре по приезде из аула дедушки. Но заниматься много мыслью о Юлико я не могла. В моей душе созрело решение посетить Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам. И вот страшная минута настала. Как-то вечером, простясь с отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь колючий кустарник к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться по скользким ступеням, поросшим мхом, к руинам крепости было делом нескольких минут. Сначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости. |
| В душе этой малообразованной, не приученной думать женщины зарождались смутные сомнения, которые в свое время терзали Жана: не эта ли иссушенная земля, не отшельническая ли жизнь заставляли ее, несчастную, жаждавшую воды, вздевать голову, тянуться к воде вечной? Ноэми вытерла влажные руки платком с черной каемкой и поглядела на пыльные башмаки, потом вниз на молодые папоротники, похожие на лапы с растопыренными пальцами. Подняв глаза — в лицо пахнуло ржаным хлебом с мызы, — Ноэми, задрожав, вскочила на ноги: перед домом стоял такой знакомый двухколесный экипаж. Сколько раз в узкую щель между ставнями глядела она с восторгом на сверкавшие на солнце оси его колес! Ноэми стряхнула с платья песок. Экипаж покачивался. Вскрикнула сойка. Окруженная роем мошкары, Ноэми, не шелохнувшись, во все глаза смотрела на дверь, готовую вот-вот отвориться. Приоткрыв рот, с комком в горле, она ждала, подобно бессловесному послушному животному, когда появится молодой человек. Дверь наконец открылась, Ноэми вглядывалась в полумрак дома, где двигались неясные тени. Знакомый голос на местном наречии предписывал принимать огромные дозы йодной настойки. А вот и сам доктор: на солнце блеснули пуговицы его охотничьей куртки. Арендатор взял лошадь под уздцы и сказал, что сейчас самое опасное время года: могут случиться пожары, сушь, трава под деревьями не зазеленела, в ландах уже нет воды... Молодой человек натянул поводья. Почему Ноэми так отпрянула? Какая-то сила не давала ей шагнуть навстречу, тащила назад. Ноэми спряталась в высоких зарослях вереска. Колючий кустарник царапал руки. На мгновение она замерла, прислушиваясь к шуму удалявшегося экипажа, уже скрывшегося из вида. Разумеется, избегая встречи с доктором, Ноэми думала о том, что городок вознегодует, перестань она играть роль примерной вдовы. И потом, из-за завещания господина Жерома ее родня никогда не согласится на такой, по словам мадам д " Артьял, необдуманный брак. Но Ноэми преодолела бы все эти препятствия, когда бы ее не обуздывала иная сила, с которой не могло совладать ее влечение к доктору. |
| На следующий день Мальчик-Звезда продолжил свои поиски. Когда он проходил через селения, дети дразнили его, а крестьяне не позволяли ему даже спать в амбаре, боясь, что от него может сесть плесень на зерно. И нигде не мог он узнать ничего о нищенке, которая была его матерью. Три полных года бродил он по свету и нигде никогда не встречал ни любви, ни сострадания, ни милосердия; весь мир обошелся с ним так же, как поступал он сам в дни своей гордыни. И вот однажды он подошел к городу, расположенному на берегу реки. Воины, стоявшие на страже у городских ворот, грубо крикнули ему: — Что нужно тебе в нашем городе? — Я разыскиваю свою мать, — отвечал он, — и молю вас, дозвольте мне войти в город. Но сколько он ни умолял его пропустить, они так и не сжалились над ним и стали колоть его своими пиками. Затем подошел некто в кольчуге, украшенной золотыми цветами. Он спросил воинов, что здесь происходит, а потом сказал: — Мы продадим это мерзкое создание в рабство, и цена его будет равна цене сладкого вина. А в это время мимо проходил какой-то страшный и злой с виду старик и, услыхав эти слова, он сказал: — Я заплачу за него эту цену, — и, заплатив, взял Мальчика- Звезду за руку и повел в город к себе домой. На следующее утро старик, который на самом деле был одним из самых искусных и коварных волшебников Ливии, хмуро оглядел Мальчика-Звезду и сказал: — В том лесу, что неподалеку от ворот этого города, скрыты три золотые монеты: из белого золота, из желтого золота и из красного золота. Сегодня ты должен мне принести монету из белого золота. Поспеши, на закате солнца я буду ждать тебя у ворот моего сада. И Мальчик-Звезда вышел из калитки и направился к лесу. В лесу рос колючий кустарник и злая крапива, больно ранившие ноги Мальчика-Звезды. А главное, он нигде не мог найти монету из белого золота. Вот солнце село, и он побрел домой, горько плача, ибо знал, какая участь его ожидает. Но когда он подходил к опушке леса, до него долетел крик. И, позабыв о своей беде, он побежал на этот крик и увидел маленького Зайчонка, попавшего в силок. Мальчик-Звезда сжалился над ним и освободил его из силка. |
| — Мы племя пастушье и неба послы, Пришли вознести вам обоим хвалы. — Всем вместе нельзя. Подождите у входа. Средь серой, как пепел, предутренней мглы Топтались погонщики и овцеводы, Ругались со всадниками пешеходы, У выдолбленной водопойной колоды Ревели верблюды, лягались ослы. Светало. Рассвет, как пылинки золы, Последние звезды сметал с небосвода. И только волхвов из несметного сброда Впустила Мария в отверстье скалы. Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла. Ему заменяли овчинную шубу Ослиные губы и ноздри вола. Стояли в тени, словно в сумраке хлева, Шептались, едва подбирая слова. Вдруг кто-то в потемках, немного налево От яслей рукой отодвинул волхва, И тот оглянулся: с порога на деву Как гостья, смотрела звезда Рождества. 19. РАССВЕТ Ты значил все в моей судьбе. Потом пришла война, разруха, И долго-долго о тебе Ни слуху не было, ни духу. И через много-много лет Твой голос вновь меня встревожил. Всю ночь читал я твой завет И как от обморока ожил. Мне к людям хочется, в толпу, В их утреннее оживленье. Я все готов разнесть в щепу И всех поставить на колени. И я по лестнице бегу, Как будто выхожу впервые На эти улицы в снегу И вымершие мостовые. Везде встают, огни, уют, Пьют чай, торопятся к трамваям. В теченье нескольких минут Вид города неузнаваем. В воротах вьюга вяжет сеть Из густо падающих хлопьев, И чтобы во-время поспеть, Все мчатся недоев-недопив. Я чувствую за них за всех, Как будто побывал в их шкуре, Я таю сам, как тает снег, Я сам, как утро, брови хмурю. Со мною люди без имен, Деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, И только в том моя победа. 20. ЧУДО Он шел из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим. Колючий кустарник на круче был выжжен, Над хижиной ближней не двигался дым, Был воздух горяч и камыш неподвижен, И Мертвого моря покой недвижим. И в горечи, спорившей с горечью моря, Он шел с небольшою толпой облаков По пыльной дороге на чье-то подворье, Шел в город на сборище учеников. И так углубился он в мысли свои, |
| Развращение русского народа совершалось весьма успешно. То, что переживала Россия, Краснов воспринимал как Божью кару: «Если был Господь — наложил Он наказующую руку на Русскую землю. За охлаждение к вере, за равнодушие к пролитой христианской крови…» («Largo», 185). Охватывая единым взором Россию, страшною видит писатель её судьбу. «Кажется, такой ужас был всеми пережит, так ясно показал Господь, что такое Россия без Царя, что давно пора было бы всем объединиться и искать этого Царя, но нет, — никакого единения, никакого согласия не было между этими несчастными, травимыми врагом и судьбою людьми. Каждый брёл, пробивая свою тропу сквозь колючий кустарник не русских партий, сквозь топи марксизма, социализма и анархизма, в ту ловушку, что поставили ему масоны и жиды. Страдания России и страдания русских в стране, покорившейся сатане во образе коммунистов, и страдания русских в “белых” армиях среди предательства и измены были так велики, что мировая история не знает им равных, и только в Библии можно прочитать о такой же жестокой мести и издевательстве евреев над покоряемыми ими народами. Жид мстил России и истреблял русский народ, пакостил ему душу» («Выпашь», 283-284). Основа русского народа — крестьянство. Но и деревня являет для Краснова вид печальный: «Бедные деревни, избы без стёкол, где в окнах соломой или бумагой заменены выбитые шибки, порушенные огорожи ободранных садов, испитые горем и голодом лица старых, источённые пороком, пьянством лица молодых — везде матерная ругань, щегольство грубостью, озорством, визг гармоники, пьяные частушки, красные тряпки над избою клубом-читальней и везде среди развала, крика, шума и возни, рабий страх, готовность предать, убить, защищая свою шкуру. Дикая была деревня» («Выпашь», 524). И вот кажется: нет России, она исчезла: «…Её нет, вы понимаете, это выдумать надо: нет России!.. Слышите, ни России, ни Русских нет, есть — Советы и есть советские…» («Подвиг», 443). Осмысляя прошлое и настоящее Русской земли, народа, Краснов не пытается всё свалить только на врагов-развратителей, но трезво сознаёт и собственную русскую вину за произошедшее: виновны сами тем, что слабея верою поддались соблазну. |
| Тогда как улеглись все и беспечные болгары захрапели, я несколько раз замечал, что матросы подходят к борту, у которого стоял винный бочонок. Никаких подозрений в рассуждении матросских переходов взад и вперед не родилось тогда в моей голове. На следующий день утром шумно поднялись наши болгары, чинно помолились Богу и приветствовали друг друга. Некоторые из них, вероятно, от вчерашней пирушки чувствовали себя не совсем хорошо: они были смутны и невеселы. Я следил за каждым из них со стороны. Наконец старший подходит к бочонку и со самым ласковым видом берется за него – только что же? В бочонке ни капли вина! Болгарин потряс опорожненною посудою, значительно переглянулся со своими товарищами и, подошедши к ним, перешептался. Это меня заняло. Смотрю – и другой болгарин подходит и трясет бочонком, не булькнет ли вино! Они сомнительно переглянулись между собою и, удивленные, ошеломленные похищением драгоценной амброзии, молча и грустно расселись по своим койкам. Тогда только пришла мне на мысль неоднократная ночная осада матросами винного бочонка. Я искренно пожалел бедных болгар и удивился их скромности, потому что они никому ни слова не выговорили о похищении их лозного вина. Афон. Ватопед – история монстыря Вечером того же дня мы были в Ватопеде. Ватопед самый богатый из монастырей Афона ; жаль только, что он штатный, поэтому-то и г. Давыдов видел здесь много старцев румяных и веселых. Жизнь в штатных монастырях, как я писывал вам, не совсем соответствует строгости иноческих законоположений. Первоначальное основание Ватопеда приписывают Константину Великому , а возобновление, после разрушения от богоотступника Иулиана, Феодосию старшему в 390 году. «Ватопед» в русском переводе имеет двоякое значение: «дитя в кустарнике», или «колючие кустарники», потому что греческое слово ватос, значит «колючий куст» (такими кустами, признаться, очень богата Святая Гора), а педи – «дитя»; но если в последнем слове, «педион», удержать вместо еа простое е, тогда выйдет – «равнина, занятая колючими кустарниками». Здешние предания усваивают Ватопеду первое значение, то есть «дитя в кустарнике», и рассказывают на это вот какую повесть. |
|
|
