| Эти отличия состояли из звёзд, полумесяцев с саблями под ними, серебряных разноугольников — под чернью, — со стихами из Корана и надписями, вроде: «Кто думает о последствиях, тот никогда не может быть храбр» или «Нет силы, нет крепости, кроме Бога единого»… На груди Хатхуа висела звезда с арабскою вязью внутри, гласившей: «Нет Хатхуа храбрее, нет сабли его острее» и ниже: «Этот герой искусен в войне и львом бросается на врагов, не считая их». Но впереди всех с лопатами в руках стояли в чёрных чалмах своих «палачи»… Войска безмолвствовали. Приказ последним выйти и ждать имама наполнял всех смутным предчувствием чего-то ужасного… Ждать пришлось недолго… Имам показался вдали, но пешком, в изорванной черкеске, надетой на голую грудь и без оружия… На бритой голове его не было ни папахи, ни чалмы… С выражением глубокого горя, он шёл, опустив вниз голову и, по-видимому, ничего не замечал перед собою… За ним двигались в таких же изодранных одеждах муллы и мутелимы… Много времени прошло, и ночь уже наступила, когда имам добрался, наконец, до середины расположения своих войск. Факелы горели вокруг него, и, дымясь, красные языки их пламени выхватывали из мрака суровые лица и мощные фигуры наибов… — Глашатаи, созовите всех начальствующих до пятидесятников! — приказал Шамиль. Глашатаи кинулись во все стороны, и скоро их гортанные и хриплые крики словно клёкот кречетов раздались и направо, и налево… От войск отделились испытанные воины и подошли к имаму. Повелитель Чечни и Дагестана стоял неподвижно посреди них, не подымая глаз. На его лице было написано отчаяние. Открытая грудь носила царапины от ногтей… Длинная борода была выпачкана грязью. Когда всадники февариса стали позади сплошною стеною, Шамиль поднял голову и зорко оглядел всех. Он заговорил тихо прерывающимся и усталым голосом, точно каждое слово ему стоило страшных усилий и труда… Порою он выдерживал паузы и хватался за грудь рукою, подымал глаза к небу, точно оттуда ожидая вдохновения… Там уже сияли вечные иероглифы созвездий, и прямо над головою Шамиля зловеще кровавым светом горел Альдебаран… — Правоверные!.. |
| Революции 1917 г. Трубецкой называл «вторым смутным временем». Во всякой революции таится возможность хаоса, который является главной причиной возможной контрреволюции. В одной из своих речей в апреле 1917 г. Трубецкой рисовал довольно-таки неприглядную картину: «В каждом уезде, в каждой волости – своя особая республика, свое особое учредительное собрание, причем каждая республика законодательствует по-своему, не спросясь соседа и нередко в противоречии с ним... Старые учреждения рушатся, а все то новое, что создается вместо них, служит предметом ожесточенного спора. Всюду у дверей монархия, всюду кажется, что вот-вот начнется междоусобие... Все жаждут единства, для всех одинаково недопустима мысль о распадении государственного единства. И оттого-то так могущественны теперь все объединяющие лозунги...» 687 . «Республика чертей» вторгается в Россию, она же неизбежно перейдет в «самодержавие сатаны» 688 . Если немедленно не остановить эту «демагогическую анархию», то России грозит «голодная анархия», «голодная смерть городам» 689 . Но между февралем и октябрем Трубецкого еще не покидала надежда: «Дадим друг другу клятву положить все силы на борьбу с анархией, тогда и исчезнет грозный призрак контрреволюции... Теперь сорвались с цепи все силы зла; если мы будем бездействовать, мы отдадим Россию во власть сатанинской оргии. Но одновременно ополчились и светлые, духовные силы» 690 . Возвращаясь в начале апреля 1917 г. из Петрограда в Москву через Тверь, Трубецкой был поражен зрелищем «грязного хаоса» только что вскрывшейся Волги. Но эта неприглядная картина породила в нем строй светлых ассоциаций: «И я говорю вам: не верьте в лед, потому что он разбит и тонет, не верьте в грязь, погому что она будет смыта. Верьте в тот могущественный поток, который все это уносит. И пронесет... Верьте же в Волгу!» 691 Большевизм Трубецкой принимал за болезнь, которой неизбежно должен переболеть каждый народ. Эту болезнь лечить бесполезно, но и не лечить ее люди не могут, ибо болеет их близкий. После большевистского переворота Трубецкой был связан с контрреволюционным подпольем Москвы, одним из руководителей которого был его сын Сергей 692 . В конце концов, оставаться в Москве стало опасным, и Трубецкой 11 сентября 1918 г. бежал на Украину. От Москвы до Брянска он ехал в переполненной теплушке: «Ноги и руки должны были замереть в том положении, в какое я попал в Москве; двигаться было почти невозможно. Ночью я почувствовал тяжесть, давившую мне грудь; я попытался освободиться, но ворчливый женский голос запротестовал: «Какой вы непоседа». Это девица спала у меня на груди и извинялась тем, что «приняла меня за чемодан». А в то же время ко мне на плечо периодически падала голова спящего юноши. К тому же в вагоне у меня был припадок инфлуэнцы, длившийся несколько часов с порядочным подъемом температуры» 693 . В поезде производились обыски, но лишь в классных вагонах, а не в теплушках, где невозможно было протиснуться. |
| Вот вам на выдержку образчик наших поучительных и увеселительных бесед. Могу дать присягу, что не слыхал я в них ни слова о политике с ее дрязгами, потому что мои светлые воспоминания не омрачаются ни одним темным или смутным пятном, подернутым скукою, а для меня нет ничего скучнее, как тарабарская грамота политических дебатов. Вслед за тем как прогнали Гофмана из московского университета, прекратились и наши товарищеские сходки. В мероприятиях бдительной прозорливости предполагалось, что посеянные им у нас зловредные семена западного мятежа могли дать ядовитые ростки. И вот теперь именно из того самого факультета, к которому принадлежал Гофман, несколько молодых профессоров собираются еженедельно в один и тот же день и час и в разных местах, о чем-то толкуют, а посторонних гостей в свое общество не допускают. Это не даром; тут что-то не ладно. Но, слава Богу, нас предупредили вовремя, и дело обошлось без передряги. Но московским славянофилам пришлось плохо. Улики были налицо. Ничем не стесняясь, они привыкли откровенно высказывать свои задушевные убеждения и смелые планы не только в интимном кружке друзей, но и в многолюдных собраниях. Стоило только изложить в подробном протоколе их своеобразные мнения, идущие в разрез с принятым порядком вещей, и самое тяжкое обвинение в их крайней неблагонамеренности будет готово. Так и сделали, присовокупив к такому протоколу поименный реестр обвиненных. Впрочем, до поры до времени их оставили на свободе и наказали только тем, что взяли с них подписку решительно ничего не печатать из своих сочинений. Осадное положение нашего университета под грозною опалой тянулось до годовщины его столетнего юбилея 12 января 1855 года. В этот незабвенный день император Николай Павлович осчастливил нас великою милостью. Он повелел немедленно устранить все неудобные стеснения, недавно вызванный временною необходимостью, и привести университетские порядки и льготы в прежнее их положение. Ко дню юбилея профессорами нашего университета было изготовлено несколько изданий. Главным деятелем и руководителем в этих работах был Степан Петрович Шевырев; он же написал и историю московского университета. Что касается до меня, то по его же указанию и плану я составил целую монографию о нескольких избранных рукописях Синодальной библиотеки с приложением раскрашенных снимков, чтобы дать точное понятие об орнаментации заставок и заглавных букв русских писцов от XI-ro столетия и до XVI-ro. Монография эта вошла в состав палеографического сборника, который был издан тоже ко дню юбилея. Лично для меня имеет она большое значение. В ней, по указанно Степана Петровича, я в первый раз коснулся русской орнаментики, которая в последствие стала одним из любимых предметов моих исследований. |
| От него не избавится, абсурд даже не смягчить заявлением, что законы диалектики обращены не к материи в целом, а к ее конкретным состояниям. Пускай так, но это ничего не меняет, поскольку никаких конкретных состояний из материи не вывести. Хорошо если бы нам позволительно было с чистым сердцем утверждать, что материя принимает состояния: твердое, жидкое, газообразное. Но увы, тогда придется отождествить материю с веществом, на что диалектическому материализму уже не решиться, иные времена, иные нравы. Наряду с игрой в законы диалектики диалектических материалистов неуклонно увлекала игра в категории. Обыкновенно в материализме они парные: форма и содержание, возможность и действительность, необходимость и случайность и далее в том же роде. С ними, впрочем, ничего нового в диалектический материализм не привносилось. Эти категории оставались всеприложимыми и ничего не объсняющими. Единственно к чему они не имели и не могли иметь никакого отношения – это, разумеется, к материи как таковой. Представить себе ее с позиций формы и содержания, необходимости и случайности решительно невозможно. Попробуем, к примеру, заявить в том духе, что материя является единством формы и содержания, то есть у нее есть форма, оформляющая ее содержательную составляющую. Нечто подобное нельзя было бы сказать даже об индийском Пуруше или германском Имире-великане, так как они совпадали с мировой целокупностью. Их форма должна была бы быть границей по отношению к некоторой другой реальности. Пуруша и Имир, правда, из чего-то состояли, нечто в себе содержали. О материи как таковой нельзя сказать и этого. Она по ту сторону формы и содержания ввиду того, что форма ограничивала бы материю, а содержание и того хуже – предполагало бы многосоставность материи, а, следовательно, превращало ее в нечто собирательное, а вовсе не изначальное, каковым обязательно нужно быть первосущему. Словом, никак не годится на эту роль материя диалектического материализма. В его пределах она остается до крайности смутным пятном, которое всячески обставляется законами диалектики и категориями, ничего в материи не проясняющими. |
| «Дадим роспись на раде», – отвечали посланцы. «Дайте письменные улики на епископа Мефодия и нежинского протопопа», – сказал Лопухин. «Улик с нами не прислано, – отвечали посланцы, – дадим их на раде: но мы подлинно знаем, что вся дума у гетмана Брюховецкого была с епископом да с нежинским и романовским протопопами». «Кто говорил вам смутные речи, что листов ваших царскому величеству не доносят, и на кого в том нарекали?» – спрашивал Лопухин. «Говорил нам про то Брюховецкий, – отвечали послы, – сказывали ему посланцы его, приехавшие из Москвы, бунчужный Попович и арматный писарь Микифор, будто листов наших царскому величеству не доносит боярин Ордин-Нащокин и говорит, что Малая Россия царскому величеству ненадобна». «Можно вам и самим разуметь, – сказал Лопухин, – что все это дело несбыточное, Ивашка Брюховецкий нарочно говорил на смуту». Посланцы настаивали, чтобы раде быть в Батурине, но государь решил быть ей в Глухове – для ближайшего привоза из городов людских запасов и конских кормов – и решил, чтобы рада была черневая. Первого марта приехал Ромодановский с товарищами в Глухов, 3-го приехал Лазарь Баранович, и в тот же день боярин созвал раду у себя на дворе: народу не было много, потому что из козаков и мещан были только выборные люди. Ромодановский объявил, что царское величество указал им, по их правам и вольностям, выбрать гетмана, кого они излюбят: все отвечали, что выбирают Демьяна Игнатовича. Наступило дело потруднее: начали читать статью, что в Переяславле, Нежине, Чернигове и Остре быть воеводам и ратным людям. Поднялся шум: «Мы били челом, чтобы воеводам не быть на этой стороне!» «Так, вы били об этом челом, – отвечал Ромодановский, – но великий государь велел быть воеводам для крепкого утверждения и обороны тебе, гетману, и всем малороссиянам, для проезду до Киева и к тебе, чтобы сухим и водным путем всяким проезжим людям и хлебным отпускам путь был чист, а не для того, чтобы воеводам и ратным людям, живя в городах, делать налоги; ты, гетман, видишь сам, что малороссийских городов жители шатки, всяким смутным воровским словам верят и на всякие прелести сдаются. |
| Если мы примем во внимание, что газетные статьи уже давно в качестве исторического и биографического материала признаются имеющими весьма малое значение, что газетные очевидцы, хотя бы именуемые американскими генералами и инженерами, только, по-видимому, а не на самом деле заслуживают доверия, что чудеса, о которых нам говорят, отделены от нас уже довольно значительным временем, громадным пространством и что, наконец, они происходили в наименее культурных местах североамериканских соединенных штатов, то не должны ли мы прийти к заключению, что нам и не следует разбираться в газетных статьях об американском пророке, как не стараемся мы разбираться в первоапрельских рассказах наших приятелей или в сообщениях периодической печати, носящих общее заглавие «смесь»? Такое заключение и дает один из органов нашей духовной печати – «Церковный Вестник». 1108 «Ломать голову над смутным и несомненно прикрашенным сообщением о полумифическом, хотя современном нам продукте Американской религиозности, пресловутом Шлаттере, значит, говорит газета, пренебрегая фактами здорового церковно-исторического развития, увлекаться явлениями психопатическими, к области которых несомненно относится и вся эта история с американским «святым человеком». Чтобы понять историю Шлаттера, вовсе нет надобности —445— ломать голову над этим явлением как чрезвычайно таинственным и загадочным: достаточно быть знакомым с характером американской религиозности в той сфере, в какой вращался и имел успех Шлаттер – в сфере именно бродячего, беспринципного, глубоко-невежественного, хотя и заносчивого сектантства, и это довольно заурядное, хотя и не часто принимающее такие размеры, явление будет совершенно понятно. Страна, где могла найти для себя богатую почву такая секта, как армия спасения, с её болезненно-хлыстовскими приемами религиозного радения, конечно способна произвести, как она и действительно производила, не одного только Шлаттера, хотя и в разных видах индивидуального проявления». Мы вполне согласны с тем, что Шлаттер вовсе не представляет собой такой крупной фигуры, на которой должно бы остановить исключительное внимание и относительно которой должны бы быть наводимы тщательные справки и производимы тщательные исследования. |
| А отсюда следует тот дальнейший вывод, что восточные писатели несправедливо думают, будто παγμεναι поставлены были между месяцами абан и адар только при Хосрау I Аношарване (с 13 сент. 531 † в февр. 579); а прежде – предполагается – они стояли между месяцами михр и абан. Раз παγμεναι оказываются и до Хосрау Аношарвана на своем месте между 8-м и 9-м месяцами, то можно к смутным россказням восточных отнестись с недоверием и предположить, что во все время сасанидов персидский год имел ново-персидскую структуру, с παγμεναι после «âbân-mâh». – Следовательно, таблица S. 436 у Нёльдеке вполне достоверна. «Армянский annus uagus есть самая древняя форма иранского года», говорит А. фон-Гутшмид 317 . Это положение нуждается в существенном ограничении. Армянский год есть более древняя форма иранского года, чем год новоперсидский с παγμεναι после «âbân-mâh», но не самая древняя. – Известия восточных писателей о перемещении эпагомен настолько спутаны 318 , что не будет слишком смело допустить, что эти писатели знают, что андаргахан не всегда стояли после âbân-mâh, но не знают, где эти «промежутки» стояли прежде. И я предполагаю, что antaregâtvô первоначально стояли после месяца âtare. А если так, то из приведенной выше таблицы видно, что персидские и египетские παγμεναι приходились на одни и те же дни, и персидский annus uagus до йоты совпадал с annus uagus египетским. И, разумеется, это объясняется тем, что свой annus uagus персы, не мудрствуя лукаво, взяли готовым из Египта. По написям Дария I (522–486 гг. до р. Хр.) у персов был в употреблении год с лунными месяцами, в основе одинаковый с вавилонским и еврейским, и самые названия месяцев нисколько не похожи на авестические. Нет, однако, ничего невероятного в том предположении, что annus uagus был заимствован в последние годы Дария I 319 . По всей вероятности, в 492 г. у персов 1-е « θûravâhara» (соответствующее 1-му нисана вавилонян) по лунному календарю пришлось на 24-е марта, которому соответствовало в этом году и 1-е χοικ египтян. Это совпадение могло представляться тем более знаменательным, что астрономы того времени, вероятно, это же 24 марта 1 χοικ принимали за день весеннего равноденствия. Получался, таким образом, идеально характерный «naw-rôz», персидский день нового года. В это время сам Дарий I едва ли не находился в Египте. – Весьма возможно, что annus uagus с персидскими названиями месяцев первоначально должен был служить очень скромной цели: сделать для персов, властителей Египта, понятными египетские даты 320 ; но впоследствии персы оценили высокие достоинства египетского года и ввели его у себя. |
| Эта «вещь» представляется непрестанно изменяющейся и в то же время неизменно тожественной. В самом деле, одни и те же слова – в каждом новом моменте своего исторического бытия – оказываются иначе распределенными и иначе понимаемыми в результате разыгрывающихся в языке событий. Но естественно, что и такое «диахроническое» изучение истории слова не может не сопровождаться хотя бы смутным представлением об исторических соотношениях его с другими словами и словесными рядами в рамках разных семантических систем. Полная изоляция слова от контекста его применения, от его разнообразных связей, от смежных, пусть и небольших участков семантической системы, невозможна. И все же семантические изменения слова в проекционном плане понимаются чаще всего на фоне всех изменений языковой системы в целом и не в связи с ними, а более или менее отрешенно, в отрыве от них. В этой невольной или вынужденной изоляции отдельного лексического факта заключается временный порок большей части современных историко-лингвистических исследований, а не органическая черта «диахронической лингвистики». Напротив, подлинный историзм неразрывно связан с широким охватом контекста эпохи или языковой системы в целом на разных этапах ее развития. Потому и для исторической лексикологии исследование истории значений слова и исследование истории целостных лексических систем – задачи соотносительные и взаимообусловленные. Чем шире и ярче в истории отдельных слов раскрывается история цельных лексических систем и отражаются основные тенденции их последовательных изменений и смен, тем история значений этих слов конкретнее, реальнее и ближе к подлинной исторической действительности. Проекционно-историческое изучение слова должно учитывать не только события во времени, но и пространственные изменения в жизни слова, которые, впрочем, тоже сводятся к моментам исторического движения слова. Здесь «для оправдания сближения двух форм достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной она ни была» 441 . Такое изучение является социально-историческим и вместе с тем, социально-географическим. |
| 39 Считая несомненным, что ветковские и стародубские раскольники после неудач, испытанной в Яссах, не оставляли мысли о приобретении епископа и наводили справки, где бы найти его [чему доказательством служит и сама история Епифания, о котором ветковцы вели переговоры с московскими поповцами), едва ли, однако же, можно признать достоверным, переданный в «Очерках поповщины», рассказ Ионы Курносого, что будто бы в промежуток времени от 1731 о 1733 года, когда прибыл на Ветку Епифаний, ветковцы посылали в Молдавию для поставления в епископы монаха Варлаама, в потом, когда и Варлаам возвратился без успеха, еще какого-то другого кандидата (стр. 91–94). В рассказе Ионы есть несообразности. Трудно допустить, чтобы ветковцы после недавней неудачи в Яссах, испытанной первым их кандидатом на епископство – казначеем Павлом, решились послать туда же, к тому же митрополиту и для той же цели монаха Варлаама, а потом, после новой неудачи, еще какого-то кандидата… Поведение митрополита Антония также представляется странным: после только что оконченного дела о ветковском казначее Павле, он будто бы изявляет согласие посвятить в епископы другого, присланного с Ветки инока, не справясь как бы следовало, принимает ли он те условия к посвящению‚ какие указаны для сего патриархом Паисием; когда же потом, накануне своего посвящения, узнал от Варлаама, что он остается при своих раскольнических убеждениях, то будто бы призвал фельдшера и приказал обрить Варлааму бороду и голову… О Варлааме и другом после него кандидате на епископство не упоминает Алексеев, который должен был знать дело гораздо лучше Ионы Курносого и не преминул бы упомянуть об этих новых сношениях ветковских раскольников с митрополитом Антонием, если бы они действительно происходили, рассказав о сношениях точно такого рода, незадолго перед тем бывших. Это молчание Алексеева, как современника указанных Ионою событий и как писателя тщательного и добросовестного, в настоящем случае весьма важно. Иона же передает здесь события, происходившие по крайней мере за сорок лет до написания его истории и в местах далеких от Керженца, где писал он историю, – следовательно, передает их если и добросовестно, то все же по рассказам других, или по смутным воспоминаниям. Но и писателем добросовестным его назвать нельзя: он писал свою историю с полемической целью – защитить перемазанство против нападений противной партии, и для достижения этой цели позволял себе намеренно отступать от истины, выдавать за историю вымыслы собственной фантазии, сочинять небывалые беседы, вроде указанного выше разговора Павла Коломенского с учениками. Это было сказано ему в глаза на перемазанском соборе 1779 года; здесь же инок Никодим «обличал историю Ионы, яко фальшивую», «препирал его, яко лжу пишуща», – и, к великому его посрамлению, Иона не мог ничего сказать при это в свое оправдание (А. Иоан. «Ист. извест.», ч. 4, стр. 47–50). |
| Александр Асмолов в качестве главного психолога гособразвания СССР с руководителем госкомитета образования СССР Геннадием Ягодиным Вторая моя победа заключается в том, что образование России сегодня говорит языком вариативного образования. Приятно сознавать, что ты предложил миру свой язык и свою терминологию — «вариативное образование», «развитие по индивидуальным траекториям каждого ученика» и так далее. Я очень позитивно отношусь к периоду с 1992 по 1998 годы, который многие называют смутным временем. Потому что у учителей были возможности новаций. При отсутствии возможностей финансовых. Иными словами, кто бы что ни говорил об этом времени, это было время, которое дало трансформацию системы образования в России. И если в этом есть хоть малая толика моих заслуг, то я просто счастлив. Теперь о поражениях. Романтическая иллюзия, что можно изменить образование России, не изменив систему России как тоталитарную, у меня теперь окончательно рухнула. Я до сих пор надеюсь, что образование ведет за собой развитие страны. Но вместе с тем моя мечта о том, чтобы Россия перешла от культуры полезности к культуре достоинства, пока не сбывается. Поэтому сделать так, чтобы образование стало самой ценностной сферой, чтобы учитель, как и врач, стал человеком с самым высоким статусом в стране, чтобы, говоря образно, перед учителем, врачом и священником при встрече снимали шляпу, этого сделать не удалось. С гендиректором министерста образования Израиля Звулуном Орлевом (начало 90-х) — Наткнулся в интернете на статью с заголовком «Как асмоловы добивают наше образование». Как вам такое? Приходилось ли сталкиваться с конструктивной критикой ваших идей и действий? — Конструктивной критики было немало. Она идет и сейчас, когда мы вместе с Александром Адамским, Артемом Соловейчиком и многими другими моими коллегами разрабатываем стандарты вариативного образования. Эта работа всегда вызывает критику. Потому что многие, кто занимается проблемами образования, любят петь соло. Хоровые песни о развитии будущего образования получаются плохо. |
|
|
