| Вдруг она насторожилась… Из темноты послышался нерешительный оклик: – Олимпиада Николаевна! Старушка наклонилась к окну, но никого не было видно. Прошла минута в молчании, и опять из темноты раздался тот же оклик: – Олимпиада Николаевна! Я не узнавал теперь голоса Автономова. Он звучал мягко и робко. – Кто тут? – встрепенулась вдруг старуха. – Кто меня зовет?.. – Я это… Автономова не припомните ли?.. Когда-то были знакомы… – Какого тебе, батюшка, Автономова… Нет у нас такого… Не знаю я… Я, батюшка, сейчас людей позову. Федосья, а Федосья!.. Беги сюда… – Не зовите, матушка… я вас не побеспокою… Неужто Автономова забыли?.. Генашей звали когда-то… Старуха поднялась с места и, взяв свечу, высунулась с нею из окна. Ветра не было. Пламя стояло ровно, освещая кусты, стены дома и морщинистое лицо старухи с очками, поднятыми на лоб… – Голос-то будто знакомый… Да где ж ты это?.. Покажись, когда добрый человек… Она подняла свечу над головой, и луч света упал на Автономова. Старуха сначала отшатнулась, но… В это время дверь открылась, и в комнату вошла другая женщина. Старуха ободрилась и опять осветила Автономова… – Хорош, – сказала она безжалостно… – Женишок, нечего сказать… Зачем же это ты тут под окнами шатаешься?.. – Мимоходом, Олимпиада Николаевна… – Мимоходом, так и шел бы мимо… Смотри, хозяин вернется, собак спустит. Она захлопнула окно и спустила занавеску… Кусты сразу погасли… Фигура Автономова исчезла в темноте. Нам тоже не мешало подумать об отступлении, и мы быстро спустились с пригорка… Через несколько минут с колокольни послышались удары… Кто-то, по-видимому, хотел показать, что на погосте есть люди… Андрей Иванович шел молча и в раздумье. Иван Иванович бежал, задыхаясь, вприпрыжку и сдерживая приступы кашля… Когда мы удалились на порядочное расстояние, он остановился и опять произнес с невыразимой тоской: – Автономова-то потеряли… В его голосе слышалось такое отчаяние, что мы с Андреем Ивановичем приняли в нем невольное участие и, остановившись на дороге, стали тоже вглядываться в темноту. |
| – Куда идти-то?.. Пока ставили самовар, я попросил домашних собрать сколько было лишней одежды и белья и предложил моим спутникам переодеться. Автономов легко согласился, свернул все в один узел и сказал: – Потому надо в баню… Я, разумеется, не возражал. Из бани оба странника вернулись преображенными. Иван Иванович в слишком широком пиджаке и слишком длинных брюках, со своими жидкими косицами, удивительно походил на переодетую женщину. Что касается Автономова, то он не удовольствовался необходимым количеством одежды, а надел все, что было предложено для выбора. Таким образом на нем оказалась синяя косоворотка, блуза, два жилета и пиджак. Косоворотка виднелась над воротом блузы и внизу, так как она была длиннее. Над нею выступали края блузы, а пиджак составлял как бы третий ярус… За чайным столом Иван Иванович страдал до такой степени, что из жалости мы разрешили ему удалиться со своей чашкой в кухню, где он уселся в уголку и немедленно приобрел жалостные симпатии нашей кухарки. Автономов держался развязно, называл мою мать синьорой и схватывался с места при всяком случае, чтобы чем-нибудь услужить… После чаю он самодовольно огляделся с ног до головы в зеркало и сказал: – В эдаком костюме зять мною не пренебрежет… Пойду навестить сестру… Она тут живет недалечко. Котомочку позвольте, синьора, оставить у вас в передней. Когда он шел через двор к воротам, за ним испуганно выбежал Иван Иванович. После короткого разговора Автономов позволил бедняге следовать за ним на некотором расстоянии. Через короткое время Иван Иванович вернулся один. Птичье лицо его сияло изумлением и восторгом. – Приняли-с, – сказал он, радостно захлебываясь. – Истинная правда-с. Действительно-с… сестра, настоящая. И зять… Может, угодно вам самим пройти, будто ненарочно… Сами увидите-с… Истинный Бог: в палисадничке сидят… Угощают… по-родственному. Сестра плачет от радости… И из груди маленького странника понеслись странные звуки, похожие и на истерический смех и на плач! Через час явился и Автономов, преображенный и торжественный. Подойдя ко мне, он горячо схватил мою руку и до боли сжал ее… |
| – Я посижу, – ответил я. – С дармоедами, видно, веселее… – И Андрей Иванович кинул на меня взгляд, полный горечи, как будто желая вложить в мою душу сознание неуместности моего предпочтения. – Веселее, – ответил я. – Ну, и наплевать. Счастливо оставаться в хорошей канпании. Он нахлобучил шапку и широко шагнул вперед, но, пройдя немного, остановился и, обернувшись, сказал с негодованием: – Не зовите никогда! Подлый человек – не пойду с вами больше. И не смейте звать! Отказываю. – Звать или не звать – это дело мое… а идти или не идти – ваше. – Сурьезный господин! – мотнул странник головой в сторону удаляющегося. – Не одобряют нас, – как-то горестно не то вздохнул, не то пискнул маленький человечек. – Не за что и одобрять, пожалуй, – равнодушно заметил проповедник и обратился ко мне: – Нет ли папиросочки, господин? – Пожалуйста. Я протянул ему портсигар. Он взял оттуда две папироски, одну закурил, а другую положил рядом. Маленький странник истолковал это обстоятельство в смысле благоприятном для себя и не совсем решительно потянулся за свободной папироской. Но проповедник совершенно спокойно убрал папиросу у него из-под руки и переложил ее на другую сторону. Маленький человечек сконфузился, опять что-то стыдливо пискнул и запахнулся халатом. Я подал ему другую папироску. Это сконфузило его еще более, – его худые прозрачные пальцы дрожали; он грустно и застенчиво улыбнулся. – Не умею просить-с… – сказал он стыдливо. – Автономов и то меня началит, началит… Не могу-с… – Кто это Автономов? – спросил я. – Я это – Геннадий Автономов, – сказал проповедник, строго глядя на маленького сотоварища. Тот потупился под его взглядом и низко опустил желтое лицо. Жидкие косицы свесились и вздрагивали. – По обещанию здоровья ходили, или так? – спросил у меня Автономов. – Так, из любопытства… А вы куда путешествуете? Он посмотрел в пространство и ответил: – В Париж и поближе, в Италию и далее… – И, заметив мое недоумение, прибавил: – Избаловался… шатаюсь беспутно, куда глаза глядят. Одиннадцать лет… |
| На пустом берегу, в который лениво плескалась река, оказалось мертвое тело. Подойдя ближе, я узнал в нем моего знакомого: маленький странник лежал в своей ряске, грудью на песке, с раскинутыми руками и неестественно повернутой головой. Он был смертельно бледен, черные косицы слиплись на лбу и на висках, а рот полуоткрылся. Мне невольно вспомнилось это лицо, оживленное детским восторгом от пения пташки на холмике. Сам он, с своим длинным, заострившимся носом и раскрытым ртом, удивительно напоминал теперь замученную и раздавленную птицу. Автономов сидел над ним, покачиваясь, и в его взгляде виднелся испуг. Явственный винный запах стоял в воздухе… Окинув взглядом подошедших людей и не узнав меня, он вдруг затормошил лежащее тело. – Вставай, товарищ, пора в путь… Участь странника – вечное странствование. Он говорил опять напыщенным тоном и нетвердо поднялся… – Не хочешь?.. Смотри, Ваня, брошу! Уйду один… Староста, с медалью на груди, спешно подошедший к группе, положил ему руку на плечо. – Погоди уходить… Протокол надо составить… Что за люди… Автономов с иронической покорностью снял свою мурмолку и отвесил поклон. – Сделайте одолжение, ваше сельское превосходительство… Сверху послышался удар колокола. В монастыре призывали к вечерней молитве. Удар прозвенел, всколыхнул жаркий воздух, пронесся поверх кудрявых верхушек дубов и осокорей, лепившихся по склонам, и, замирая уже, коснулся сонной реки. На мгновение звук опять окреп, ложась на воду, и, казалось, чуткое ухо ловит его полет к другому берегу, к синеющим и подернутым мглою лугам. Все сняли шапки. Только Автономов повернул голову на звон и погрозил кверху кулаком. – Слышишь, Ваня, – сказал он, – зовет тебя отец-настоятель… Благодетель твой… Теперь, чай, примет… Удар за ударом, густо и часто, звеня и колыхаясь, падал сверху на реку торжественно и спокойно… 1889 На Волге I Выйдя на палубу бежавшего вверх парохода, Дмитрий Парфентьевич вздохнул полной грудью. День кончался, солнце висело над лесистой горой. Картина реки была величава и спокойна. Где-то далеко свистел пароход, беляна расселась на стрежне широко и грузно и, казалось, не движется, точно сонная купчиха. На плотах зажигались огоньки костров – плотовщики варили себе ужин. Две небольшие барки, сцепившись борт о борт и поставленные наискось к течению, шли сплавом, чуть-чуть покачиваясь над зеркальною гладью реки, и под ними, зыблясь и колыхаясь, повисло их отражение в синеющей глубине. Когда струя от парохода, широко разбежавшись, коснулась этого отражения, оно вдруг изломалось и разлетелось. Казалось, что зеркало разбилось внезапно, и долго шевелились и сверкали его осколки. |
| – Водки не пейте, я вам говорю! – проговорил он еще мрачнее и опять исчез в темноте. Рюмка у солдатки дрогнула и расплескалась. Она глядела в окно испуганными глазами. – С нами крестная сила, – что это такое? Всем стало неловко. Водка приходила к концу, и вопрос состоял в том, потребуем ли мы еще и развернемся окончательно, или на этом кончим. Иван Иванович посмотрел на меня с робкой тоской, но у меня не было ни малейшего желания продолжать этот пир. Автономов сразу понял это. – Действительно, не пора ли в путь, – сказал он, подходя к окну. – Чать, на дворе-те дождик, – произнесла солдатка, глядя как-то в сторону. – Нет. Облака порядочные… да, видно, сухие… Собирайся, Иван Иванович. Мы стали собираться. Первым вышел Иван Иванович. Когда, за ним, я тоже спустился в темный крытый двор, – он тихо сказал, взяв меня за руку: – А тот-то, долговязый. Вон у ворот дожидается. Я действительно разглядел Андрея Ивановича у калитки. Автономов с котомкой и своим посохом вышел на крыльцо, держа за руку солдатку. Обе фигуры виднелись в освещенных дверях. Солдатка не отнимала руки. – Только от вас и было? – говорила она разочарованно. – Мы думали – разгуляетесь. – Погоди, в другой раз пойду, – разбогатею. Она посмотрела на него и покачала головой. – Где-поди! Не разбогатеть тебе. Так пропадешь, пусто… – Ну, не каркай, ворона… Скажи лучше: дьячок Ириней все на погосте живет? – Шуровской-то? Живет. Ноне на базар уехал. Тебе на што? – Так. А… дочь у него была, Грунюшка. – Взамуж она выдана. – Далеко? – В село в Воскресенское, за диаконом… Одна ноне старушка-те осталась. – Ириней, говоришь, не возвращался? – Не видали что-то. – А живет богато? – Ничего, ровненько живет. – Ну, прошай!.. Эх ты, Глаша-а! – Ну-ну! Не звони… Видно, хороша Глаша, да не ваша. Ступай ужо – нечего тут понапрасну. В голосе деревенской красавицы слышалось ласковое сожаление. За воротами темная фигура Андрея Ивановича, отделившись от калитки, примкнула к нам, между тем как Автономов обогнал нас и пошел молча вперед. |
| – Через вас я приобрел опять родных… Кажется… то есть вот! До гроба… Он еще крепче сжал мою руку, потом судорожно отбросил ее и отвернулся. Оказалось, что, поверив преображению Автономова, зять, человек не без влияния в консистории , решил похлопотать о нем. Оставалось только добыть из Углича какие-то бумаги и… – И сюда, обратно! Кончено странствие, синьор… И тебя, Ваня, не оставлю… Получишь у меня угол и пищу… Живи… Я в должность… Ты уберешь квартиру, то… другое… Я слушал эти разговоры, и невольное сомнение закрадывалось в душу, тем более что Автономов опять вернулся к высокопарному стилю и все чаще употреблял слово «синьор»… Перед вечером оба ушли «в Углич, за бумагами». Автономов дал торжественное обещание явиться через неделю «для начатия новой жизни»… «Неужто для этого «чуда» нужно было так немного?» – с большим сомнением думал я… IX Погода круто изменилась… Чудесная ранняя весна, казалось, сменилась вдруг поздней холодной осенью… Дождь лил целые дни, и ветер метался среди ливня и туманов. В одно такое холодное утро, проснувшись довольно поздно и стараясь сообразить время, я услышал легкую возню и странный писк в сенях у дверей. Открыв их, я увидел в темном углу что-то живое. Увы! это был Иван Иванович. Он весь издрог, посинел и смотрел на меня умоляющими, робкими глазами. Так смотрит только запуганное и близкое к гибели животное. – Слабость опять? – спросил я кратко. – Слабость, – ответил он покорно и кротко, стараясь запахнуться. На нем была опять невозможная хламида, голова была не покрыта, а на ногах лапти на босу ногу… Вскоре явился и Автономов. Он был пьян и неприятно развязен. Говорил изысканными высокопарными оборотами, держался, как давний приятель, и по временам в воспоминания о наших похождениях вставлял пикантные намеки относительно некоей солдатки… В глазах проступало злое страдание, по которому я опять узнавал оратора монастырского двора и готовность на злые дерзости. О визите к сестре не было и речи… – Послушай… Любезная… – обратился он к прислуге. – Тот раз я тут у вас оставил хламидку… Хламидка еще годится… Несчастлив ваш подарок, – прибавил он, нагло глядя на меня. – Под Угличем ограбили нас… все как есть сняли. А валенками вас, видно, надул торговец… Кислый товар, кислый… Все развалились… |
| Мужик протер заспанные глаза и с удивлением оглядывал обступившую его компанию. – Откеда Бог несет? – С богомолья. – Ну, ну. Садитесь, – да ведь недалече подвезу я, мы ближние. – Не с мельницы ли? – Они вот были на мельнице, а я, вишь, порожнем. Садитесь, что ли. Мы уселись по сторонам телеги, свесив ноги. – А дозвольте спросить, – сказал наш возница, нахлестав лошаденку, – вы всю ночь, что ли, идете? – Всю ночь. – Ничего не слыхали ночью? – Собаки что-то лаяли, да только далеко. А что? – Так! На мельнице, слышь, затворы ночью подняло. Колеса чуть не поломало вовсе. – Кто поднял? – Понимай! Кто ночью-то у омутов озорует?.. У нас в деревнюшке по-суседству, сказывают, на ночлег просился. Мужик выглянул, а он и говорит: шишига я, пусти. – Бывает, – сказал Автономов, давно сбросивший свои украшения… – Никогда этого не бывает… Не поверю ни в жизнь… И тебе не приказываю верить, – горячо и решительно сказал мужику Андрей Иванович… – Обманывают вас, деревенских, прохвосты разные… Простота ваша… – Бывают которые и в Бога, и во святых не верют, – сказал Автономов в высшей степени поучительно и хладнокровно. Андрей Иванович скрипнул зубами и незаметно для мужика показал Автономову кулак. VIII Около полудня на такой же случайно встреченной под самым городом мужицкой телеге мы подъехали к моей квартире. Телега остановилась у ворот. Наша живописная компания обратила внимание нескольких прохожих, что, видимо, стесняло Андрея Ивановича… Я пригласил своих товарищей отдохнуть у меня и напиться чаю. – Спасибо, до дому недалече, – холодно ответил сапожник, вскидывая за плечо котомку, и потом спросил бесцеремонно, ткнув пальцем по направлению Автономова: – И этого тоже зовете? – Да, прошу и Геннадия Сергеевича, – ответил я. Андрей Иванович круто повернулся и, не прощаясь, зашагал по улице. Иван Иванович имел отчаянно испуганный вид, точно мое приглашение захлопнуло его, как западня птицу. Он смотрел умоляющим взглядом на Автономова, и стыд собственного существования мучительно сказывался во всей фигуре. Автономов спросил просто: |
| – Идет, – сказал Андрей Иванович, обладавший чисто рысьими глазами… И действительно, вскоре сзади на нас стала надвигаться странная фигура, точно движущийся куст. За поясом, на плечах и в руках у Автономова были целые пучки сирени, и даже мурмолка вся была утыкана цветами. Поравнявшись с нами, он не задержался и не выразил ни радости, ни удивления. Он шел дальше по дороге, и ветки странно качались кругом него на ходу. – Хорошо идти ночью, синьор, – заговорил он напыщенно, точно актер. – Поля одеты мраком… А вот в сторонке и роща… Смотрите, что за покой за такой! И соловей заводит песню… Он говорил, точно декламируя, но в его голосе все-таки слышались ноты растроганности… – Не угодно ли, синьор, ветку из моего садика?.. И театральным жестом он протянул мне ветку сирени… В стороне от дороги робко и нерешительно щелкнул соловей. Откуда-то издалека, в ответ на звон с погоста, медленно понесся ответный звон и звуки трещотки… Где-то на темной равнине лаяли собаки… Ночь сгущалась, начинало пахнуть дождем… – Жаль, – развязно заговорил вдруг Автономов. – Я вот тут отлучался, к погосту… Знакомый у меня на этом погосте живет, приятель… Был бы дома – всем нам был бы ночлег и угощение… Старуха звала ночевать… да что… без хозяина… Иван Иванович поперхнулся. Сапожник иронически фыркнул… Автономов, вероятно, догадался, что мы видели несколько больше, чем он думает, и, обратясь ко мне, сказал: – Не судите, синьор, да не судимы будете… Чужая душа, синьор, потемки… Когда-нибудь, – прибавил он решительно, – поверьте, я все-таки побываю в этом месте… И буду принят… И тогда… – Что же тогда? – Ах… было бы только чем угостить… Напьемся мы тут до потери образа… И учиню я тогда над ним безобразие… – А это зачем? – Так! Сравнялось бы для меня это место с другими. А то все еще, синьор, за душу тянет… Прошлое-с… И он пошел вперед быстрее… Мы миновали стороной небольшую деревнюшку и поравнялись с последней избой. Маленькие окна слепо глядели в темное поле… В избе все спали… Автономов вдруг направился к окну и резко постучал в раму… За стеклом неясно мелькнуло чье-то лицо. |
| Zeitverachtung aber ein Laster sei. «Introversion» heiflt Bei den Spezialisten der Zustand, von dem ich hier spreche, Und bezeichnet das Tun eines Schwachlings, der sich den Pflichten Seines Lebens entzieht und im Selbstgenuβ seiner Traume Sich verliert und verspielt und den kein Envachsener ernst nimmt. Nun, so werden von Menschen und Zeiten die Guter verschieden Eingeschatzt, und es sei mit dem Seinen ein jeder zufrieden. («Но я — я поэт, и плачу лишениями, может статься — жертвами (на то поставил меня Бог), за право не просто жить в наши дни, но часто уходить от времени и вне времени дышать в пространстве; некогда это ценилось и называлось отрешенностью или священным безумием, а нынче не ценится, ибо нынче время в цене, а презрение к времени — порок. «Интроверсией» именуется у специалистов то состояние, о котором я здесь говорю: так ведет себя слабосильный, уклоняющийся от обязанностей своей жизни и забывающий себя в самоцельном наслаждении своими грезами, которого никто из взрослых не примет всерьез. Что же, люди и эпохи по–разному оценивают блага, и пусть каждый будет доволен своим».) ЛИТЕРАТУРА Аверинцев 1971 — С. С. Аверинцев. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (Противостояние и встреча двух творческих принципов)//Типология и взаимосвязи литератур древнего мира. М., 1971. Аверинцев 1977а — С. С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. Аверинцев 19776 — С. С. Аверинцев. У истоков поэтической образности византийского искусства//Древнерусское искусство. Проблемы и атрибуции. М., 1977. Аверинцев 1979 — С. С. Аверинцев. Классическая греческая философия как явление историко–литературного ряда//Новое в современной классической филологии. М., 1979. Аверинцев 1981 — С. С. Аверинцев. Риторика как подход к обощению действительности//Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981. Автономова, Гаспаров 1969 — Н. Автономова, М. Гаспаров. Сонеты Шекспира — переводы Маршака//Вопросы литературы, 1969, 2. Ахматова 1968 — А. Ахматова. Сочинения в 3–х томах, т. 2. Мюнхен—Париж, 1968. |
| Zeitverachtung aber ein Laster sei. «Introversion» heiflt Bei den Spezialisten der Zustand, von dem ich hier spreche, Und bezeichnet das Tun eines Schwachlings, der sich den Pflichten Seines Lebens entzieht und im Selbstgenu β seiner Traume Sich verliert und verspielt und den kein Envachsener ernst nimmt. Nun, so werden von Menschen und Zeiten die Guter verschieden Eingeschatzt, und es sei mit dem Seinen ein jeder zufrieden. («Но я – я поэт, и плачу лишениями, может статься – жертвами (на то поставил меня Бог), за право не просто жить в наши дни, но часто уходить от времени и вне времени дышать в пространстве; некогда это ценилось и называлось отрешенностью или священным безумием, а нынче не ценится, ибо нынче время в цене, а презрение к времени – порок. «Интроверсией» именуется у специалистов то состояние, о котором я здесь говорю: так ведет себя слабосильный, уклоняющийся от обязанностей своей жизни и забывающий себя в самоцельном наслаждении своими грезами, которого никто из взрослых не примет всерьез. Что же, люди и эпохи по-разному оценивают блага, и пусть каждый будет доволен своим».) Литература Аверинцев 1971 – С. С. Аверинцев . Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (Противостояние и встреча двух творческих принципов)//Типология и взаимосвязи литератур древнего мира. М., 1971. Аверинцев 1977а – С. С. Аверинцев . Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. Аверинцев 19776 – С. С. Аверинцев . У истоков поэтической образности византийского искусства//Древнерусское искусство. Проблемы и атрибуции. М., 1977. Аверинцев 1979 – С. С. Аверинцев . Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда//Новое в современной классической филологии. М., 1979. Аверинцев 1981 – С. С. Аверинцев . Риторика как подход к обощению действительности//Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981. Автономова, Гаспаров 1969 – Н. Автономова, М. Гаспаров. Сонеты Шекспира – переводы Маршака//Вопросы литературы, 1969, 2. Ахматова 1968 – А. Ахматова. Сочинения в 3-х томах, т. 2. Мюнхен-Париж, 1968. |
|
|
