| В самом деле, исповедание виры, предложенное Кальвином, было подписано всеми членами итальянской общины с клятвенным обещанием не изменять ему, отказавшиеся же подписать оставили город. Быть может и действительно водворилось бы спокойствие в Женеве, тем более что антитринитарии потеряли всякую симпатию как у большинства проповедников, так и у женевского сената, если бы одно обстоятельство, совершенно случайное, но растравило незаживших ещё ран. Раз один из проповедников, произнося с кафедры проповедь, между прочим упомянул, что на всех противящихся подписанию исповедания веры он смотрит как на ариан или как на последователей Сервета и Георгия Бландраты 205 . Подобный неосторожный поступок со стороны проповедника крайне раздражил одного из тех шести членов итальянской общины, которые откалывались от подписания вероисповедания 18-го мая. Человек этот был Валентин Гентилий – последний в ряду ревностных поборников антитринитарных начал XVI века в Женеве. Родом из неаполитанской области, он получил соответственное духу времени образование, скоро увлёкся идеями реформаторов, был в числе членов коллегии в Виченце, и вместе с другими бежал от проследования инквизиции в Женеву, надеясь здесь быть полезным Кальвину 206 . Находясь в дружественных отношениях с Грибальдо и Бландратою, он вполне сочувствовал их стремлениям, втайне разделял их воззрения и если подписал вероисповедание 18-го мая, то лишь для того, как он сознавался, чтобы положить конец всяким спорам и раздорам 207 . Раздражённый тем, что его друзей причисляют к арианам и последователям Сервета, он почувствовал в себе непреодолимое желание выступить на защиту воображаемой им истины. „Я обращался, говорил он, к Единому Богу Израилеву, которого почитаю от всего сердца, я призывал Его открыть мне истину и освободить от всяких заблуждений, если только это угодно Его воле. Бог услышал мою молитву и раскрыл предо мною то, что прежде представлялось смутным и неясным» 208 . Теперь Гентилий уже чувствует себя как бы обязанным открыто засвидетельствовать истину, его совесть упрекает его за то, что подписью исповедания веры он как бы отвергал самую истину 209 . |
| Дикие народы Готы и Борады в 266 г. наводнив области Азии заняли и понтийский округ. Грабежи, насилия над женщинами, всякого рода неистовства со стороны варваров в общей сумятице деморализующим образом подействовали и на новопросвещенных христиан. Были примеры, что христиане вступали в общение с варварами, делили с ними хлеб – соль, за одно с ними нападали на своих соотечественников, или же, пользуясь смутным временем, удовлетворяли корыстолюбию своему, овладев имуществом бежавших и укрывавшихся, даже обращенных в рабство христиан. Естественно, что тотчас после того, как утих погром и местное население начало разбираться в своих делах, обнаруживались мало по малу личности, запятнавшие себя недостойным поведением, и судилище Св. Григория наполнилось обвинителями и обвиняемыми разного рода. Слава Григория, как мудрого и беспристрастного судьи и сама по себе достаточна была для того, чтобы соседние епископы, церкви коих потерпели подобное же бедствие, обращались к нему за советом как поступать в подобных обстоятельствах, не говоря уже о том, что в числе епископских кафедр Понтийского диецеза Неокесария скоро заняла видное положение. В ответ на запрос одного из таких епископов Св. Григорий и написал свои правила 20 . Таковы предметы, раскрываемые в 11-ти правилах Св. Григория. В «Книге правил» изд. Св. Синода Св. Григорию приписано еще 12-е правило, которого нет ни в печатной кормчей книге, и не подлинность которого признана Кормчею книгою Восточной церкви (Πηδαλιον 21 ). По содержанию своему, оно есть схолия, объясняющая сущность четырех степеней покаяния, бывших в употреблении в древней церкви, составленная по всей вероятности на основании 75-го правила Св. Василия Великого . Нельзя посему не признать весьма уместным следующего примечания редактора ( А. С. Павлова ) в изд. правил Св. Григория Обществом любителей духовн. просвещения: «Правила этого нет ни в греческом т. наз. аристиновом синопсисе, ни в нашей печатной Кормчей, представляющей перевод того же синопсиса, ни в древнейшей славянской рукописной кормчей (XII в.) содержащей в себе полный текст правил еще без всяких толкований и хранящейся в Московской синодальной библиотеке (под В греческих рукописях одинакового состава с сейчас указанною синодальною кормчею настоящее правило или вовсе не находится, или является в виде позднейшей схолии (см. |
| —262— может сделать из своих религиозных переживаний (Окончательных выводов (дискурсивных?). Внутренняя же психологическая тенденция к монотеизму несомненна. Личная религия (?) психологически монотеистична (ib. 100)». – Если далее согласиться с автором, что все «виды заклинаний» возвращают нас ко временам фетишизма, когда царил «timor», и след. еще не было настоящей религиозности (II, 189–190), то из сферы религии выпадет весь культ и мы останемся с одной «личной религией». Но, что же, наконец, представляет собой последняя? Если она исчерпывается смутным чувством любви к чему-то, или кому-то, притом как-то нам имманентному и ничуть не страшному, то не грозит ли нам опасность попасть в школу эротогенетиков? Но, здесь автор нас предупреждает: «религии сексуального характера, говорит он (на предыдущей странице сочинения они перечислены, – это: «египетские, ассиро-вавилонские, греко-римские и другие политеистические религии») не являются религиями в собственном смысле слова, а просто народными увеселительными обычаями или институтами, подобными современным каруселям, балаганам или опереточным театрам (II, 24)». Итак, вот куда привел г. Колосова его метод отбора, его принцип исключения одного в пользу незаконного преобладания другого. Исключенная им трансцендентность, под видом имманентной или личной религии, вновь проникла в его систему. Психологи религии, говорит он, «не увлекались в водоворот метафизических и философских абстракций. Они стояли на строго эмпирической почве, характеризуя религиозную психологию, как науку позитивную (I, 192)». С ним самим, однако, случилось как раз обратное. Чем же это объяснить? Ведь сам г. Колосов не собирался писать метафизическое исследование. Нам думается, что причины этого нужно искать отчасти в недостаточности его философской подготовки (что ясно и из вышеприведенных справок его по истории философии, полных вопиющих несообразностей), отчасти в том обстоятельстве, что ему пришлось иметь дело преимущественно с западными исследователями. Хотя последние большею частью действительно избегают погружаться в водоворот метафизических абстракций, как это правильно заметил |
| Какое же можно дать определение этой «религии духов»? Заключалась ли она в поклонении силам природы или в поклонении душам умерших? Правильнее будет сказать, что ни один из этих элементов не занимал в ней господствующего положения. Религия современных примитивных народов содержит в себе в равной степени и то и другое. Поэтому наиболее точным будет здесь определение Вл. Соловьева, данное в его исследовании о первобытном язычестве. Эту веру, в которой природа признавалась оживотворенной, в которой чтили тотемных покровителей и предков, в которой был и культ умерших, он назвал смутным пандемонизмом [ 75 ]. Этот пандемонизм отодвигает на задний план не только Божество, но и саму Богиню-Мать. Торжествует принцип плюрализма, согласно которому все и всюду имеет свое особое духовное начало. Это воззрение распространяется буквально на весь видимый мир. По представлению австралийских аборигенов, «вся та часть вселенной, которая представляет интерес для человека, объясняется существованием различных душ: эти последние время от времени принимают облик человека или биологических видов в явлении природы: они появляются перед людьми во сне и в видениях, как в воплощенном, так и в бесформенном состоянии. Это значит, что между духами и определенной формой их воплощения нет прочной связи. Духи могут символизироваться как предметами, сделанными рукой человека, так и естественными видами» [ 76 ]. Здесь — корни того странного, на первый взгляд, верования, которое получило в науке название фетишизма. Фетиши, т. е. священные предметы, сопровождают всю жизнь первобытного человека [ 77 ]. Это может быть и камень, и зуб животного, и даже череп родственника. В них обитают духи, и человек, обладающий фетишем, заручается их поддержкой. Как и тотемизм, вера в фетиши не есть какая-то особая религия, как думали некоторые исследователи. «Ясно, — говорит В. Шмидт, — что фетишизм сам по себе нигде не существует, и поэтому нет никаких этнологических оснований помещать его в качестве самостоятельной ступени в самом начале религии» [ 78 ]. Многие ученые сомневаются в правомерности даже самого термина «фетишизм» [ 79 ]. |
| Русская вольница, конечно, неистребима. Жила она в царской Москве, живет и в сталинской. Она прошумела бунтом первых лет революции, она кричит о себе разгулом, все время подрывающим основы коммунистической дисциплины, она живет в беззаветной удали русских летчиков, полярных исследователей. Все то, чем красна сейчас русская жизнь и русское искусство, напоминает о героических веках русского прошлого. Русская вольность – не то что свобода, но она спасает лицо современной России от всеобщего и однообразного клейма рабства. Натуры сильные ищут и находят выход своим силам. Наличие этих сил может давать надежду – сейчас еще далекую – на освобождение. Но сохранились ли самые глубокие – славянско-языческие пласты русской души? Этого мы не знаем. Могучий процесс рационализации убивает безжалостно все подсознательно-стихийное, засыпает все глубокие колодцы, делает русского человека поверхностным и прозрачным. Но до конца ли? Нет ли таких медвежьих углов, где еще живут старые поверия, не порвалась древняя связь с землей? Ведь сохранилось же знахарство и шаманство – о чем нам время от времени сообщает советская этнография. Почему же не сохраниться более смутным и тонким комплексам родовой пантеистической душевности? Знаем, что кое-что сохранилось, что недаром пишет Пришвин, – кто-то дол жен сочувственно читать его. Но не знаем, достаточно ли это сохранившееся, чтобы по-прежнему питать большую русскую литературу. Ибо в этом вся значительность этого темного, русского пятна. Исчезнет оно, и русская литература, может быть, навсегда утратит свои подземные ключи, свою глубину. Лишенная чувства формы, она никогда не сможет стать чем-либо, подобным латинскому и французскому гению – культурой законченного совершенства. Ее путь другой. Даже духовная глубина Достоевского приоткрывает карамазовскую и шатовскую глубину – земли... К сожалению, наш вопрос остается без ответа. И на этом безответном вопросе мы должны поставить точку – или многоточие – в предварительных поисках пореволюционного человека как основы будущей русской культуры. |
| Скоро Давида признали и другие колена Израилевы, пришли, поклонились – соперников у него больше не было. Он царь не только Иуды, но и Израиля. В Хевроне Давид не остался. Недалеко, к северу, был небольшой город, принадлежавший племени иевусеев. Он лежал на холме Мориа, на том месте, где некогда Авраам чуть было не принес в жертву Богу сына своего Исаака. Холм влек к себе Давида – не заветом ли того безраздельного подчинения, которое было на нем явлено? Иевусеи думали, что Давиду не взять их: хромые и слепые отразят его. Но они ошиблись, Давид именно взял крепость иевусеев Сион и поселился в ней, укрепил ее, положил начало городу, в котором чрез тысячу лет Спаситель взошел на Голгофу. Сквозь облака Ветхого Завета вновь тянет, тянет Давида к Новому. Это не значит, что в Иерусалиме начал он жизнь новозаветную. Всюду у него два направления: прежнее, ясное, в чем он родился. И лишь пробивающееся новое. Лишь смутным наитием чувствует он его, а живет в прежнем. Но не с тем великим спокойствием, как Авраам. «Помилуй мя Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое». Авраам совершенно целен и вполне первобытен. Он не может ничем терзаться. Это – море, горы, ветер. Для него трагедии нет. Он как бы не отделен от стихий. Давид же отравлен – первый человек нового времени. По внешности все в Иерусалиме устраивается по-прежнему: более могущественен царь – более может взять себе жен. Давид и взял, и жен, и наложниц, они рожали ему и сыновей, и дочерей. Он живет теперь в новом доме, выстроенном из камня и кедровых деревьев, присланных царем Тирским. Воюет удачно и отражает всегдашних врагов, филистимлян. Чувствует, что теперь царство его прочно, благословлено Богом. Но Ковчега Завета в Иерусалиме еще нет. Давид решил перевезти его туда из города Ваала, из дома Авинадава. Первое путешествие кончилось неудачно. Хотя народ и сам Давид «ликовали пред Господом» с кипарисовыми ветвями, цитрами, гуслями, тимпанами, бубнами – очевидно, пели и плясали, но произошло несчастие: «около гумна Нахона» волы неловким движением едва не опрокинули колесницу. Оза, сын Авинадава, сопровождавший Ковчег, подхватил его, стараясь поддержать. Но был убит на месте: не может смертный своевольно прикасаться к Богу! |
| Владимир Владимирович, основываясь на знании русской и мировой истории, глубоко проникая в суть нынешней политики, писал о возможном развитии событий в современной России: «Революционный период нашей истории, начатый в 1917 году старой «керенщиной», завершается. Теперь в России может наступить целебный для всех период имперской контрреволюции. Что произойдет: падение навязанной нам Западом либерально-демократической диктатуры или разрушение хрупкого государственного ядра будущей России - Великороссии, называемой ныне Российской Федерацией? Станем ли мы свидетелями возрождения России? Ответ на эти вопросы во многом зависит от нас. Несомненно одно - история Государства Российского вступила в свой решающий период. До конца нынешнего десятилетия нам может быть дано увидеть начало преображения России». Его слова, обращенные к нам, актуальны, словно сказаны только вчера. «Не могу молчать! Не будучи историком, философом, экономистом, я не претендую на то, что дал ответы на все вопросы, поставленные перед нами смутным временем. Однако, родившись донским казаком, став русским офицером, унаследовав от своих предков чувство любви к Отечеству, преданности Государству - Великой, Единой и Неделимой России, я не могу молчать. Не могу слышать, как те, которые еще вчера говорили о том, что патриотизм - последнее прибежище негодяев, заявляют о своем особом патриотизме. Знайте, что они используют свое последнее прибежище - лжепатриотизм, ибо ведают, что мировая закулиса допускает для нас с вами только патриотизм пьяных слез и балалайки (желательно в резервации), объявляя любое проявление русского самосознания фашизмом. Молчать далее - преступление, ибо развязка трагедии России близка. «Близъ есть при дверех». Будьте верны, тверды, едины и бдительны. Битва с силами тьмы в России вступает в заключительную стадию». 1990 г. Владимир Владимирович избран народным депутатом Московского городского Совета, а потом - председателем комиссии Моссовета по национальной политике, где совершенно определенно встал в оппозицию оголтелому сборищу набежавших в это государственное учреждение демократов всех мастей. Занимался законотворческой работой. Принимал самое непосредственное участие в подготовке закона «О реабилитации казачества», где, благодаря общим усилиям - его и других депутатов-патриотов, то самое казачество, о котором Троцкий заявил в 1919-м на партактиве Воронежской губернии, что оно «должно быть уничтожено как народ, способный к самоорганизации», по-прежнему существует. |
| В договорах с германскими императорами, которые не могли не считаться с тем, какую роль будет играть Венеция в натянутых отношениях между Восточной и Западной империей, каролингские и саксонские императоры были весьма щедры к Венеции и давали ей право свободных торговых сношений в Италии 76 . В особенности Венеция хорошо воспользовалась смутным временем Генриха IV, когда этот император, находясь в крайне затруднительном положении, лично прибыл в Венецию, где принял от купели дочь дожа и возобновил договоры своих предшественников. Весьма любопытно, что на этот раз сделаны ограничения морских сношений Западной империи: венецианцы имеют право торговать в имперских землях ubi voluerint 77 , а германцы могут проникать морским путем до пределов Венеции 78 . Но в особенности торговое влияние Венеции распространялось по областям, где господствовало византийское влияние, в пределах славяно-романских поселений по Адриатике. Усиление Венеции и развитие национальной политической организации с дукой (или, по местному произношению, с дожем) во главе дало республике материальные и военные средства, с которыми она приняла на себя задачу борьбы с пиратами и с этой целью захватила Лиссу, ныне Алессио, Рагуза также ранее других городов подпала под ее зависимость. Наконец, когда весной 1000 г. явился сюда венецианский флот, то духовные и светские представители островов и береговых городов Зары, Белграда, Трогира, Спалато и Рагузы дали венецианскому дожу Петру Орсеоло присягу на верность. Вместе с этим владетель соседней Хорватии прислал к дожу послов и выдал в заложники своего племянника. Первым следствием нового порядка было уничтожение пиратства, а дальнейшим – основание политической власти Венеции по берегам Адриатики. Дож присоединил к своему титулу наименование «далматинского», и с тех пор вошел в обычай торжественный акт обручения дожа с морем. Далматинские города много выиграли при указанном порядке вещей. Во главе городов стояли выборные приоры вместе с советом старейшин и епископом. |
| Процесс заселения монастырской вотчины продолжался до 50–60 годов XVI столетия, когда число тяглых сил монастыря достигло высшего для XVI века предела 66 . Но тягостное царствование Грозного заставило назреть давно подготовлявшийся кризиса в крестьянском быту, и к концу XVI века можно наблюдать исчезновение крестьянского населения из давно насиженных мест, его бегство из центра Руси к ее окраинам 67 . Одновременно пустела и кирилловская вотчина, хотя трудно решить, экономические ли условия или моровые поветрия 1574 и других годов были здесь главною причиною обезлюдение. Несомненно только, что особенно пустели к концу XVI века кирилловские земли Вологодского края, Пошехонья и южной части Белозерской области 68 . После прикрепления крестьян к земле (т. е. во 2-ой половине XVI века), многие монастырские поселки остались уже без жильцов, так что Борис Годунов для увеличения доходов монастыря усиливал обложение наличных тяглецов. Мор 1602 года также истребил не мало жилых поселений кирилловской вотчины 69 , а литовское разорение еще более обезлюдило ее 70 . – Но после литовского разоренья кирилловская вотчина Белозерского края стала по местам заселяться довольно быстро. Не смотря на убытки, понесенные в смутное время, монастырское хозяйство не было «до конца» уничтожено и среди обнищавших вотчинников сохранило способность оказывать поддержку поселенцам. С другой стороны и крестьянское прикрепление, фактически отсроченное смутным временем 71 , противодействовало пустению частно-владельческих земель, задерживая в них молодые рабочие силы. В промежуток времени с 1615 по 1626–1627 гг. население Вашкия 72 , Кемы (села Покровского) 73 , Мегры 74 , Куности 75 , почти удвоилось, a в Елизарове-Раменье более чем утроилось 76 . Увеличилось также число жильцов к 1625 году в Городище 77 и в Лозе 78 . Напротив, в менее крупных селах и их деревнях, напр. в Кивуе 79 , прирост подвигался менее быстро, хотя в общем к 134–135 году число жильцов Белозерской вотчины и стало вдвое более скученным 80 , сравнительно с 1615 годом. |
| Порой он опять впадал в усыпление, и тогда всё, что случилось с ним в последние дни, снова повторялось и смутным, мятежным роем проходило в уме его; но видение представлялось ему в странном, загадочном виде. Порой больной забывал, что с ним было, и удивлялся, что он не на старой квартире, не у старой хозяйки своей. Он недоумевал, отчего старушка не подходила, как бывало всегда в поздний сумеречный час, к потухавшей печке, обливавшей по временам слабым, мерцающим заревом весь темный угол комнаты, и в ожидании, как погаснет огонь, не грела, по привычке, своих костлявых, дрожащих рук на замиравшем огне, всегда болтая и шепча про себя, и изредка в недоумении поглядывала на него, чудного жильца своего, которого считала помешанным от долгого сидения за книгами. Другой раз он вспоминал, что переехал на другую квартиру; но как это сделалось, что с ним было и зачем пришлось переехать, он не знал того, хотя замирал весь дух его в беспрерывном, неудержимом стремлении… Но куда, что звало и мучило его и кто бросил этот невыносимый пламень, душивший, пожиравший всю кровь его? — он опять не знал и не помнил. Часто жадно ловил он руками какую-то тень, часто слышались ему шелест близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание скользило по лицу его, и любовью потрясалось всё его существо; чьи-то горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий, нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке; казалось, всё бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем… То как будто наступали для него опять его нежные, безмятежно прошедшие годы первого детства, с их светлою радостию, с неугасимым счастием, с первым сладостным удивлением к жизни, с роями светлых духов, вылетавших из-под каждого цветка, который срывал он, игравших с ним на тучном зеленом лугу перед маленьким домиком, окруженным акациями, улыбавшихся ему из хрустального необозримого озера, возле которого просиживал он по целым часам, прислушиваясь, как бьется волна о волну, и шелестивших кругом него крыльями, любовно усыпая светлыми, радужными сновидениями маленькую его колыбельку, когда его мать, склоняясь над нею, крестила, целовала и баюкала его тихою колыбельною песенкой в долгие, безмятежные ночи. |
|
|
