| В 1589 г. превысочайший престол патриарший стал рядом с царским. «Получилась картина поистине умилительная, когда эти два трона, царский и патриарший, стали рядом в Успенском соборе: престол царя и престол патриарха - перед престолом «Царя царствующих и Вечного первосвященника, прошедшего небеса». Так две власти верховные на земле, поддерживаемые одна другой, стали под сенью единой благодати Вседержителя Христа»(22). Симфония властей в ее русском варианте надолго стала хранительницей благочестия и силы Русского Монарха. Последовавшие вскоре события, связанные со Смутным временем, показали глубокую правоту Царя Феодора. Патриарший престол, остававшийся непоколебимым, в отличие от Царского Трона, на который покушались мятежные самозваны и иноземцы в смутное время, спас Россию. Естественная симфония властей, где одну ее сторону составляет власть Русского Самодержца, а с другой стороны, - не лично патриарх, а, например, Синод, как это было с момента упразднения патриаршего престола Петром 1 в 1721 г. и до восстановления патриаршества в 1917 г., когда первосвятительский трон в Успенском Соборе занял Святейший Патриарх Тихон, так и не была восстановлена. Симфония властей, разрушенная секулярным напором Петровского реформирования верховной власти, до сих пор не воссоздана, и Россия нуждается в ее полной реставрации. Дело в том, что патриаршество важнейшим образом отличается от синодальной практики во взаимодействии со светской властью. В этом кроется ответ на вопрос о том, является ли возможным говорить о симфонии властей в отсутствие первоиерарха. Синод - коллективный орган управления церковными делами. Он не обладает в отличие от Патриарха присущим только ему особым иерархическим авторитетом, который связан «с самим саном, а не с личными только качествами его носителя, которые способны лишь возвеличить или умалить его авторитет»(23). Патриаршество есть исторически возникшее установление церковное, имеющее твердую основу в каноническом и вероучительном предании и вызываемое потребностями развивающейся жизни церковной, но она, конечно, не могла бы сего совершить, если бы для этого не имелось достаточных оснований в ее природе и учении»(24). |
| 6 . В связи со всем этим разумно помнить, что тоталитаризмы не были простым бунтом подсознания с его «архетипами»; они получили свой исторический шанс лишь постольку, поскольку были абсолютно ложным ответом на вполне реальные вопросы, порожденные кризисом прежних идентичностей. Конец и последовавшее развенчивание тоталитаризмов дают нам в полной степени ощутить реальность самих вопросов. Только полная открытость навстречу вопросам, полная честность и трезвость в отношении них может действительно отнять шанс у возвращения тоталитарных тенденций в будущем. Воспитания интеллектуальной честности не заменит тренировка самых «правильных» готовых реакций на слова. Моя ностальгия Ах, не по «доброму старому времени», какое там; время моих начальных впечатлений – это время, когда мне, шестилетнему или вроде того, было веско сказано в ответ на мой лепет (содержание коего припомнить не могу) одним стариком из числа друзей семьи: «Запомни – если ты будешь задавать такие вопросы чужим, твоих родителей не станет, а ты пойдешь в детдом». Это время, когда я, выучась читать, вопрошающе глядел на лист газеты с признаниями подсудимых политического процесса, винившихся невесть в чём, а моя мама, почти не разжимая губ, едва слышно и без всякого выражения, сказала мне только два односложных слова, которых было более чем достаточно: «Их бьют». Это время, когда пустырь возле Бутиковского переулка, где потом устроили скверик, был до отказа завален теми обломками Храма Христа Спасителя, которые не сумели приспособить к делу при строительстве метро. Это время, когда я, подросток, воспринимал дверь той единственной комнаты в многосемейной коммуналке, где со мной жили мои родители, как границу моего отечества, последний предел достойного, человечного, обжитого и понятного мира, за которым – хаос, «тьма внешняя». О Господи, о чем говорить. Какая уж тут ностальгия. Но ведь и с теми временами, которых я не видел, – что ни выбери, хоть belle époque накануне 1914 года, хоть прошлое столетие, хоть какую-нибудь вовсе уж «умопостигаемую» или уму непостижимую старину, – как не чувствовать, насколько любое доброе старое время было страшным и смутным, как много опасностей таилось в уюте, как много нечистоты – в благонравии, как много жестокости – в благообразии. |
| Нового рода плен постиг наш город: даже и стены целы, а жители бедствуют хуже погоревших городов; нет ни одного варвара, не видно неприятеля, а они несчастнее пленников, и движение одного листа всех их пугает каждодневно. Это все знают, и не столько вразумились бы, если бы увидели город разрушенным, сколько (вразумляются) теперь, слыша об этом несчастии его. Итак, не думай, будто прочие города будут хуже. Нет, если бы ты разрушил другие города, и тогда не вразумил бы их так, как ныне, когда смутным ожиданием будущего наказал ты их жесточе всякой казни. Не протягивай же долее их несчастий, но дай им наконец вздохнуть. Наказать виновных и взыскать за проступки, конечно, легко и удобно; но пощадить оскорбивших и дать прощение провинившимся в непростительном деле, — это возможно разве для одного — двух, и особенно, когда оскорбленный будет царь. Затем, покорить себе страхом — легко; но сделать всех друзьями, и заставить полюбить твое царствование и воссылать не только всем общие, но и каждому свои особенные молитвы о твоем правлении — это дело трудное. Пусть кто истратит тысячи денег, пусть двинет тысячи войск, пусть сделает, что угодно; не легко будет ему привлечь к себе расположение такого множества людей, а для тебя теперь это будет легко и удобно. Сколько стоило бы тебе денег, сколько стоило бы трудов — приобрести в краткое мгновение времени всю вселенную, и заставить всех людей, как нынешних, так и будущих, просить (у Бога) и твоей главе всего, чего только просят они детям своим? Если же так от людей, подумай, какую награду получишь от Бога, не только за то, что теперь делается, но и за то, что впоследствии будет сделано другими. Ведь, если когда случится подобное нынешнему происшествие, чего не дай Бог, и некоторые из оскорбленных замыслят отмстить оскорбившим, твоя кротость и терпение будут им вместо всякого наставления и увещания, и стыдно и совестно им будет, имея такой образец любомудрия, показаться худшими. Так, будешь ты учителем всех потомков, и, хотя бы они дошли до той же высоты любомудрия, однако ты будешь иметь над ними преимущество, потому что не все равно — самому ли первому показать такую кротость, или, смотря на других, подражать их делам. |
| Однако это воспоминание было туманным и смутным, как и все его мысли. То была не уверенность, а скорее вопрос, который он задавал самому себе: «Не тот ли это полицейский надзиратель, который называл себя Жавером?» Быть может, он еще успеет вступиться за этого человека. Но надо сначала удостовериться, действительно ли это тот самый Жавер. Мариус окликнул Анжольраса, занявшего пост на противоположном конце баррикады. – Анжольрас! – Что? – Как зовут этого человека? – Какого? – Полицейского агента. Ты знаешь его имя? – Конечно. Он нам сказал. – Как же его зовут? – Жавер. Мариус вздрогнул. В этот миг послышался пистолетный выстрел. Появился Жан Вальжан и крикнул: «Дело сделано». Смертный холод сковал сердце Мариуса. Глава 20 Мертвые правы, и живые не виноваты На баррикаде наступала агония. Все объединилось, чтобы оттенить трагическое величие этих последних минут. Множество таинственных звуков, носившихся в воздухе, дыхание невидимых вооруженных толп, движущихся по городу, прерывистый галоп конницы, тяжелое громыхание артиллерии, перекрестная ружейная и орудийная пальба в лабиринте парижских улиц, пороховой дым, поднимающийся над крышами золотыми клубами, неясные и гневные крики, доносящиеся откуда-то издалека, грозные зарницы со всех сторон, звон набата Сен-Мерри, заунывный, как рыдание, мягкая летняя пора, великолепие неба, пронизанного солнечным сиянием и полного облаков, чудная погода и устрашающее безмолвие домов. Ибо со вчерашнего дня два ряда домов по улице Шанврери обратились в две стены – в две неприступные стены: двери были заперты, окна захлопнуты, ставни затворены. В те времена, столь отличные от наших, в час, когда народ решался покончить с отжившим старым порядком, с дарованной хартией или с действующими законами, когда воздух был насыщен гневом, когда город сам разрушал свои мостовые, когда восстание шептало на ухо благосклонно улыбающейся буржуазии свой пароль, – тогда мирные жители, охваченные мятежным духом, становились как бы союзниками повстанцев и дом братался с выросшей словно из-под земли крепостью и служил ей опорой. Но если время еще не назрело, если восстание не получало одобрения народа, если он отрекался от него, то повстанцы обречены были на гибель. Город вокруг них обращался в пустыню, все души ожесточались, все убежища запирались, и улицы открывали путь войскам, помогая овладеть баррикадой. |
| причитаниями и воспоминаниями о покойной матери. В Никольск мы приехали в обычное время. по окончании семинарии по 1 р[азряду] был псаломщиком в Красавино. Затем поступил в Казан[скую] д[уховную] академию и по окончании ее состоял преп[одавателем] Арханг[ельской] семинарии, затем помощн[иком] смотрит[еля] Тотемского д[уховного] училища. Л. 47 об. Пока не начались занятия, я ходил на р[еку] Юг, которая от нашей квартиры была в самом близком расстоянии, удить рыбу. Попадались окуни и харьюзы. Последней рыбы в р[еке] Юг в то время было очень много, но я, как неопытный и случайный рыболов, ловил только мелочь. В III классе учителя были те же, что занимались с нами и во II кл[ассе], кроме учителя по катехизису. Этот предмет преподавал нам смотритель училища прот[оиерей] Аристарх Петрович Соколов. Об этой личности, в свое время очень известной, хочется сказать побольше. Как учитель, он не был на высоте своего положения. Объяснения урока почти не было. Задавались уроки «с этого до этого». Катехизис учили в но мне нравился симпатичный обычай, отчете ревизора Григоревского относительно преподавания катехизиса замечено, что ученики ограничиваются буквальным заучиванием учебника со смутным пониманием содержания (Ист[ория] Никол[ьского] дух[овного]. уч[илища]. С. 60). Л. 48 заведеный о. протоиереем на своих уроках. К каждому уроку по катехизису ученики готовили по очереди главу из Евангелия. Дежурный ученик, как только смотритель входил в класс, сначала читал молитву, а затем главу из Евангелия по-славянски и вслед за сим переводил ее на русский язык. Ученики всегда готовились к переводу очередной главы на русский язык тщательно, чтобы получить от смотрителя похвалу и одобрение. Чтение Евангелия не отнимало много времени и для учеников было несомненно полезно. В городе о. протоиерей Соколов пользовался громадным авторитетом. Ходил он всегда быстро или, можно сказать, бегал, до поздней весны на голове носил высокую бобровую шапку вроде прежних боярских. Был вспыльчив и несомненно добр, но ученики его трепетали. Любил появляться в училище, особенно утром, неожиданно. Без всякой, по-видимому, причины, иногда рвал учеников за уши. Много ходило рассказов и о кулачной расправе им с учениками. Мне лично ни того ни другого |
| А Велимир Хлебников вообще назвал поэта «сыном земли с глазами неба». «Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее лучших сыновей: в ее поэтах», - записал в свой дневник через несколько дней после гибели Лермонтова Ю.Ф. Самарин. Месяцем позже он же заметил: «Эта смерть, вслед за гибелью Пушкина, Грибоедова и многих других, наводит на самые грустные размышления». Эти размышления об «одиночных» выстрелах в русскую культуру продолжал П.А. Вяземский («В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Луи Филиппа...») и друг Пушкина поэт В.К. Кюхельбекер, которому суждено было провести в тюрьме и на поселении в Сибири более 20 лет: Горька судьба поэтов всех племен, Тяжеле всех судьба казнит Россию... Во второй раз этот же самый рок вырвал из жизни всего лишь за 20 лет новых «страдальцев русской поэзии», ушедших из жизни или насильственно, или под «топором недугов и катаклизмов» - А. Блока (1921), Н.С. Гумилева (1921), В. Хлебникова (1922), А. Ширяевца (1924), С.А. Есенина (1925), Ф. Сологуба (1927), В.В. Маяковского (1930), О.Э. Мандельштама (1938), П.В. Орешина (1938), М.И. Цветаеву (1941)... Спустя ровно 140 лет после гибели Лермонтова, летом 1981 г., находясь на Кавказе, я написал стихотворение «Михаилу Лермонтову»: Поэт прекрасный и печальный Приснился мне в полночный час, Поэт любви первоначальной, Певец, чей голос не угас. Он появился словно странник Из глубины седых времён, Искусства безотказный данник, Служитель временный погон. В своём потрёпанном мундире Стоял он гордый среди скал, Один в полудремотном мире, Судьбы скитальческой вассал. Рассвет кровавый разгорался На замутнённых небесах И блеском смутным отражался В его мечтающих глазах. О чем он думал, воин стройный, Гусар гвардейского полка, О жизни странной, беспокойной, О плавных склонах Машука, О дружбе или о коварстве, О вдохновенье озорном Или о русском государстве, Скорбящем, праздном и больном? Казалось, будто затаённо Он говорил с самим собой. Вокруг недвижимо и сонно |
| От вечного времени, побуждаемые различным образом – Частью собственною тяжестью, частью толчками извне, Вещества смешивались сначала смутным образом, Испытывая всевозможные пути, чтобы произвести что-нибудь Своими вступленьями в различные соединенья: Что же поэтому удивительного, если они пришли наконец В такое положение, и в такое стремленье, которым теперь, Постоянно обновляясь, поддерживается сумма всех существ! Как видите, это – буквально система новейшего материализма. В той и другой и вывод один и тот же: душа является и исчезает вместе с телом, и собственно – духовного мира нет. – Появление творения Лукреция привело в возбуждение образованный римский мир, и мало-помалу проникло в массу народа так, что по свидетельству Квинтилиана, в его время мало можно было найти поселян, которые бы не смыслили чего-нибудь, или не желали бы смыслить в естественном объяснении всех вещей. Чтобы иметь наглядное представление, как теперь изменились римские религиозно-нравственные воззрения, сравните с духом выше изображенного собрания сената другое собрание в котором, Цезарь мог назвать веру в бессмертие басней а Катон мог тут же расточать похвалу оратору за такое великое слово. Цицерон в публичной речи вспоминает с иронией о загробных наказаниях. Вот что сталось с римской религией! Ливий жалуется на положение дел в те времена, что никакие меры не могут сделать ничего против усиления порока: вот что стало с римской нравственностью! Конечно, греческая культура не в одном Эвгемере перешла в Рим; но и в самой Греции философия, которая главным образом была духовно-воспитательной силой, – после Аристотеля уже потеряла свою производительную силу; а римлянину было отказано в самостоятельно-философском таланте. Приходилось жить заимствованием притом из систем слабосильных эпигонов философии. Стоическая философия, казалось, имела наибольшее родство с древнеримской доблестью. Но примечательно, что именно стоицизм в Риме не использовался популярностью; значит, элемент древней доблести пропал, и стоицизму не с чем было соединиться в прочное сочетание. |
| — Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как пшеницу. — Вот именно! Быть может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней, плоть — все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой. С легкостью, рожденной опытом, Матушка Димбл отвела опасность, всегда грозившую их беседам. — Да, — сказала она. — Дух и плоть. Вот почему таким людям, как Стэддоки, не дается счастье. — Стэддоки? — удивился Димбл. — Ах, да, да! Это связано, конечно… Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не может. Сама Земля была ближе к животному. Тогда еще жили на Земле нейтральные существа… — Нейтральные? — Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны. — Это ты про эльдилов… про ангелов? — Слово «ангел» не однозначно. Даже ойярсы не ангелы в том смысле, в каком мы говорим об ангеле-хранителе. Строго терминологически, они — силы. Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на Земле были твари… как бы это сказать?.. занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится. А еще раньше… все эти боги, феи, эльфы… — Ты думаешь, они есть? — Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное, не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным сознанием, вроде животных. Другие… да я не знаю! Во всяком случае, среди них жил такой вот Мерлин. — Даже страшно становится… — Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось, общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило. |
| Патриарх Константинопольский вытребовал Афанасия в столицу и рукоположил его в патриархи Сирийской церкви, а Кирилла объявил низложенным. После посвящения Афанасий прибыл в Алеппо и разослал свои грамоты всем архиереям Антиохийского патриархата; из них одни подчинились ему, а другие вместе с христианами Дамаска остались на стороне Кирилла. Проживали же Кирилл в Дамаске, а Афанасий в Алеппо, и оба по случаю взаимной распри писали в Константинополь, издерживались и сеяли соблазны. Вот новый факт церковного вмешательства Константинополя в судьбу патриарха Кирилла, а с ним и в судьбы Антиохийского патриархата. Едва ли кто сумеет в этом случае оправдать Константинопольскую власть, не прибегая к натяжкам и софизмам. Самые печальные последствия антиохийского двоевластия не замедлили проявиться. Летописец так говорит о временах правления Кирилла и его антипатриарха Неофита:«Один патриарх добывал берат (султанское утверждение в патриарших правах) и овладевал престолом, отлучал от Церкви своего соперника-патриарха и его сторонников, отрешал архиереев и священников его с ущербом для мирян; то же самое делал и другой патриарх. Патриархи эти завязли в долгах, а люди ни во что не стали ставить христианскую честность.»Тот же летописец пишет, что с появлением другого антипатриарха (Афанасия) возле Кирилла " возобновились неизреченные соблазны, гораздо большие, чем те, которые происходили, когда Кирилл имел антипатриархом Неофита, так что христиане, разделенные на две партии, получили наименование комаров и скнипов.» Константинополю же оставалось только радоваться, видя такие обильные плоды своих трудов! Но это еще не все. На той же ниве, возделанной руками константинопольских фанариотов, возрос прегорький плод – папистическая уния. Она создалась в Сирийской церкви в конце XVII и в начале XVIII в. Кто был прямым или косвенным виновником этого прискорбного явления – патриарх ли Кирилл, который в трудных обстоятельствах вынужден был заигрывать с папами, или его антипатриарх Неофит, неосмотрительно позволивший латинянам открыть в Сирии свои школы, или же другой антипатриарх – Афанасий, согласившийся на то, чтобы алеппцы смягчили строгие практические требования Православия, сообразно с обычаями папской Церкви, или же наконец какойто Сидонский архиерей Евфимий, который, пользуясь смутным временем, будто бы сделался " первым последователем появившихся тогда в Сирии папских мудрований,» – решать этот вопрос мы не беремся, но, несомненно, в документах можно найти достаточные основания в пользу каждого из вышеуказанных объяснений происхождения Сирийской унии. |
| Так прошла зима. По утрам, пока брат был на службе, я сидел в публичной библиотеке. Потом шел бродить, думать о прочитанном, о прохожих и проезжих, о том, что почти все они, верно, по-своему счастливы и спокойны – заняты каждый своим делом и более или менее обеспечены, меж тем как я только томлюсь смутным и напрасным желанием писать что-то такое, чего и сам не могу понять, на что у меня нет ни смелости решиться, ни уменья взяться и что я все откладываю на какое-то будущее, а беден настолько, что не могу позволить себе осуществить свою жалкую заветную мечту – купить хорошенькую записную книжку: это было тем более горько, что, казалось, от этой книжки зависит очень многое – вся бы жизнь пошла как-то иначе, более бодро и деятельно, потому что мало ли что можно было записать в нее! Уже наступала весна, я только что прочел собрание малорусских „Дум“ Драгоманова, был совершенно пленен „Словом о полку Игореве“, нечаянно перечитав его и вдруг поняв всю его несказанную красоту, и вот меня уже опять тянуло вдаль, вон из Харькова: и на Донец, воспетый певцом Игоря, и туда, где все еще, казалось, стоит на городской стене, все на той же древней ранней утренней заре, молодая княгиня Евфросиния, и на Черное море казацких времен, где на каком-то „бiлoм kaмihi“ сидит какой-то дивный „cokiл-бiлoзipeць“, и опять в молодость отца, в Севастополь… Так убивал я утро, а потом шел к пану Лисовскому – возвращался к действительности, к этим застольным беседам и спорам, уже ставшим для меня привычными. Потом мы с братом отдыхали, болтали и валялись на постелях в нашей каморке, где после обеда особенно густо пахло сквозь двери еврейской трапезой, чем-то теплым, душисто-щелочным. Потом мы немного работали, – мне тоже давали иногда из бюро кое-какие подсчеты и сводки. А там мы опять шли куда-нибудь на люди. Я любил бывать у Ганского. Он был прекрасный музыкант, иногда играл для нас по целым вечерам. Странный, совершенно дотоле неведомый мне, сладостно и мучительно возвышенный мир открывал он мне, мир, в который вступал я с восторженной и жуткой радостью при первых же звуках, чтобы тотчас же вслед за тем обрести тот величайший из обманов (мнимой божественной возможности быть всеблаженным, всемогущим, всезнающим), который дают только музыка да иные минуты поэтического вдохновенья! И странно было видеть и самого Ганского, человека столь крайнего в своей революционности, – хотя он реже и сдержанней всех проявлял ее, – сидящим за пианино, с губами уже до черноты спекшимися от той все разгорающейся, напряженной страсти, с которой всегда играл он. |
|
|
