| — На этом спасибо, — молвил бригадир, — а что про мореходство сказалось, на том простите! Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал, что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колесцах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой забаве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго, даже умучились, а до обеда все еще много времени остается. — Ах, прах те побери! Здесь и солнце-то словно назад пятится! — сказал бригадир, с негодованием поглядывая на небесное светило, медленно выплывающее по направлению к зениту. Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая на “деревянного дела пушечку”, угрожал всех своих амфитрионов перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо. — Пустое ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не я, твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то чтоб за экое орудие взяться! Время между тем продолжало тянуться с безнадежною вялостью. Обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать. — Никак солнце-то высоко взошло! — сказал бригадир, просыпаясь и принимая запад за восток. Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время, но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад. — Слава Богу! не видали, как и день кончился! — сказал бригадир и, завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз. На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч. |
| – Мадемуазель Эсмеральда! – сказал поэт. – Заключим перемирие. Я не актуариус Шатле и не буду доносить, что вы, вопреки запрещениям и приказам парижского прево, носите при себе кинжал. Но все же вы должны знать, что восемь дней назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате штрафа в десять су за то, что носил шпагу. Ну да меня это не касается; я перехожу к делу. Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без вашего согласия и разрешения, только дайте мне поужинать. В сущности Гренгуар, как и господин Депрео, был «весьма мало сластолюбив». Он не принадлежал к породе грубоватых и развязных мужчин, которые берут девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был противником крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Приятная беседа с глазу на глаз и добрый ужин, в особенности, когда человек голоден, казались ему великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения. Цыганка оставила его речь без ответа. Состроив презрительную гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда пчелка спрятала свое жало. Скоро на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные яблоки и жбан браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша бешеный стук его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его любовь обратилась в аппетит. Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним, явно поглощенная какими-то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям. Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности. Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе осталось несъеденным всего одно яблоко. – А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? – спросил он. Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взор на сводчатый потолок комнатки. «Что ее там занимает? – спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда глядела цыганка. – Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного в центре свода. Черт возьми! С ним-то я вполне могу соперничать». |
| — Я покажу Вам как-нибудь его, — закончил Дима свой рассказ. Мы приехали к «Лоскутной». Письмо шестнадцатое. Кустарный музей. «Ушедшее» На следующее утро нам пришлось отложить нашу поездку за город, так как за ночь выпало так много снега, что ехать не только на автомобиле, но даже на саночках-беговушечках нечего было и думать. Намеченную поездку на сегодня мы заменили посещением кустарного музея Московского Земства, где в этот раз была выставка кустарных художественных изделий Московской и других губерний. Интерес к русскому кустарю и к прикладному искусству значительно вырос за последний год. Русский кустарь — это русский мужичок, русская крестьянка, наша Русь былая, Русь сермяжная. Во всем кустарном производстве выливалась творческая душа народа, созданная столетиями. Из колыбели седой старины выковалась, проявилась, обозначилась и в рисунках плетеных кружев кружевниц Ярославской, Вологодской, Костромской губерний и в Оренбургском платке, тонком, как паутинка, пять на пять аршин, в обручальное кольцо продергивающемся, а теплым как печка, из верблюжьей шерсти изготовленном; и в деревянных изделиях Вятской, Московской и других губерний. Посмотрите, и чего, чего тут только нет! Игрушки, Ваньки-встаньки, Матрешки деревянные по шести и по двенадцати одна в другую вкладываются, или яйцо складное, пасхальное, в четверть высоты, а начни раскрывать, так еще из него вынешь двадцать четыре яичка, до величины голубиного, и все-то они раскрываются, открываются, в разные цвета окрашены и на столе стоят. Зверье заводное на дощечках, на колесиках, за ниточку для малышей катать, упряжки в одиночку, парой, тройкой и зимние и летние, и водовоз с бочкой тут же. Да нет, всего не перечесть! Вы не забудьте, не только игрушки, но и все работы кустаря ручные, ножом простым, пилкой, долотом и всякими ручными инструментами сработана. А резьба по дереву? Вот блюдо с райской птицей, или с рыбой заморской причудливой, тут и жбан для браги, кубки и ларчик с секретом, лампы, рамки, шкатулки причудливых форм, а вот еще лаковая красная деревянная посуда. |
| Я ходила тихая, внутренне глубоко горящая. “Страшно впасть в руки Бога Живого” — порой я испытывала ужас от почти молниеносного исполнения сказанного в молитве или прощения, которое я едва успевала пролепетать. Ясно, до боли, ощущала я невидимую близость и присутствие кругом меня святых и умерших близких. Между прошлым и моею жизнью в настоящем легла неизгладимая черта. То, что я пережила и переживала, было характерно для очень многих в тот период. Властный призыв Божий слышали очень многие. Горе, страдания, а, главное, произволение Божие, привели на путь Господень тысячи заблудших душ. Наша церковная жизнь, быстро ушедшая в катакомбы, очень напоминала первые века христианства. Охваченные восторгом новобращенные люди бесстрашно становились на работу в Божием вертограде, не взирая ни на какие опасности, не боясь никаких мучений и преследований. Люди науки, искусства, все прежние ренегаты смиренно падали на колени и земно кланялись вновь обретенному в их сердце Богу. Молодежь встрепенулась и широкой волной хлынула в Дома Божии. Из уст в уста передавались рассказы о чудесных примерах Промысла Божия. Приведу несколько таких рассказов: 1. Поезда в то время были бесплатные. Народу набивалось в вагоны уйма. Среди других ехал один коммунист, — рьяный безбожник. В вагоне полная тьма; среди людей и мешков протискивается с трудом железнодорожник. В руках у него огарок. Он ищет “контрабанды” — продуктов, чем поживиться. По дороге переворачивается какой-то жбан: жидкость разливается по полу и по вещам. Он тычет в нее свечей, чтобы узнать, что это такое. Оказывается — бензин. Все вспыхивает. Огонь и дым охватывают битком набитый людьми вагон. Поезд мчится быстро. Люди вопят, задыхаются, в ужасе давят друг друга. Зима, окна закрыты наглухо. Среди этого кошмара, партиец, чувствуя приближение смерти, в отчаянии закричал: — “Николай Угодник, если ты существуешь, спаси меня!” — и потерял сознание. Очнулся он невредимым на железнодорожной насыпи… Поезд умчался дальше, увлекая с собой объятый пламенем вагон с горящими в нем людьми. Вскоре человек этот уже был священником, умер в Соловках. |
| — Я тоже приношу жалобу на рыцаря Красной стрелы, — сказал он. — Я надеюсь, что на этот раз никто его не сможет защитить. — Слушай, епископ, мы утомились. Может, отложим на следующий раз? — Нет, ваше величество. Он совершил страшное преступление. — Ну, тогда говори, епископ. — Мы хотели сжечь одну ведьму. Вдруг появился этот рыцарь, разогнал стражу, затоптал костер, освободил ведьму, посадил ее на коня и ускакал! В зале наступило гробовое молчание. Алиса поняла, что этого преступления Пашке не простят. — Он дьявол, — в полной тишине раздался голос камергера. И все зашептали: — Дьявол, дьявол… — На плаху его! — рычал король, отбрасывая жбан с компотом. — На костер! Никакой пощады! Он мое государство хочет загубить! — Плохо дело, — сказал шут. — Разрешите, я спрошу, — услышала Алиса тихий голос вдовствующей Изабеллы. — А где же тот рыцарь? Кого вы будете жечь и казнить? — Да, кстати, где он? — спохватился король. — Почему его до сих пор не привели? Почему я его не знаю? И вообще, откуда он к нам явился? — Вот видите, — сказала Изабелла. — У меня возникло подозрение, что это просто-напросто романтически настроенный юноша из другого королевства. Он еще не научился отличать настоящие рыцарские подвиги от баловства. А ведьма его, наверно, околдовала. Вы же знаете, как легко опытной ведьме околдовать юного рыцаря. — Не слушайте, король, — сказал епископ. — Во-первых, это неопытная ведьма. Ей всего три года. А во-вторых, давно пора присмотреться к королеве Изабелле. Она ведь тоже из другого королевства. — Да, надо разобраться… — растерялся король. Но тут на помощь королеве-мачехе пришел шут: — Осторожнее, ваше величество. Сегодня они съедят вашу мачеху, а завтра за вас примутся. — Правильно! — закричал король. — Не сметь обижать мою любимую матушку. И вообще, разбор жалоб окончен. Поймаем рыцаря, тогда и займемся им. Все начали вставать из-за стола. — Созывайте рыцарей! — приказал король. — После третьего гонга чтобы все были на стадионе. Не терплю опозданий. — Ох, отравил бы я вас, — сказал злобно епископ, проходя мимо Изабеллы. |
| Вследствие неукротимого эгоизма, самоуправства и разделений, славянские племена подчинены иноземной власти. «Болгары, сербы, хорваты, говорит Крижанич, уже давно сгубили свое государство, силу, язык и весь разум. Они не разумеют, что такое народная честь, не думают о ней, и сами себе никак не могут помочь; нужна внешняя сила, чтобы поставить их на ноги и включить в число народов». Но лучшим доказательством этой истины служат поляки, самый даровитый и своенравный народ, где «что жбан, то пан!» и каждый шляхтич вредит государству тщеславным: «liberum veto!» Мы видели, что и Русь, вследствие разделений, едва не погибла». Древние писатели свидетельствуют, что между славянами постоянно господствовали различные мнения, и что они ни в чем не были согласны между собою 61 . Если одни согласятся в чем-нибудь, то другие тотчас нарушают их определение; потому что все они питают друг к другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому». Такое разделение и сварливость славян проистекали, между прочим, из их свободного быта, разрозненности племен; они-то и заставили их призвать чужеземную власть. Лучшим выражением эгоизма, самоуправства и сварливости русских служит своеволие князей и бояр, особенно местничество, так много причинявшие зла России. Самоуправство и сварливость неразлучны с забиячеством, ибо гнев, не сдерживаемый рассудком, прибегает к физической силе в решении спора. И русские всегда были склонны к забиячеству и драке. «Русская правда», при всей краткости своей, подробно разбирает вопрос о побоях; она и начинается положением о смертоубийстве. Домострой хорошо изобразил склонность русских к забиячеству, говоря: «не должно бить за всякую вину, по уху, ни по виденью, ни под сердце кулаком, ни пинком, не колоть посохом, не бить деревянным и железным (орудием)». Склонность к забиячеству высказывалась невольно в поединках, ссорах, наездах, играх и в религиозных спорах. Русские прибегали к поединкам в тяжбе и вообще в спорах, которых нельзя было распутать судебным порядком. |
| Летом Достоевские ездили в Троицкую лавру. Но с покупкой в 1831 г. небольшого именьица поездки к Троице были заменены поездками на дачу, в имение. В Москве, при больнице, также был большой сад. И дети летом, весной и осенью почти всё свободное время проводили на воздухе. Ф. М. Достоевский в этот детский период был необыкновенно живой, «юркий» и увлекающийся мальчик. По его собственным словам, он любил в детстве «выказываться силою, ловкостью и т. п.». Пришлось им однажды видеть «бегуна» – человека, показавшего своё искусство бегать. «Бегун» бегал, держа во рту платок, напитанный спиртом. После этого маленький Фёдор постоянно носился по аллеям громадного больничного сада с носовым платком во рту. А в имении больше всего увлекались дети игрою в «диких», придуманной Фёдором. Они засаживались в кусты, размалёвывали своё тело и «сражались», как настоящие «дикие». Однажды они даже не явились к обеду, и мать принесла им еду в кусты. Дети были в восторге, что могли наконец пообедать, как дикари, без ножей и вилок. В деревне всё время общались они с простым народом. Принимали участие в уборке хлеба. И маленький Фёдор был общим любимцем крестьян. Живой, добрый, простой – он положительно внушал им нежность. Деятельная любовь к людям и тогда уже светилась в нём. Брат его Андрей вспоминает: «...верхом удовольствия его было исполнить какое-либо поручение или сделать одолжение и быть чем-нибудь полезным. Я помню, что одна крестьянка, вышедшая на поле жать, вместе с маленьким ребёнком в люльке, пролила нечаянно жбанчик воды, и бедного ребёнка нечем было напоить. Брат сейчас же взял жбанчик, сбегал в деревню (версты 1 1 / 2 ) за водою, и принёс, к радости матери, полный жбан воды» 7 . Детское сближение с народом, по словам самого Достоевского, не изгладилось в нём никогда. Оно положило в его душе фундамент веры в народную правду, проповедником которой он впоследствии стал. Вера эта сначала была безотчётной, после каторги стала сознательной. Достоевского отдали в пансион Чермака 8 , а потом – в Петербургское инженерное училище. |
| Итак – графиня – тоже ветряная мельница, только с тихими крыльями: о пользе Миссии и Церкви с нею поговорить – к стене горох, а можно довольствоваться в разговоре с нею союзами и междометиями: «да, разумеется, конечно, будто бы? в самом деле!» и прочее подобное. Мельница будет молоть о «папаше», о себе и прочих любезных для графини предметах. – Что ж – пусть живет хоть для вида! Вреда от нее нет, а пользы кое-что перепадет, поди (в нравственном, конечно, смысле, в материальном малость убытку будет). «Фухейся» все еще продолжают свое существование, даже проповедуют. – Цуда катехизатором. А крестить, мол, как? Об этом совещаются; и находят, что и у католиков и протестантов можно окреститься. – Вот ветвь отломленная от крошечной еще, но все же живой веточки Церкви Христовой! И – умрут! Иссохнет последний сок, имеющийся еще от общения с Церковью и смерть! Не жалость ли? А что поделаешь! Есть истины, которые не нужно доказывать, – так они ясны. Таковы – о молитве святым, о молитве за умерших. Представить семейство, где дети разных характеров и достоинств, по не все ли только любовью отца существуют и приближаются к нему… У протестантов же святые – похожи на безучастного старшего сына в притче о блудном, – сие тоже относительно умерших. – Тоже относительно икон. История (финикияни и зло удаляющаяся любезность) катакомбы, здравый смысл, – все за иконы. 16/28 июня 1885 И выходит, что приехала сюда наша Ольга Ефимовна исключительно для своего удовольствия и для отрады миссионеров; шляпа о. Анатолий, паточный о. Владимир, жидко-сладкий о. Гедеон – все имеют ее как жбан, куда изливают каждый долю своих совершенств, а она тоже этим услаждается, ибо имеет всю волю разливаться конфеткой о «папане», о всем, исключая единого на потребу – миссийского дела! Какой все это червоточиной отзывается и как отвратительно! Не буду я навещать ее, – ну ее совсем! Надоела как горькая редька! Когда хоть малое что любезное для Миссии выкажет, тогда буду. Миссионеры же пусть услаждаются ею, и она ими, – вреда тут нет – хоть и пользы, что от свиста ветра! |
| — Тять!.. А скоро в этой самой школе грамоте-то можно научиться? — А как стараться будешь, голубь мой, — отвечает отец, затачивая голенище. — Вот твой отец так в две недели грамоту превозмог… Если ты мозговитый — в отца, так в месяц выучишься… Наука-то, она вещь мудреная, сынок, это не сапоги подбивать… Да… Ты в науку-то вникай поприлежнее. Не срами нашу губернию. Когда объясняют что, ты уши-то шире растопырь, не развешивай… Старайся. Лоб искровяни, а своего добейся, учиться не будешь — на глаза не показывайся… Запорю!.. Решительную минуту я задумался и пил чай с баранками несколько пасмурный. Мать меня поглаживала по голове, угощала брусничным вареньем, но это меня не веселило. — Ну, пей же, сынок, поскорее. Пей, голубчик… одеваться сичас надо в школу… — Подождите! — отвечал я грубо, медленно потягивая чай. — Не обвариться же мне для вас… Успеете с козой на торг!.. Небось — обрадовались… Одели на меня ситцевую рубашку с горошками, сапоги с голенищами, дали гривенник, благословили и повели меня в школу. Митрошка Митрошка, угловатый и молчаливый мальчик в длинных отцовских брюках, с вихрами всклокоченных волос на большой, похожей на жбан голове, был сыном пьяницы портного Клима Филатова. Родился Митрошка кругленьким, румяным, с серыми умными глазами, с серьезным вдумчивым личиком. Когда бабка приняла его от матери, свила в пеленки, ошептала молитвами и положила в люльку, Митрошка, как большой и понятливый, серьезно огляделся вокруг, чмокнул губками и глубоко, по-мужицки вздохнул. — Чевой это ты вздыхаешь, андельская душенька? — любовно спросила его слабая и больная мать. — Настоящий дьякон соборный будет!.. Ишь грудастый да сурьезный какой… Весь в отца! — с умилением говорил Клим, с гордостью поглядывая на своего первенца. — И лоб отцовский, и глаза как у меня… — Сравнил яичницу с колокольней! — недовольно заметила жена. — Сам ты, как еж… Стямлой, как палка с набалдашником, опухший весь от пьянства-то, — а он-то, цветочек, как херувим, как яблочко наливное!.. На радость ли родился мой болезный? — скорбно спрашивала мать Митрошку. |
| – Ничего, вашбродь, грешно жаловаться. Полфунта мяса и теперь есть. И фунт сала на неделю. Цыж незаметно делал различие, что настоящие офицеры только с подпоручика, их называл “вашблагородь”, а прапорщиков – “вашбродь”. Но так это быстро языком, ухватить некогда. Налил густо заварного да опять же пахучего в подпоручикову глиняную кружку. Заваривал Цыж по два раза в день, оттого всегда духовито. А сахар у господ офицеров – в сахарнице. И тарелки убирая, и со стола вытирая: – Что ещё, вашблагородь, прикажете? – Мёду жбан! – протрубил Чернега. А Цыж, уже с пепелиной в волосах, улыбаясь, тряпку белую – на рукав, как полотенце трактирный половой: – Так что, рой отлетел, вашбродь. Мёд – на тот год. Этим тоже владел Цыж – что война любит весёлый дух. Знал он, что у господ офицеров всегда заботы и неприятности. Может, и своих у него доставало, а покушать подать не просто надо, но весело: как будто домой пришли, к жёнке. А стеснение – постоянное, что тебе услуживает годный тебе в отцы. Привыкнуть к этому невозможно. И к печке покосясь – приготовлено всё и там аккуратно, улыбнулся подпоручик: – Ничего больше не надо, иди ложись. Да, только вот что: найди Благодарёва и скажи – пусть он ко мне придёт… ну, через полчаса. На очищенном протёртом столе разложась теперь пошире, читал дальше. Тут шла пачка приказов по цынге. Цынга схватила бригаду в середине лета: хлеба, каш, мяса и рыбы вдосталь, но ни зелени, ни молодого картофеля, и не накупить в соседних сёлах, а привозить самим из Империи запрещено распоряжением Главнокомандующего. Да не только из-за пищи, но от постоянных ночных работ весны и лета, от недостатка отдыха разразилась цынга внезапно, и болели и сдавали многие, и не так быстро было придумано, разрешено и устроено: отбирать слабосильных и предрасположенных, помещать в санатории Земсоюза, где ждал их полный отдых и зелень; частям добывать картофель, капусту и бураки собственным попечением, даже и внутри Империи. И вот уже цынга отошла, а запоздалые приказы настаивали и настаивали: сколько раз в день и как именно проветривать землянки; добавлять окна, строить нары, на земле солдатам спать не давать или прокладывать ветки под матами; и как кого когда отводить на отдых… |
|
|
